— А откуда столько живых? Кстати. На прошлой неделе вы так и не решили насчет Танкреда.
— Сегодня утром я отослала письмо, с чеком.
— И куда?
— В Стювесанта.
Камень на столешнице раскололся пополам и стал двумя ладонями.
— Ну вот и оно.
— Что оно?
— Интерпретация сна. Жертва, которую вы были готовы принести во спасение города, дети на мусорных кучах — это ваш сын.
Ничего подобного, заявила она.
5
К трем часам дня облачность заволокла верхушки зданий, если смотреть с улицы. От собеса Алекса сперва тащилась пешком сквозь теплую морось, а потом проехала на метро к востоку, до 14-й. И всю дорогу в голове у нее прокручивался спор с Берни, словно игрушка на батарейках, новая кукла с петлей магнитопленки, которая кряхтит после каждого шлепка старым добрым шлепалом: “Пожалуйста, не надо! Только не это, я больше не вынесу!”
Еще по ту сторону турникета в ноздри ударил жирный чад Биг Сан-Хуана, темный луковый фон, испещренный горошинками подорожника. Когда она поднялась на улицу, у нее уже текли слюнки. Она купила бы четверть порции, но у прилавков по три ряда толпились покупатели (бейсбольный сезон — уже?), и в гуще народа перед ограждением она заметила Лотти Хансон. Подорожник не стоил того, чтобы нарываться на разговор. Лоттина неряшливая сексуальность всегда настраивала Алексу на элегический лад, как комната, полная срезанных цветов.
Она переходила 3-ю авеню между 11-й и 12-й стрит, когда на нее обрушился звук, в одно мгновение обратился из далекого гуда в оглушительный рев. Она волчком развернулась, буравя взглядом туман, что там еще за грузовик психованный или…
Звук так же внезапно стих. Улица была пуста. Кварталом к северу светофор мигнул зеленым. Она успела добраться до обочины, прежде чем транспорт — автобус и две пронзительно визжащие “ямахи” — взяли вторую поперечную полосу пешеходного перехода. До нее наконец дошло, и еще через несколько биений глупое сердце нагнало адреналиновый ток.
Наверняка вертолет — только летел гораздо ниже, чем они обычно летают.
Колени затрясло нервной дрожью, и она вынуждена была опереться о пожарную колонку. Далекое гудение давно растворилось в привычном шуме большого города, а ее все колотило и колотило.
Мэрилу Левина заняла на углу место своей матери, с метлой и кружкой. Некрасивая, медлительная, усердная девочка; когда-нибудь тоже будет работать в собесе, если — что, вероятно, окажется куда выгодней как для Мэрилу, так и для общества — не пойдет по материнским стопам и не обзаведется дворницкой лицензией.
Алекса бросила в кружку пенни. Девочка подняла голову от комикса и сказала спасибо.
— Мэрилу, я надеялась встретить твою маму.
— Она дома.
— У меня декларация, которую она должна заполнить. В прошлый раз я бумаги не захватила, и теперь в райотделе сильно шумят.
— Она спит. — Мэрилу опять углубилась в свой комикс, грустную история о лошадях в цирке Далласа; потом подумала и добавила: — В четыре она меня сменяет.
Значит, либо ждать, либо подниматься на семнадцатый этаж. Если до завтра форму М-28 не заполнить и не утвердить в отделе Блейка, миссис Левину могут выставить из квартиры (Блейк способен и не на такое), а виновата будет Алекса.
Обычно к ходьбе по лестницам она относилась достаточно спокойно, если не считать вони, но после целого дня на ногах былой задор как рукой сняло. Усталость — как будто Алексу навьючили тяжелыми хозяйственными сумками — сосредоточилась в основании спины. На девятом этаже она зашла к мистеру Андерсону выслушать сетования бедного старого зануды на всяческую неблагодарность приемной дочери. (Хотя правильнее было бы сказать, съемщицы.) На Алексу вскарабкивались кошки и котята, терлись об нее, злоупотребляли ее расположением.
На одиннадцатом ноги снова отказали. Она присела на верхнюю ступеньку, и в ушах у нее назойливо смешались выпуск новостей с этажа выше и песня с этажа ниже. Уши принялись отфильтровывать латинские слова от испанских фраз.
“А если в самом деле тут жить? — подумала она. — Оглохнуть можно”. Просто придется.
Пролетом ниже в поле зрения возникла Лотти Хансон, опираясь на перила и отдуваясь. Узнав Алексу и осознав, что ради той следует выглядеть поприличней, она пригладила влажный от мороси парик и расплылась в улыбке.
— Восторг, да и только!.. — Она перевела дыхание и декоративно-прикладным жестом махнула рукой перед лицом. — Правда?
— Что именно, — спросила Алекса.
— Бомбежка.
— Бомбежка?
— А, так вы не слышали. Нью-Йорк бомбят. По ящику показывали, куда попали. Ох уж эти лестницы! — Шумно ухнув, она плюхнулась рядом с Алексой. Запах, возле Сан-Хуана казавшийся таким аппетитным, утратил всю свою прелесть. — Не показывали только… — Она снова махнула рукой, и жест, вынуждена была признать Алекса, выходил по-прежнему грациозно, — …самого самолета. В смысле, из-за тумана.
— Нью-Йорк бомбят? Кто?
— Радикалы, наверно. Протест вроде бы. Против чего-то. — Опустив взгляд, Лотти Хансон смотрела, как вздымается и опадает ее грудь. Она принесла важные новости и чувствовала, что может собой гордиться. Вся так и сияя, она ждала следующего вопроса.
Но Алекса еще раньше занялась прикидками, и исходных данных у нее было не больше, чем сейчас. С первых же Лоттиных слов мысль не могла не прийти. Город просто напрашивался на бомбежку. Даже удивительно, что никто раньше не додумался.
Когда в конце концов она задала-таки Лотти вопрос, то совершенно неожиданный:
— Вам страшно?
— Нет, ни капельки. Странно; обычно я буквально комок нервов. А вам страшно?
— Нет. Совсем наоборот. Я чувствую… — Ей пришлось сделать паузу и подумать, что же такое она чувствует.
По лестнице кубарем скатились дети. Едва слышно, с нежным придыханием ругнувшись, Лотти прижалась к перилам. Дети пронеслись между ней и Алексой, словно между стенками каньона.
— Ампаро! — пронзительно крикнула Лотти девочке, замыкавшей цепочку.
Пролетом ниже девочка с улыбкой обернулась.
— Здрасьте, миссис Миллер!
— Дьявольщина! Ампаро, не знаешь разве, что город бомбят?
— Мы все бежим на улицу посмотреть.
“Потряс”, — подумала Алекса. У нее всегда был пунктик насчет прокалыванья ушей детям; ее так и подмывало отвести проколоть Танку, когда тому было четыре, только Джи вмешался.
— А ну руки в ноги, марш наверх — и думать не смей высовываться, пока самолет этот хренов не собьют!
— По телевизору сказали, все равно, где быть.
Лотти сделалась красной, как вареный рак.
— Меня это не волнует! Кому сказала…
Но Ампаро уже как ветром сдуло.
— Когда-нибудь я ее точно пристукну.
Алекса снисходительно хохотнула.
— Точно-точно, вот увидите.
— Надеюсь, не на сцене.
— Чего?
— No pueros roram, — пояснила она, — populo Medea truciedet. Не позволяйте Медее убивать сыновей на публике. Это Гораций. — Она встала и, изогнувшись, заглянула за спину, проверить, не выпачкала ли платье.
Лотти недвижно замерла на ступеньке. Обыденная депрессия притупила возбуждение от сознания катастрофы, как туман портит апрельский денек, сегодняшний туман, сегодняшний апрельский денек.
Все поверхности подернулись пленкой запахов, словно дешевым гигиеническим кремом. Алекса непременно должна была выбраться из лестничного колодца, но Лотти чем-то зацепила ее, и теперь она извивалась в тенетах неопределенной вины.
— Поднимусь, пожалуй, на крепостную стену, — произнесла она, — гляну, как там осада.
— Только меня не ждите.
— Но потом надо бы поговорить. Есть один вопрос…
— Ладно. Потом.
— Миссис Миллер? — позвала Лотти, когда Алекса уже поднялась на один пролет.
— Да?
— Первая бомба угодила в музей.
— Да? В какой?
— Мет.
— Подумать только.
— Я думала, вам будет интересно.
— Конечно. Большое спасибо.
Как кинозал перед самым началом фильма сводится темнотою к одной геометрии, так туман стер все детали и расстояния. Серая пелена фильтровала неопределенные звуки — моторы, музыку, женские голоса. Всем телом своим Алекса чувствовала неминуемость катастрофы, и поскольку речь шла теперь о непосредственном ощущении, психику больше не подтачивало. Она бежала по гравию. Перед ней, не сужаясь в перспективе, простиралась крыша. У бортика она отвернула направо. И продолжала бежать.
Вдали она услышала угнанный самолет. Гул не удалялся и не приближался, словно бы машина описывала огромный круг в поисках ее, Алексы.
Она замерла и приглашающе воздела руки, предлагая себя этим варварам, — неуклюже растопырив пальцы, плотно зажмурив глаза. Повелевая.
Она увидела — ниже, но не в ракурсе — связанного вола. Увидела вздымающееся брюхо его и перепуганный взгляд. В руке ощутила острый обсидиан.
Она сказала себе, что это-то и должна сделать. Не ради себя самой, разумеется. Никогда не ради себя — только ради них.
Кровь хлынула на гравий. Бурля и пузырясь. На подол паллы брызнули пятна. Она встала на колени в луже крови и по локоть засунула руки в отверстое брюхо, чтобы поднять высоко над головой воловьи внутренности, лампы и провода в черной масляной слизи. Она обернула вокруг себя мягкие витки катушки индуктивности и пустилась в пляс, словно одержимая на празднике, хохоча и выдергивая факелы из стенных гнезд, вдребезги разбивая святыни, глумясь над военачальниками.
Никто не подходил к ней. Никто не интересовался, что вычитала она в воловьих внутренностях.
Она вскарабкалась выше, на шведскую стенку, и вперила очи в бесцветный воздух, крепко обвив ногами брусья в экстазе забрезжившей веры.
Самолет, судя по звуку, приближался.
Она хотела, чтоб он увидел ее. Она хотела, чтобы ребята внутри знали, что она в курсе, что она согласна.
Он возник неожиданно и совсем близко, словно взрослая Минерва из головы Юпитера. По форме он был, как крест.
— Давай же, — с осознанным достоинством произнесла она. — Бей, круши.
Но самолет — “Роллс-Рапид” — пролетел над головой и возвратился в дымку, из которой материализовался.
С ощущением потери спускалась она из физзала: она предложила себя истории, а история отказалась. И с не меньшим ощущением, какая она дура.
Она пошарила по карманам в поисках пачки “клинекса”, но носовые платки кончились еще в конторе. Все равно, выплакалась она всласть.
6
Стоило армии начать праздновать победу, и город перестал казаться убежищем. Так что на следующее утро Мириам и Аркадий спозаранку отправились домой, пешком. В самый безрадостный момент осады Аркадий с щедростью отчаяния даровал свободу кухарке и служанке из Фив, так что возвращаться на виллу им с Мириам пришлось без сопровождения.
У Мириам было чудовищное похмелье. Дорога после дождей превратилась в трясину, а на развилке Аркадий настоял срезать путь тропинкой, которая — в грязи буквально по колено — вела между полями Алексы. Несмотря ни на что Мириам была на седьмом небе от счастья. Сияло солнце, и поля курились паром, словно исполинская кухня, полная кастрюль и котлов, будто сама земля возносила благодарственные молитвы.
— Господи, — то и дело бормотала она, и снова: — Господи. — Она словно заново родилась.
— Ты заметила, — произнес Аркадий, когда они уже значительно углубились в лес, — что их нигде ни следа?
— Варваров? Да, тьфу-тьфу-тьфу.
— Чудо.
— Дело рук Господних, можно не сомневаться.
— Как ты думаешь, она знала?
— Кто? — недовольно поинтересовалась она. Разговоры всегда портили ей настроение.
— Алекса. Может, ей было ниспослано знамение. Может, в конце-то концов, танец ее был как благодарственная молитва, а не… наоборот.
Мириам поджала губы и ничего не ответила. Предположение звучало совершенно богохульственно. С чего бы это Всевышнему ниспосылать знамение служителям культов мерзостных, коих повсеместно клеймит и изобличает? Но все же…
— Сейчас вот вспоминаю, — настаивал Аркадий, — и никакого другого объяснения не вижу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44