— (Возраст Боза, понятное дело.) Вилликен решил, что это шутка, и кашлянул. (Вилликен курил табак.) Боз отвернулся и поймал взгляд какого-то рыжебородого незнакомца. В левом ухе того поблескивала маленькая золотая сережка.
— Вдвое лучше, — ответил Вилликен, — и еще чуть-чуть. — Поскольку это тоже была шутка, он снова кашлянул.
Из всех собравшихся незнакомец (рыжая борода, золотая сережка) был самый красивый, после Боза. Встав со скамейки, Боз легонько хлопнул пожилого фотографа по морщинистым, сложенным на коленях ладоням.
— А тебе сколько? — спросил он рыжую бороду с золотой сережкой.
— Шесть футов два дюйма. А ты?
— Я разносторонен, и весьма. Ты где живешь?
— Семидесятые восточные. А ты?
— В эвакуации. — Боз принял позу: Себастьян (Гвидо), раскрывающийся, как цветок, принять стрелы людского восхищения. О, Боз мог зачаровать хоть штукатурку, до осыпания со стен. — Ты знакомый Януарии?
— Знакомый знакомого, только тот знакомый не пришел. А ты?
— Что-то в том же духе.
Денни (его звали Денни) загреб горсть каштановых волос.
— Мне нравятся твои колени, — сообщил Боз.
— Не слишком лохматые?
— Нет, мне нравятся лохматые колени.
Когда они уходили, Януария была в ванной. Они крикнули “Пока!” через бумажную перегородку. Всю дорогу домой — спускаясь по лестнице, на улице, в метро, в лифте у Денни в парадной — они целовались и лапались, и хоть психологически это возбуждало Боза, у него не вставало.
Последнее время у него ни на что не стояло.
Пока Денни за ширмой разводил и кипятил на плитке сухое молоко, Боз — один во всей двуспальной кровати — разглядывал клетку с хомяками. Хомяки сношались — нервно, по-хомячьи суетливо, — и хомячиха приговаривала что-то вроде: “Ш-шланг, ш-шланг, ш-шланг”. Вся природа укоряла Боза.
— Подсластить? — спросил Дэнни, возникая с чашками.
— Нет, спасибо. Только зря время у тебя отнимаю.
— Кто сказал, что зря? Может, через полчасика… — Из бороды выделились усы: улыбка.
Боз удрученно, с грустью пригладил лонную поросль и встряхнул аутично поникший член.
— Не, сегодня мы в нерабочем состоянии.
— Может, помашемся? Парочка-тройка раундов? Я знавал парней, которые…
— Не поможет, — мотнул головой Боз.
— Тогда сиди и пей коффе. Честное слово, на постели свет клином не сошелся. Есть куча всего другого.
— Ш-шланг! Ш-шланг, ш-шланг, — приговаривали хомяки.
— Да наверно уж.
— Точно-точно, — настаивал Денни. — А ты как, всегда импотент? — Вот оно произнесено, роковое слово.
— Упаси Господи! — (Ужас-то какой!)
— Ну так и что? Один неудачный вечер еще ничего не значит. У меня так частенько бывает — при том что это моя работа. Я демонстрирую гигиенические средства.
— Ты?!
— Почему бы и нет? Днем демократ, в свободное время республиканец. А ты, кстати, кем зарегистрирован?
— Какая разница, — пожал плечами Боз, — если все равно не голосуешь.
— Да ладно, хватит себя жалеть.
— Вообще-то демократ, но до того, как женился, был независимый. Потому сегодня у меня и в мыслях не было, когда ехали к тебе, что… в смысле, Денни, ты такой красивый!
Денни зарделся в знак согласия.
— Да ладно тебе. Выкладывай лучше, чего там не так в твоей семейной жизни.
— Тебе это не интересно, — произнес Боз, а потом рассказал всю историю Боза и Милли: как сначала у них были превосходные отношения, как затем отношения начали портиться и как он не понимает, почему.
— У специалиста не консультировались? — спросил Денни.
— А толку-то что?
Денни выдавил самую настоящую сочувственную слезу и приподнял Бозову голову за подбородок, чтобы тот не преминул заметить.
— Надо бы, надо бы. Брак ваш для тебя по-прежнему многое значит, и если что-то не так, ты должен хотя бы узнать, что именно. В смысле, дело ведь может быть в какой-нибудь совершеннейшей фигне, метаболические циклы там подстроить или еще что…
— Наверно, ты прав.
Денни перегнулся через кровать и в приливе энтузиазма стиснул Бозу ногу над коленкой.
— Конечно, я прав. И вот еще: я знаю одного деятеля, который, говорят, просто что-то. На Парк-авеню. Я дам тебе его телефон. — Он чмокнул Боза в самый кончик носа — как раз вовремя, чтобы сочувственная слеза его растеклась у Боза по щеке.
По завершении еще одной последней решительной попытки Денни в неглиже проводил Боза до подъемного моста, который (также) не функционировал.
Они уже обменялись прощальными поцелуями, но еще трясли руки, когда Боз поинтересовался, как будто между делом, как будто последние полчаса думал о чем-то другом:
— Кстати, а ты не в Эразм-холле, часом, работаешь?
— Нет. А что вдруг? Ты там занимался? Сомневаюсь, чтоб я преподавал там в твое время.
— Нет. Просто у меня там… приятель один работает. В “Вашингтонс Ирвинге”.
— Я-то, собственно, в Бедфорд-Стювесанте. — Признание было исторгнуто не без толики досады. — А как звать этого твоего приятеля? Может, встречались на профсоюзном собрании или еще где.
— Не приятель, приятельница… Милли Хансон.
— Извини, не слышал. В конце концов, нас много. Город-то большой. — Что, куда ни глянь, подтверждали мостовые и стены.
Рукопожатие разжалось. Улыбки их стерлись, и они стали друг для друга невидимы, словно лодки, что разошлись и отплывают в сгущающемся над водой тумане.
4
Дом 227 по Парк-авеню, где помещалась контора Макгонагалла, обшарпанное сооружение в характерном стиле шестидесятых, по замыслу призван был отдать запоздалую дань буму железа и стекла. Но в девяносто шестом до Нью-Йорка докатились толчки от подземных испытаний, и здание, в ряду прочих, пришлось “упаковать”. Теперь снаружи оно очень напоминало прошлогоднюю жилетку Милли из грязно-желтой синтетшерсти. Это, а также факт, что Макгонагалл был старомодного типа республиканцем (подобный стиль жизни до сих пор, как правило, внушал недоверие), препятствовало ему получать за свои услуги хотя бы установленный Гильдией официальный минимум. Для них, правда, это все равно было без разницы — после первых пятидесяти долларов остальное оплатит наробраз, по пункту об умственном и физическом здоровье.
Приемная была обставлена донельзя просто, бумажными матрасами, плюс полуденную белизну стен оживляла парочка подлинников Сарояна (с сертификатами).
Следуя моде, Милли изображала девическую скромность; вырядилась она в свою старую “пан-амовскую” форму — жакет из сине-серой кисеи поверх тщательно отутюженной, словно деловой костюм, пижамы. Что до Боза, тот предпочел надеть кремовые шорты и красивым узлом повязать на шею отрез той же сине-серой кисеи. Когда он двигался, та струилась за ним, как тень. Вместе с Милли они являли законченный ансамбль, цельную картинку. Они не проронили ни слова. Они сидели и ждали в помещении, для того и предназначенном.
Полчаса, не сколько-нибудь.
Вход в кабинет Макгонагалл позаимствовал прямиком из анналов Метрополитен. Дверной проем возвышенно взвихрился языками пламени, и они проследовали сквозь, как Памина и Тамино, под подобающий аккомпанемент флейты и барабана, струнных и духовых. Толстый тип в белой женской сорочке немо завлек их в свой храм мудрости по сходной цене и цепко сжал своими ладошками руку сперва Памине, потом Тамино. Явный сенситивист.
Он притиснул свое розовое в оторочке инея лицо вплотную к Бозову, будто читал там мелкий шрифт.
— Вы — Боз, — благоговейно произнес он. Затем, покосившись в ее сторону: — А вы — Милли.
— Нет, — огрызнулась та (полчаса все-таки, не сколько-нибудь), — это я Боз, а она Милли.
— Иногда, — отдаляясь, проговорил Макгонагалл, — лучшее решение — это развод. Я хочу, чтобы вы поняли: если таково будет мое мнение в вашем случае, я не поколеблюсь его высказать. Если вы раздосадованы, что я заставил так долго ждать, tant pis [(фр.) — тем хуже.] поскольку на то были серьезные причины. Таким образом можно с самого начала избавиться от светских манер. И какие же ваши первые слова? Что муж ваш — женщина! Боз, что ты ощутил, когда услышал, что Милли была бы не прочь отрезать тебе яйца и носить самой?
Боз пожал плечами — милашка многострадальный.
— Я подумал, это смешно.
— Ха, — хохотнул Макгонагалл, — это вы подумали. Но что вы ощутили? Вам захотелось ударить ее? Вам стало страшно? Или в глубине души вы были рады?
— Вкратце, примерно так.
Макгонагалл погрузил свое тело в нечто голубое и пневматическое и принялся там дрейфовать, словно огромное белое головоногое, колышущееся на безмятежной глади летнего моря.
— Хорошо, миссис Хансон; тогда расскажите мне про вашу половую жизнь.
— Половая жизнь у нас замечательная, — сказала Милли.
— Изобретательная, — продолжил Боз.
— И весьма насыщенная. — Она сложила свои замечательные безупречные руки.
— Когда мы вместе, — добавил Боз. Нотка неподдельной жалости к себе изящно оттенила плосковатую иронию заявления. В самом начале он уже ощущал, как нутро его выжимает тщетную слезинку-другую из соответствующих желез, в то время как в других железах Милли принялась взбивать мелочные обиды до дивного гладкого желтого гнева. Даже в этом, как и во многом другом, они умудрялись достичь симметрии, составить пару.
— А где вы работаете?
— Все это есть в наших бумагах, — сказала Милли. — У вас был целый месяц, чтоб их проглядеть. По крайней мере, полчаса.
— Но нигде в ваших бумагах, миссис Хансон, не говорится, что из вас каждое слово надо клещами вытягивать; сдержанность, согласитесь, примечательная, и весьма. — Он двусмысленно воздел два пальца, благословляя ее и порицая, все одним жестом. Потом Бозу: — А вы, Боз, что поделываете?
— О, я только муж, не более того. За кормильца у нас Милли.
Они оба развернулись к ней,
— Я демонстрирую секс старшеклассникам, — сказала она.
— Иногда, — произнес Макгонагалл, медитативно растекаясь вбок по своему голубому воздушному шару (как и все очень умные толстяки, он умел прикидываться Буддой), — трудности в супружеской жизни происходят из проблем занятости.
Милли улыбнулась уверенной фарфоровой улыбкой.
— Мистер Макгонагалл, каждый месяц гороно тестирует нас на удовлетворенность службой. Последний раз мои показатели по шкале амбициозности вышли чуть больше нормы, но не превысили среднего значения для тех, кто в конечном итоге переходит на административную работу. Мы обратились к вам потому, что не можем провести вместе и пары часов, как уже начинаем ссориться. Я не могу больше спать с ним в одной постели, а он сгорает то ли от зависти, то ли от ревности при каждой совместной трапезе.
— Хорошо, предположим пока, что с работой у вас все в порядке. А вы, Боз. Вас удовлетворяет роль “просто мужа”?
Боз задумчиво подергал кисейный узел на горле.
— Ну, не уверен… наверно, не то чтобы совсем удовлетворяет — иначе бы нас тут не было. Меня мучает… не знаю… беспокойство, что ли. Иногда. Но я точно знаю, что работа удовлетворенности не прибавила бы. Работать — это как в церковь ходить: приятно, конечно, разок-другой в год попеть хором, зажевать что-нибудь эдакое и все такое прочее, но если серьезно не веришь, что участвуешь в чем-то священном, то утомительно как-то оно выходит, неделю за неделей.
— Вы когда-нибудь по-настоящему работали?
— Пару раз. И терпеть этого не мог. Мне кажется, большинство должны ее просто ненавидеть, работу свою. В смысле, если не так, то зачем за нее платить?
— Тем не менее, Боз, что-то не так. Чего-то в вашей жизни не хватает, что там быть должно.
— Чего-то. Понятия не имею чего. — Он совершенно пал духом. Макгонагалл вытянулся похлопать Боза по руке. В работе Макгонагалла самое важное — это непосредственный контакт.
— Дети? — спросил он, оборачиваясь к Милли, по завершении эпизода с теплотой и сочувствием.
— Мы не можем позволить себе детей.
— А вы хотели бы иметь детей, если бы ощущали, что можете их себе позволить?
— О да, — поджала она губы, — очень хотела бы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44