Он просто не знал, что его шеф вляпается в другую аферу с кредитом. Скорее всего, тут дело тоже идет о крутых бабках, на которые Кизлякова кинул его ближайший сподвижник. Вот она, жизнь простого российского бизнесмена. Так и жди, что тебя кинут. Не чужие, так свои. Не свои, так чужие. А то и все вместе.
— Как же этот подлец мог кинуть друга? — в сердцах высказался Тарасенко. — Каким он нам представляется. Оказывается, он совсем и не друг, а так…
— Когда речь идет о бабках, о дружбе не вспоминают, — заметил Костя. — И когда о бабах. И то, и другое — дело интимное.
— Ну что ж, — подвел итог Самохин. — Надо вызвать Ларионова на допрос под благовидным предлогом. Чтобы он не успел подготовиться и придумать оправдание. И предъявим ему эту запись. Вот тогда посмотрим, что он запоет.
Глава 13
Художник писал натюрморт, состоящий из полупустой бутылки водки, граненого стакана, полбатона черного хлеба и вскрытой консервной банки с кильками. На сей раз он работал в реалистической манере, и поэтому изображение соответствовало оригиналу. Поистине, это ему удавалось значительно лучше, и предметы, олицетворяющие наше национальное самосознание, получались на картине, как живые. Серега и поставил себе такую задачу — вызвать у зрителя эмоциональный порыв эти самые предметы тут же поиметь.
Терентич со скучающим видом разглядывал картины, вывешенные по стенам серегиной квартиры на всеобщее обозрение, и тихо что-то напевал себе под нос. Он переходил от одной картины к другой, внимательно с видом знатока их изучал и выдавал свою оценку в виде восхищенного или презрительного хмыканья. Серега же вошел в раж, то есть никак не мог отбиться от приставучей музы, которая изо всех сил хватала его за руку, всовывала в неё кисть и тащила к полотну. Он настолько увлекся натюрмортом, что не обращал никакого внимания на присутствие постороннего ценителя. А зря.
— Нет, ты, Серега, замечательный художник! — наконец решил высказаться отец. — Мне твои картины очень нравятся, очень! Просто непризнанный талант!
— Мне тоже, — буркнул себе под нос Серега, вспомнив про старикана, случайно оказавшегося в его квартире. Он на мгновение оторвался от полотна, бросил на него взгляд, преисполненный самодовольства. — Особенно эти. Сохраню для потомства.
Терентич застыл перед копией Джоконды, которая заметно отличалась от других картин качеством исполнения. Точность линий общеизвестного лица, едва заметная игра света и тени, мягкие полутона, приглушенный цвет — все было исполнено на высшем уровне. Видно, когда-то Серега исполнил её на заказ для какого-нибудь толстосума, да, скорее всего, не сошелся с ним в цене и оставил себе. Копировать тоже надо уметь, и художник тешил себя мыслью, что он на все руки мастер.
— Да, прекрасные картины! — восхищался Терентич. — Прекрасные! Особенно, вот эта!
Серега посмотрел в его сторону внимательнее, желая узнать, о каком именно полотне идет речь. Речь шла о копии, а любой уважающий себя художник относится к копиям точно так же, как музыкант симфонического оркестра относится к игре на балалайке. С пренебрежением.
— Ничего особенного, — буркнул он. — Обычная подделка.
— Ты ничего не понимаешь! Этот портрет просто великолепен! — с видом знатока принялся разглагольствовать Терентич. — Какая прелестная женщина! Нет, надо же так выразительно нарисовать! Какие глаза! Какая улыбка! Она меня просто завораживает!
Серега недовольно хмыкнул и отвернулся.
— Это копия, — с нажимом сказал он. — Понимаешь, Терентич, копия! Она не представляет никакой художественной ценности. Только коммерческую.
— Копия! — искренне удивился Терентич. — Ну, надо же! Так значит, оригинал у тебя получился ещё лучше?
Серега многозначительно помотал головой, выдавая этим свое отношение к человеку, не знакомого с шедеврами мирового искусства, тяжко вздохнул и сказал неопределенно:
— Оригинал всегда лучше копии.
— А ты что, его продал? — наивно поинтересовался старик.
Серега усмехнулся. Да, видать, папаня за годы военной службы так и не удосужился ни разу сходить в музей или полистать книжку по искусству. А впрочем, зачем человеку, привыкшему ходить строем, знать, кто и что нарисовал много лет назад?
— Да, Николай Терентич, не силен ты в живописи. Не силен!
— Почему это не силен? — взвился отец, словно его обвинили в незнании основ садоводства и огородоведения. — Разбираюсь не хуже тебя. И я тебе откровенно скажу, Серега. Только ты не обижайся. Я человек простой, лукавить не умею. То, что есть на сердце, то и говорю. Так вот, по сравнению с этой твоей картиной все остальные — мазня!
Серега перестал усмехаться и отложил кисть. Его задели за больное. Он оставил мольберт в покое и подошел вплотную к стене с картиной, переводя возмущенный взгляд с портрета Моны Лизы на старика Терентича.
— Это почему это мазня? — недовольно уточнил он.
— Мазня и все! — пригвоздил старик. — Чувства в них нету! Понял? Нету чувств никаких. Одни пятна и фигуры. Лучше сними, чтобы не позориться. А эту бабу оставь. Хоть она и не шадевр, но в ней чувства есть!
— Да какие ты в ней чувства нашел? — вскипел Серега.
Уж больно его задела критика новоявленного ценителя живописи. От какого-нибудь высоколобого искусствоведа ещё стерпел бы и даже, пожалуй, поблагодарил бы за нее, за критику. Но терпеть критику от этой неотесанной деревенщины? Увольте. И поэтому он накинулся на Терентича со всей злостью непризнанного гения.
— Ну, какие чувства, а? Просто сидит развратная баба на балконе и ухмыляется, глядя на прохожих. Тоже мне чувства!
Терентич со злостью посмотрел на художника, потом на Джоконду, потом опять на художника. Неужели, подумал он, этот подмастерье не понимает простых вещей. Это же видно невооруженным глазом, что у бабы чувства есть, правда, непонятно сразу, какие, но есть. Он же их чувствует, только разобрать не может. И он попытался объяснить Сереге, что именно он чувствует.
— Да хоть ухмылка! Но она есть! Понимаешь? Я её вижу — эту ухмылку, чувствую, ощущаю, — стал доказывать старик и показал на другие картины. — А тут что? Ну птичка, ну речка, ну девка голая! Прошел мимо и забыл. А её ухмылку не забудешь! Обязательно её себе оставь. А ещё лучше, пошли в какой-нибудь музей! Чтоб народ тоже видел!
Серега не на шутку возмутился. Совсем уже достал его старый. Никакого терпения с ним не хватит.
— В какой ещё музей! Ты что, старый, совсем опух! Она и висит в музее, чтоб ты знал. Сам ни хрена в живописи не разбираешься, чучело огородное! Этой картине пятьсот лет, её кто только не срисовывал, и на каких только заборах она не висела. А ты мне тут будешь про какие-то чувства плести!
— Кто чучело огородное? — теперь уже возмутился старик. — Сам ты салага необученная. Мажет чего-то по картине, лишь бы краску извести!
Когда Илья ещё поднимался по лестнице, то уже внизу услышал крики и ругань, а подойдя в двери серегиной квартиры, понял все. Он, конечно, предполагал, что отец не будет спокойно отсиживаться в стороне, глядя, как на его глазах люди занимаются творчеством, и обязательно попытается навести критику. Но никак не думал, что дело дойдет до драки. Он торопливо поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка. Конечно, никто ему открывать не собирался. Звонок трезвонил в квартире минуты три. Наконец, дверь распахнулась, и на порог вылетел разъяренный взлохмаченный Серега. Его глаза горели зловещим огнем.
Из квартиры неслись крики отца:
— Мазила! Тебе заборы красить! Маляром бы записался, больше заработал! А на своих картинках и на похлебку не заработаешь!
Терентич произносил эти обидные слова отрывисто, хорошо поставленным командным голосом, словно отдавал приказания и был уверен, что именно так и надо делать и никак иначе.
— Ну, Илюха, такой подлости я от тебя не ожидал! — со злостью сказал обиженный художник, развернулся и быстро пошел вглубь квартиры. Закричал отцу, кипя злостью: — Сам ты деревенщина неотесанная! Три класса образования, а туда же, об искусстве разглагольствует! То же мне, ценитель нашелся! О печке, да о валенках разглагольствуй! Лапоть!
Илья побежал за ним со слабой надеждой предотвратить как-то конфликт.
— Что у вас тут происходит? Чего вы ругаетесь?
Серега отмахнулся от него, не в силах перенести нанесенное оскорбление.
— Да ничего! Навязал ты мне своего папашу! Тихий, смирный! Я тебе поверил, как дурак! Да он кому хочешь башку заморочит! Баба ему, понимаешь, улыбнулась!
— Какая ещё баба? — не понял Илья.
— Да вот эта! — Серега ткнул пальцем в ехидно ухмыляющуюся Джоконду. — Забирай ты его отсюда ко всем чертям! И чтоб я его больше никогда не видел!
— Да я сам у тебя не останусь! — кричал Терентич. — Рембрандт хренов!
Он шумно протопал в прихожую, разбив что-то по дороге, схватил свою куртку с вешалки, вытолкал Илью на лестницу и захлопнул дверь. Быстро сбежал вниз, выскочил на улицу, отдышался, кипя от возмущения. Илья выскочил следом за ним из подъезда вне себя от злости.
— Что ты ему наговорил? — закричал он на отца. — Чего ты к нему прицепился? Рисует себе человек и рисует! Тебе какое дело? Нет, надо сунуть свой нос к нему за пазуху! Сидел бы в своей комнате и не вылезал! Когда нарисует, сам тебя позовет!
Отец уже успокоился, отвернулся и равнодушно смотрел куда-то в сторону, в пустоту двора, туда, где садилось солнце за высоченный панельный дом. Казалось, что он даже не слышит сына. Но он слышал. И посмотрел на него въедливыми колючими глазами сквозь седые лохматые брови. Буркнул себе под нос:
— А зачем зря краску переводить?
Доехав на метро, они отправились пешком к дому матери, благо идти было всего минут десять. Илья тащил отца за собой, схватив его двумя руками за локоть. Отец упирался, но все же шел за ним. Видно, понимал, что от судьбы не уйдешь. Если предназначено встретиться с ней, своей бывшей женой и матерью единственного сына, то так тому и быть. И никак избежать этого не удастся. Хотя и страшно не хотелось идти. Чувство вины, давней вины, оставило в душе свой неизгладимый след. А каяться Терентич не умел.
— Как ребенок, честное слово! — возмущался на всю улицу Илья. — Там подожжет, тут разобьет, здесь поссориться! Да тебя в приличный дом пускать нельзя! Приведешь куда-нибудь, так ты там обязательно всем жизнь испортишь!
— А ты не приводи, — обиженно ворчал отец. — Если стыдно, не показывай. Я подстраиваться под чужие интересы не умею. Не нравится, ну и до свиданья!
Илья остановился, подумал немного, чтобы такое сказать отцу пообидней, и закричал, махая руками и показывая направление, куда бы он с удовольствием отправил папаню, чтобы тот больше не путался под ногами.
— Ну и сиди себе в своей деревне! Я хотел тебя в общество вывести, чтоб ты совсем не зачах в одиночестве! Хотел, чтоб ты родных повидал. Пожил вместе с нами! А ты…
Илья отпустил его и, не оглядываясь, пошел вперед. Все, больше он с папашей разбираться не будет. Надоело! Хочет идти к матери, пусть идет. Не хочет, пусть валит к себе в деревню. У него, в конце концов, есть дела поважнее. Все, хватит!
Отец брел за ним, глядя себе под ноги, не отставая и не приближаясь.
— А я что? Мне и дома хорошо, — бубнил он. — Чего ты меня сюда привез? Я тебя просил?
Илья тормознул, круто развернулся, так что отец даже налетел на него.
— Ну и уезжай! — крикнул Илья — Посажу тебя в поезд и гудбай! Возись тут с тобой! У меня крупная сделка на носу, а из-за тебя все срывается! Сейчас отведу к матери, а дальше сам решай. Захочешь остаться, останешься. Не захочешь, я тебя не держу. Надоело с тобой нянчиться! Все, пришли!
Сын с трудом и бесконечными остановками дотащил отца до подъезда и хотел уже открыть дверь. Старик резко затормозил, отошел подальше, не решаясь заходить внутрь.
— Ну что опять? — занервничал Илья.
— Погоди, дай подумать, — замялся Терентич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68