В ее лучах Виктор
показался мне бледным, с нездоровым цветом лица, темные заливы под
настороженными, усталыми глазами, словом, будто человек перенес тяжелую
болезнь.
- Проходите, - пригласил Виктор и рукой показал на открытую дверь в
комнату. - Кофе?
- Лучше чай, на дворе морозец что надо.
- Можно чай.
Никогда мне не приходилось видеть такую неприглядную обстановку.
Огромная, с двумя широкими окнами (одно выходило на лоджию) комната была
пуста - хоть шаром покати, если не считать убогого стула с плоским
дерматиновым сидением и двух коек-раскладушек, аккуратно прикрытых
зелеными тонкими, но новыми одеялами. На подоконниках горой лежали книги,
учебники, сиротливо жались к стеклам кубки. На полу, блистающем новеньким
лаком, - ни дорожки, ни ковра. Опять же лампа под потолком - без абажура.
Виктор появился с двумя гранеными стаканами без подстаканников с
густым черным чаем. Под мышкой он зажимал начатую пачку прессованного
рафинада.
- Извините. Можно поставить на подоконник или вот - на стул, - без
тени смущения сказал Виктор. - Садитесь прямо на кровать. Не удивляйтесь,
это работа Марины.
- Марины? Да ведь, кажется, ты давно развелся?
- Верно. Она отправилась к матушке с батюшкой, у них, слава богу, на
троих пять комнат. Видно, обстановки не хватило, вот она и забрала, -
горько пошутил Добротвор.
- Ничего не понимаю. Ведь она оставила тебе сына.
- А тут и понимать нечего. Как вся эта история приключилась, Марина и
заявилась, в наше отсутствие, правда, и все подчистую увезла, посуды - и
той не оставила. Мы с Зорькой уже приспособились, ничего.
Сына Виктора назвали редким именем Зорик, Зарий Викторович; это была
затея Марины, пронзительно красивой брюнетки со злыми, недобрыми глазами.
Когда она смотрела на тебя, ты чувствовал себя неуютно под этим
пронизывающим взглядом. Но для Виктора не существовало женщины
прекрасней...
- Да как же она?..
- Это пустяки, правда, и с деньгами она посадила нас с Зорькой на
мель - до последнего рубля сняла с книжки. Но ничего, вот-вот продам
"Волгу", покупатель уже сыскался, не пропадем. Я позвонил ей сначала,
подумал, честное слово, ограбили, говорю так и так, Марина. Она просто
сказала: это я забрала, ты теперь пить станешь, а ценности все - Зорика. С
чего она решила, что пить начну? Я вообще, кроме кофе да чая, никаких
крепких напитков не употреблял, а тут - пить! Странная она...
Мне стало до того обидно за Виктора Добротвора, что забыл, зачем и
явился. Но Виктор напомнил.
- Вы о чем-то хотели спросить, Олег...
- Скажи, Витя, только как на духу: кто, а может, что толкнуло тебя на
этот безрассудный шаг?
Я обрадовался, когда он назвал меня по имени, решив, что Виктор
снова, как в прежние времена, расположен ко мне и разговор получится
откровенный. Но ошибся.
- Олег Иванович, в тридцать человек сам выбирает поступки. Правда,
говорят, что еще блаженный Августин, коего чтят как первого христианского
философа, утверждал: человек творит дела свои помимо воли своей, и вообще
уверял, что в основе нашей жизни лежит грех.
- Бог с ним, с Августином. Я тебя хотел услышать.
- Я не молчу, говорю. Но ничего нового к уже известному добавить не
могу.
- Ни тогда, ни теперь не верю, чтоб Виктор Добротвор мог сотворить
такое с холодной головой, заранее рассчитав прибыли и степень риска! -
неумолимо возразил я.
- И на том спасибо.
- Твое молчание и нежелание помочь разобраться в этой истории
друзьям, тем, кто хотел бы помочь тебе, не идет на пользу ни тебе, ни
твоему сыну...
- Сына вы не трожьте! - Голос Добротвора дрогнул, но не задрожал, а
зазвенел, как сталь. - Не трожьте! С остальным - сам разберусь... Уж
поверьте мне...
- Что ты заладил: сам, ничего не нужно! - взорвался я и тут же
пожалел об этом.
- Олег Иванович, посидели мы с вами, чайком побаловались - и до
свиданья. Мне более признаваться не в чем. Подонок и предатель Добротвор,
чего тут голову сушить!
Мне осталось только подняться, сказать как можно мягче, без обиды,
хотя она так и клокотала в груди:
- Будь здоров, Витя. Если что нужно, не стесняйся, я всегда готов
помочь.
- Нет, не нужно. Спасибо, но не нужно.
В дверях я обернулся: Виктор застыл в проеме, чуть не подпирая
головой перекладину, - в синем тренировочном костюме с буквами "СССР" над
сердцем, крепкий, статный, гордый, но не сломленный и не раздавленный
случившимся. И это гордое спокойствие, сквозившее в его взгляде,
уверенность, с которой он держался, снова обеспокоили, разбередили душу.
Да полноте, человек, свершивший столь страшный поступок, не способен так
открыто смотреть людям в глаза! Нет, не может!
Больше мы с Виктором не встретились...
Я летел в Кобе, на Универсиаду, но мысли были не о будущих
соревнованиях, не о предстоящей встрече со страной, к которой испытывал
смешанное чувство любви и разочарования: любви, потому что она поразила
меня своими доброжелательными и приветливыми людьми, аккуратностью и
порядком, крошечными садиками с камнями, рощами и водопадами, удивительно
естественно уживавшимися на нескольких квадратных метрах площади, домиками
без внутренних стен, олимпийскими сооружениями и даже обгоревшей, черной
вершиной Фудзи, почитаемой верхом совершенства и красоты; разочарования,
потому что все здесь выглядело в моих глазах немым укором нам, что мы так
расточительно самонадеянны и самоуверенны, и розовые очки буквально
приросли к нашим глазам, мешая трезво рассмотреть окружающий, пусть и не
наш мир, где тоже немало творений рук человеческих, заслуживающих
понимания, уважения и, возможно, наследования их опыта для нашей же
пользы...
Мысли крутились вокруг двух писем-докладов, полученных от Джона
Микитюка, привез их в Киев Власенко, прилетевший из Канады навестить мать.
Он завалился ко мне в редакцию где-то около двенадцати, а уж дышал
свежим коньячным духом, настроение у Анатолия было безоблачным и
любвеобильным. Он долго и радостно тискал меня, а мне было немного жаль
его, потому что на моей памяти было немало ребят, начинавших с праздников,
а потом терявших над собой контроль и в будни. Многие из них уже на
Байковом...
Мне стало как-то неловко, даже стыдно (отчего мы стыдимся себя, когда
честны?), что встречаю друга, пусть в душе, но осуждая его, как бы
подчеркивая этим собственную чиcтоту и благоразумие. Да ведь я если что и
ненавидел в жизни, так это благоразумие, розовое и холодное, как
февральское солнце! Ведь именно оно чаще всего и оборачивается
предательством самого себя и других!
- Кончай трудиться, старина! От работы кони дохнут, помнишь нашу
присказку? - вскричал Власенко, решительно сгребая на моем столе в одну
кучу гранки завтрашней четвертой полосы, подготовленные к вычитке,
авторские письма, статьи, принесенные моими сотрудниками, свежие газеты,
журналы, папки с вырезками и документами.
- Не могу сейчас, номер нужно сдать! - взмолился я.
- Не можешь? Так я сейчас пойду к редактору и скажу: отпустите,
пожалуйста, Олега Ивановича Романько со мной, консулом СССР в Канаде,
прибывшим на отдых и отмечающим нынче свой день рождения. Спорю, отпустит!
- День рождения? Не врешь?
- Гляди! - Власенко вынул из внутреннего кармана светло-голубого,
ладно сидящего на нем костюме дипломатический паспорт и сунул мне в руку.
- Без балды - 12 июля. Сорок лет - как один день!
- Поздравляю, Толя... - растерянно поздравил я. - Посиди минутку, я
схожу к шефу...
- Может, и мне с тобой?
- Посиди, отвечай на телефонные звонки, что сейчас буду...
У входа в комбинат "Радянська Укра•на" на солнце раскалилось такси.
Мы сели сзади.
- Погоняй, шеф, в "Курени", - распорядился Власенко.
Я редко захаживал в этот ресторан на днепровских склонах. Как и в
других киевских ресторанах, кормили здесь плохо, может быть, даже хуже,
чем на Крещатике. Возможно, это объяснялось изобилием свежего днепровского
воздуха, что сам по себе, по мысли местного руководства, был способен
сдобрить любую, самую невкусную еду.
- А, старина, не обжираться ведь пришли - поговорить! - отмахнулся
Власенко от моего замечания. - Звонил Люси - жаль, со студентами на
практике. А то было бы здорово, как в прежние добрые времена, - вместе.
Ну, ладно, ты рядом, скучать не станем.
Как я и ожидал, выбор яств явно не соответствовал названию
"ресторан", зато с выпивкой никаких проблем. Власенко сам выбрал закуски,
горячее, он же, не спросив моего желания, заказал бутылку "Ахтамара",
пожалуй, самого лучшего армянского коньяка, и мускатное шампанское.
- Коньяк, воду - сразу, - предупредил он официантку, подобострастно
закивавшую головой.
Достал запечатанную пачку "Данхилла", ногтем ловко поддел красный
кончик отрывной ленточки и вскрыл пачку. Щелчком выбил сигарету, бросил ее
в рот и пыхнул зажигалкой. Затянувшись пару раз, сказал задумчиво:
- Почему мы идем от лучшего к худшему? Когда плавал, на курцов
смотрел почти с презрением: как это люди не могут совладать с пагубной
привычкой? Сейчас просыпаюсь - первым делом тянусь за сигаретой, не дай
бог, если вдруг не обнаружу - паника, точно тебя лишили кислорода и ты
сейчас задохнешься... А ты проскочил мимо этой привычки?
- Мимо. Особых усилий не предпринимал, чтоб избежать сигарет, просто
не тянуло.
- Счастливчик. Я по меньшей мере раз двадцать бросал, даже курс
патентованных уколов принял. Куда там - еще сильнее захотелось! Особенно -
когда жена в Москву уехала и один закуковал в четырех стенах...
- Что у тебя с ней?
- Кто в этом разберется? Кажется, что нужно: квартира в столице,
квартира в Монреале, все, что требуется для жизни, есть, а самой жизни -
нет.
- Плывешь по течению? Ты-то никогда слюнтяем не был, Влас, я ведь
тебя знаю, ты мог собраться и выиграть у рекордсмена, к результатам
которого не подходил и близко. Что с тобой?
- У-у... - протянул Анатолий с болью и тоской. Мне стало стыдно, что
рубанул с плеча. Не стоило. - Прав, прав ты, старина. Плыть не плыву, но
чует мое сердце, что добром это не кончится. Хорошо еще, что работой и
сам, и начальники мои довольны. А что мне еще остается? "Работа не волк, в
лес не убежит", - любил говаривать Анатолий Агафьевич Драпей и шкандыбал
на своей раненой ноге на старт, чтоб установить новый мировой рекорд.
Помнишь?
- Разве такое забывается...
- Могучий был пловец. А жизнь подставила ему ножку на ровной
дорожке... Вот иной раз и о себе думаю: не подставит ли и мне она?
- А ты не дайся, не дайся...
Официантка, круглолицое и розовощекое создание лет 30, само
очарование и любезность, не поставила - мягко посадила бутылку с коньяком,
открыла оболонскую, тщательно протерла и без того отливающие голубизной
хрустальные бокалы и рюмочки и прощебетала что-то насчет приятного
аппетита и счастливого пребывания. Как это они так тонко чувствуют
клиента?
Власенко разлил коньяк, загасил сигарету, жадно выпил бокал ледяной
воды и поднял рюмку.
- Молчи, знаю, тосты должны говорить другие, а имениннику положено
смиренно слушать, - опередил он меня. - Я сам ведаю, чем хорош и сколько
во мне дерьма. Да не о том речь! Давай выпьем за нашу спортивную юность -
самые прекрасные годы жизни! Мы тяжко, до кровавых мозолей на сердце
вкалывали, но гордились волей и умением управлять своими слабостями и
мышцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
показался мне бледным, с нездоровым цветом лица, темные заливы под
настороженными, усталыми глазами, словом, будто человек перенес тяжелую
болезнь.
- Проходите, - пригласил Виктор и рукой показал на открытую дверь в
комнату. - Кофе?
- Лучше чай, на дворе морозец что надо.
- Можно чай.
Никогда мне не приходилось видеть такую неприглядную обстановку.
Огромная, с двумя широкими окнами (одно выходило на лоджию) комната была
пуста - хоть шаром покати, если не считать убогого стула с плоским
дерматиновым сидением и двух коек-раскладушек, аккуратно прикрытых
зелеными тонкими, но новыми одеялами. На подоконниках горой лежали книги,
учебники, сиротливо жались к стеклам кубки. На полу, блистающем новеньким
лаком, - ни дорожки, ни ковра. Опять же лампа под потолком - без абажура.
Виктор появился с двумя гранеными стаканами без подстаканников с
густым черным чаем. Под мышкой он зажимал начатую пачку прессованного
рафинада.
- Извините. Можно поставить на подоконник или вот - на стул, - без
тени смущения сказал Виктор. - Садитесь прямо на кровать. Не удивляйтесь,
это работа Марины.
- Марины? Да ведь, кажется, ты давно развелся?
- Верно. Она отправилась к матушке с батюшкой, у них, слава богу, на
троих пять комнат. Видно, обстановки не хватило, вот она и забрала, -
горько пошутил Добротвор.
- Ничего не понимаю. Ведь она оставила тебе сына.
- А тут и понимать нечего. Как вся эта история приключилась, Марина и
заявилась, в наше отсутствие, правда, и все подчистую увезла, посуды - и
той не оставила. Мы с Зорькой уже приспособились, ничего.
Сына Виктора назвали редким именем Зорик, Зарий Викторович; это была
затея Марины, пронзительно красивой брюнетки со злыми, недобрыми глазами.
Когда она смотрела на тебя, ты чувствовал себя неуютно под этим
пронизывающим взглядом. Но для Виктора не существовало женщины
прекрасней...
- Да как же она?..
- Это пустяки, правда, и с деньгами она посадила нас с Зорькой на
мель - до последнего рубля сняла с книжки. Но ничего, вот-вот продам
"Волгу", покупатель уже сыскался, не пропадем. Я позвонил ей сначала,
подумал, честное слово, ограбили, говорю так и так, Марина. Она просто
сказала: это я забрала, ты теперь пить станешь, а ценности все - Зорика. С
чего она решила, что пить начну? Я вообще, кроме кофе да чая, никаких
крепких напитков не употреблял, а тут - пить! Странная она...
Мне стало до того обидно за Виктора Добротвора, что забыл, зачем и
явился. Но Виктор напомнил.
- Вы о чем-то хотели спросить, Олег...
- Скажи, Витя, только как на духу: кто, а может, что толкнуло тебя на
этот безрассудный шаг?
Я обрадовался, когда он назвал меня по имени, решив, что Виктор
снова, как в прежние времена, расположен ко мне и разговор получится
откровенный. Но ошибся.
- Олег Иванович, в тридцать человек сам выбирает поступки. Правда,
говорят, что еще блаженный Августин, коего чтят как первого христианского
философа, утверждал: человек творит дела свои помимо воли своей, и вообще
уверял, что в основе нашей жизни лежит грех.
- Бог с ним, с Августином. Я тебя хотел услышать.
- Я не молчу, говорю. Но ничего нового к уже известному добавить не
могу.
- Ни тогда, ни теперь не верю, чтоб Виктор Добротвор мог сотворить
такое с холодной головой, заранее рассчитав прибыли и степень риска! -
неумолимо возразил я.
- И на том спасибо.
- Твое молчание и нежелание помочь разобраться в этой истории
друзьям, тем, кто хотел бы помочь тебе, не идет на пользу ни тебе, ни
твоему сыну...
- Сына вы не трожьте! - Голос Добротвора дрогнул, но не задрожал, а
зазвенел, как сталь. - Не трожьте! С остальным - сам разберусь... Уж
поверьте мне...
- Что ты заладил: сам, ничего не нужно! - взорвался я и тут же
пожалел об этом.
- Олег Иванович, посидели мы с вами, чайком побаловались - и до
свиданья. Мне более признаваться не в чем. Подонок и предатель Добротвор,
чего тут голову сушить!
Мне осталось только подняться, сказать как можно мягче, без обиды,
хотя она так и клокотала в груди:
- Будь здоров, Витя. Если что нужно, не стесняйся, я всегда готов
помочь.
- Нет, не нужно. Спасибо, но не нужно.
В дверях я обернулся: Виктор застыл в проеме, чуть не подпирая
головой перекладину, - в синем тренировочном костюме с буквами "СССР" над
сердцем, крепкий, статный, гордый, но не сломленный и не раздавленный
случившимся. И это гордое спокойствие, сквозившее в его взгляде,
уверенность, с которой он держался, снова обеспокоили, разбередили душу.
Да полноте, человек, свершивший столь страшный поступок, не способен так
открыто смотреть людям в глаза! Нет, не может!
Больше мы с Виктором не встретились...
Я летел в Кобе, на Универсиаду, но мысли были не о будущих
соревнованиях, не о предстоящей встрече со страной, к которой испытывал
смешанное чувство любви и разочарования: любви, потому что она поразила
меня своими доброжелательными и приветливыми людьми, аккуратностью и
порядком, крошечными садиками с камнями, рощами и водопадами, удивительно
естественно уживавшимися на нескольких квадратных метрах площади, домиками
без внутренних стен, олимпийскими сооружениями и даже обгоревшей, черной
вершиной Фудзи, почитаемой верхом совершенства и красоты; разочарования,
потому что все здесь выглядело в моих глазах немым укором нам, что мы так
расточительно самонадеянны и самоуверенны, и розовые очки буквально
приросли к нашим глазам, мешая трезво рассмотреть окружающий, пусть и не
наш мир, где тоже немало творений рук человеческих, заслуживающих
понимания, уважения и, возможно, наследования их опыта для нашей же
пользы...
Мысли крутились вокруг двух писем-докладов, полученных от Джона
Микитюка, привез их в Киев Власенко, прилетевший из Канады навестить мать.
Он завалился ко мне в редакцию где-то около двенадцати, а уж дышал
свежим коньячным духом, настроение у Анатолия было безоблачным и
любвеобильным. Он долго и радостно тискал меня, а мне было немного жаль
его, потому что на моей памяти было немало ребят, начинавших с праздников,
а потом терявших над собой контроль и в будни. Многие из них уже на
Байковом...
Мне стало как-то неловко, даже стыдно (отчего мы стыдимся себя, когда
честны?), что встречаю друга, пусть в душе, но осуждая его, как бы
подчеркивая этим собственную чиcтоту и благоразумие. Да ведь я если что и
ненавидел в жизни, так это благоразумие, розовое и холодное, как
февральское солнце! Ведь именно оно чаще всего и оборачивается
предательством самого себя и других!
- Кончай трудиться, старина! От работы кони дохнут, помнишь нашу
присказку? - вскричал Власенко, решительно сгребая на моем столе в одну
кучу гранки завтрашней четвертой полосы, подготовленные к вычитке,
авторские письма, статьи, принесенные моими сотрудниками, свежие газеты,
журналы, папки с вырезками и документами.
- Не могу сейчас, номер нужно сдать! - взмолился я.
- Не можешь? Так я сейчас пойду к редактору и скажу: отпустите,
пожалуйста, Олега Ивановича Романько со мной, консулом СССР в Канаде,
прибывшим на отдых и отмечающим нынче свой день рождения. Спорю, отпустит!
- День рождения? Не врешь?
- Гляди! - Власенко вынул из внутреннего кармана светло-голубого,
ладно сидящего на нем костюме дипломатический паспорт и сунул мне в руку.
- Без балды - 12 июля. Сорок лет - как один день!
- Поздравляю, Толя... - растерянно поздравил я. - Посиди минутку, я
схожу к шефу...
- Может, и мне с тобой?
- Посиди, отвечай на телефонные звонки, что сейчас буду...
У входа в комбинат "Радянська Укра•на" на солнце раскалилось такси.
Мы сели сзади.
- Погоняй, шеф, в "Курени", - распорядился Власенко.
Я редко захаживал в этот ресторан на днепровских склонах. Как и в
других киевских ресторанах, кормили здесь плохо, может быть, даже хуже,
чем на Крещатике. Возможно, это объяснялось изобилием свежего днепровского
воздуха, что сам по себе, по мысли местного руководства, был способен
сдобрить любую, самую невкусную еду.
- А, старина, не обжираться ведь пришли - поговорить! - отмахнулся
Власенко от моего замечания. - Звонил Люси - жаль, со студентами на
практике. А то было бы здорово, как в прежние добрые времена, - вместе.
Ну, ладно, ты рядом, скучать не станем.
Как я и ожидал, выбор яств явно не соответствовал названию
"ресторан", зато с выпивкой никаких проблем. Власенко сам выбрал закуски,
горячее, он же, не спросив моего желания, заказал бутылку "Ахтамара",
пожалуй, самого лучшего армянского коньяка, и мускатное шампанское.
- Коньяк, воду - сразу, - предупредил он официантку, подобострастно
закивавшую головой.
Достал запечатанную пачку "Данхилла", ногтем ловко поддел красный
кончик отрывной ленточки и вскрыл пачку. Щелчком выбил сигарету, бросил ее
в рот и пыхнул зажигалкой. Затянувшись пару раз, сказал задумчиво:
- Почему мы идем от лучшего к худшему? Когда плавал, на курцов
смотрел почти с презрением: как это люди не могут совладать с пагубной
привычкой? Сейчас просыпаюсь - первым делом тянусь за сигаретой, не дай
бог, если вдруг не обнаружу - паника, точно тебя лишили кислорода и ты
сейчас задохнешься... А ты проскочил мимо этой привычки?
- Мимо. Особых усилий не предпринимал, чтоб избежать сигарет, просто
не тянуло.
- Счастливчик. Я по меньшей мере раз двадцать бросал, даже курс
патентованных уколов принял. Куда там - еще сильнее захотелось! Особенно -
когда жена в Москву уехала и один закуковал в четырех стенах...
- Что у тебя с ней?
- Кто в этом разберется? Кажется, что нужно: квартира в столице,
квартира в Монреале, все, что требуется для жизни, есть, а самой жизни -
нет.
- Плывешь по течению? Ты-то никогда слюнтяем не был, Влас, я ведь
тебя знаю, ты мог собраться и выиграть у рекордсмена, к результатам
которого не подходил и близко. Что с тобой?
- У-у... - протянул Анатолий с болью и тоской. Мне стало стыдно, что
рубанул с плеча. Не стоило. - Прав, прав ты, старина. Плыть не плыву, но
чует мое сердце, что добром это не кончится. Хорошо еще, что работой и
сам, и начальники мои довольны. А что мне еще остается? "Работа не волк, в
лес не убежит", - любил говаривать Анатолий Агафьевич Драпей и шкандыбал
на своей раненой ноге на старт, чтоб установить новый мировой рекорд.
Помнишь?
- Разве такое забывается...
- Могучий был пловец. А жизнь подставила ему ножку на ровной
дорожке... Вот иной раз и о себе думаю: не подставит ли и мне она?
- А ты не дайся, не дайся...
Официантка, круглолицое и розовощекое создание лет 30, само
очарование и любезность, не поставила - мягко посадила бутылку с коньяком,
открыла оболонскую, тщательно протерла и без того отливающие голубизной
хрустальные бокалы и рюмочки и прощебетала что-то насчет приятного
аппетита и счастливого пребывания. Как это они так тонко чувствуют
клиента?
Власенко разлил коньяк, загасил сигарету, жадно выпил бокал ледяной
воды и поднял рюмку.
- Молчи, знаю, тосты должны говорить другие, а имениннику положено
смиренно слушать, - опередил он меня. - Я сам ведаю, чем хорош и сколько
во мне дерьма. Да не о том речь! Давай выпьем за нашу спортивную юность -
самые прекрасные годы жизни! Мы тяжко, до кровавых мозолей на сердце
вкалывали, но гордились волей и умением управлять своими слабостями и
мышцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41