— Что ж, мне нужна экстрапластичная суперактриса, которая не ставит себе сверхзадач, когда режиссер просто-напросто требует раздеться на сцене.
«Чего-чего?» — захотелось переспросить мне. Однако Вадим Петрович, не делая пауз, продолжал:
— Мне кажется, мы с тобой подружимся. И знаешь, у меня к тебе просьба: называй меня просто Вадик!
Мумия Тутанхамона вызывала примерно столь же горячее желание называть ее просто Тутиком, но я собралась с силами и выдавила:
— Хорошо… Вадик.
— Вот и отлично! — Он окончательно повеселел. — А ты знаешь, у меня ведь есть сын восемнадцати лет, и, когда мы с ним идем по улице, нас все принимают за ровесников. Так что возраст — понятие относительное,. — Немного помолчал и тревожно поинтересовался:
— А почему ты не спрашиваешь, женат ли я? Впрочем, я и так скажу, что разведен!
На самом деле больше всего мне хотелось выяснить, чем таким ужасным болел его сын, если к восемнадцати годам стал выглядеть на все пятьдесят, но, вместо этого, пришлось срочно обрадоваться тому, что Вадик не состоит в законном браке.
Далее Бирюков привычным жестом потянулся к видеомагнитофону и поставил кассету с древним советским фильмом. Фильм назывался «Эхо пожара». Ольга предупреждала, что, не изменяя традиционному ритуалу соблазнения, Вадим Петрович демонстрирует его абсолютно всем «жертвам». В картине он снимался вместе с одной театрально-киношной знаменитостью. Правда, знаменитость исполняла главную роль, а В. Бирюков подразумевался в титрах «и другие», но, по его мнению, это все равно должно было произвести сильное впечатление.
За «избранными кадрами», которые он сам просмотрел с плохо скрываемым восхищением, по словам Ольги, обычно следовал многозначительный поцелуй руки. И я уже морально приготовилась. Но тут в дверь постучали.
— Вадим Петрович! — прокричала одна из артисток, по-моему, та, которая иронизировала над моим желанием побеседовать. — За именинницу пить будете? А то поздно уже, скоро расходиться пора. Да и водки на один, от силы на два тоста осталось.
Последняя фраза возымела просто-таки волшебное действие. Бирюков живенько вскочил и бросился к двери с тревожным воплем: «Конечно буду! За именинницу выпить — святое дело!» Я уже было собралась впасть в глухое отчаяние от того, что мои чары свела на нет какая-то банальная «Гжелка», но Вадик на пороге взмолился:
— Женечка, ты ведь не уйдешь? Подожди совсем немного, я всю эту компанию по домам отправлю, и мы с тобой сможем спокойно поговорить! Договорились?
В ответ он получил утвердительный кивок и блаженно-идиотскую улыбку.
Минут через пятнадцать с водкой, видимо, было покончено. Народ зашевелился, зашуршал и затопал. На прощанье пьяно и весело запели ностальгические куплеты про несчастную гимназистку, которая «шила гладью», а потом «пошла в артистки и стала…» в общем, без отрыва от производства, приобрела еще одну, новую профессию.
— Идите, идите, сам все закрою! — торопливо убеждал кого-то Бирюков. — Да, конечно. Завтра сбор, как всегда, в десять. Все занятые в спектакле. И еще Трошин с Каюмовой.
Пока все шло по плану. Что будет дальше, я знала опять же от Ольги.
Вадик запрет на ключ все гримерки и оба выхода на сцену, предложит мне спуститься в зал, может быть, нальет коньяку. Для остроты восприятия. Сам нажмет на кнопку, часть сцены станет медленно вращаться. И вот тогда начнется…
Уже спускаясь в партер, я лениво удивлялась тому, насколько неоригинальны и неизобретательны мужики. Взять того же Бирюкова! Идея, может, и сомнительная, но по крайней мере интересная. Так нет же — надо все испортить, повторяя один и тот же номер бесконечное число раз! Вот сейчас он, пыхтя и нервно закидывая конец синего шарфа на плечо, выволочет из-за кулис стену из бутафорских булыжников, по диаметру перегородит вращающийся круг, водрузит рядом искусственное деревце — уродливый гибрид березки и пальмы…
— Потом, — говорила Ольга, — потребуется только ваша хорошая реакция. Он взгромоздится на круг, спрячется за стеной, выедет к зрительному залу и пламенно прочтет монолог Гамлета. Скинет в зал шарф и вместе со сценой поедет дальше. Потом Ромео. На Ромео он обычно снимает куртку. А дальше такая, порнушка — даже не знаю, где он ее вычитал! В конце концов мой драгоценный Бирюков предстанет перед вами в первозданном виде и страстно призовет взойти к нему. Вот такой стриптиз… Кстати, как ни странно, впечатляет… В общем, вы дожидаетесь, пока он останется в чем мама родила, хватаете его вещи (они все будут в зале валяться) и бежите. к выходу. Ключи в кармане куртки, дверь снаружи закрывается легко… Ну а я уж утром вместе со всеми подойду к залу, полюбуюсь, так сказать… Оставшиеся деньги передам вам здесь же, в кафе…
Деньги, кстати, она должна была мне немалые и аванс заплатила хороший.
Меня несказанно радовало, что пока все идет так, как надо. Я уселась в первый ряд. Вадик закончил возиться со своей стеной, снова убежал за кулисы, погасил софиты.
— Женя, — проговорил он проникновенно и страстно, возвращаясь к своей бутафорской березке, — Женя, я верю, что мы с тобой ощутим друг друга. Мужчина и женщина — они ведь Богом созданы для того, чтобы ощущать. Ты согласна?
Пришлось снова кивнуть. Из головы моей не шла мысль о том, как он будет себя чувствовать, бедненький, когда останется в пустом запертом зале. Разве что в занавес замотается, когда вахтерша откроет дверь запасным ключом и добрая половина труппы ввалится на утреннюю репетицию?
Бирюков тем временем начал входить в творческий транс: прикрыл глаза, смахнул челку со лба, потеребил шарф и… уехал от меня вместе со сценой. Я даже вздрогнула, когда он вдруг снова явился пред моими очами и грозно поинтересовался:
— Быть или не быть?
К сожалению, мне нечего было ему подсказать, но он тут же печально констатировал:
— Вот в чем вопрос.
Далее по тексту Уильяма Шекспира. Правда, монолог Гамлета был изрядно подсокращен, поэтому помянуть его в своих молитвах гражданин Бирюков попросил, как раз перед тем, как начать второй круг. И прощально швырнул в зал синий шарф.
На втором заходе он потребовал, чтобы я стала у окна и убила луну соседством. При этом Вадик был на редкость агрессивен, и я не сразу догадалась, что это — монолог Ромео.
— Плат девственницы жалок и невзрачен! — убеждал меня Бирюков. — Он не к лицу тебе. Сними его!
Я краснела и смущалась.
Когда бутафорская стена повернулась ко мне торцом, в партер полетела заветная куртка с ключами. И тут меня посетила весьма здравая мысль: ключики-то надо вытащить из кармана заранее! Дождавшись, пока Бирюков скроется из поля моего зрения, я метнулась вдоль ряда, согнувшись в три погибели, залезла под кресло (куртка улетела именно туда), а когда выпрямилась…
Сцена по-прежнему медленно вращалась вместе с декорациями. А он лежал между нагромождением картонных булыжников и чахлым деревцем с марлевой потрепанной листвой. Лежал с невыразимой актерской естественностью, как будто только что закончил читать финальный монолог какой-то трагедии и умер согласно роли. Его голова была неудобно запрокинута, рука с серебряным перстнем на пальце судорожно сжимала ствол бутафорской березки. Мизансцена получалась отличная. И он сам наверняка похлопал бы ее автору, если б мог. Но он уже не мог ничего: ни завидовать, ни радоваться чужому успеху, ни тискать по углам молоденьких артисток. Из его груди торчала длинная, матово поблескивающая рукоять ножа, по рубахе расплывалось неровное бурое пятно. А воздух постепенно пропитывался липким и тошнотворным запахом свежей крови.
Было около полуночи — время теней и призраков. Он лежал и улыбался мертвой улыбкой балаганного Петрушки. Как будто там, на потолке, среди стропил и балясин, видел что-то такое, чего не дано увидеть тем, кто пока еще жив.
Пару минут я, стоя с этой дурацкой курткой в руках, просто пыталась продышаться сквозь охвативший меня ужас, а потом завизжала страшно, пронзительно и отчаянно…
Наверное, даже тяжелый бархатный занавес трепетал от моего визга, как парус на ветру. Но я не видела занавеса. Я видела только белую руку, вцепившуюся в несчастную березку, серебряную печатку, поблескивающую на толстом пальце, и кровь — настоящую, не бутафорскую, густую, словно вишневый сок.
Мертвый Бирюков проехал совсем рядом со мной и неспешно покатился дальше. Механизм под сценой гаденько скрипнул. Я наконец опомнилась, судорожно сглотнула и, по-прежнему прижимая к груди куртку, начала пятиться. Мимо кресел, наполовину зачехленных, будто наспех одетых в белые саваны, мимо обшарпанных и серых стеновых панелей.
Шаг, еще шаг, еще… Господи, как страшно и зловеще скрипит пол под ногами! Как далеко еще до выхода из зала! Шаг, еще шаг, еще два шага… И тут раздался стук. Настойчивый, сердитый, почти требовательный, он доносился откуда-то из глубины сцены. Мне было отлично известно, что, кроме трех рядов кулис, кирпичной задней стены и двух запертых дверей, ведущих в подсобные коридорчики, там ничего нет — убийце негде спрятаться. Я не верила в невидимок в любом их агрегатном состоянии — хоть в виде шапок, хоть в виде готовых людей.
Не верила в бестелесных зловещих призраков. Но еще меньше я верила в самостоятельно летающие убийственные клинки. Поэтому немедленно завизжала снова. Еще громче, еще отчаяннее, еще пронзительнее.
— Эй, вы что там, все с ума посходили? — злобно осведомился вполне земной женский голос.
И я заткнулась.
Голос доносился оттуда же, откуда несколько секунд назад стук — а именно из-за закрытой правой двери. Кстати, стук немедленно возобновился. Слегка накренившись влево, я увидела, что дверь, которую последний раз подкрашивали лет двести назад, даже мелко сотрясается под чьими-то ударами.
— Ай, мамочки! — против воли вырвалось из моего горла.
— Какие «мамочки» в двенадцать ночи? — недружелюбно отозвались из подсобного коридорчика. — Выпустите меня отсюда! Вы что, совсем обалдели, что ли? Мамочки… Папочки!
Я молчала не в силах произнести ни слова.
— Вадим Петрович! — теперь уже заканючила неизвестная. — Откройте! Ну, пожалуйста! Вадим Петрович, вы здесь?
Вадим Петрович был здесь. Он в очередной раз медленно выплывал к зрительному залу, но открыть, по понятным причинам, не мог. У меня же было. два выхода: либо рвануть из зала в холл — пустой, темный и жуткий, либо, воспользовавшись ключами из режиссерской куртки, все-таки отпереть дверь, за которой сидел кто-то живой. Попытавшись пошевелить своими окоченевшими от ужаса мозгами, я все-таки выбрала второе, сообразив, что этот «кто-то» вряд ли мог оказаться убийцей. Не запер же он сам себя снаружи.
— А там кто? — жалобно спросила я, взбираясь на сцену и вжимаясь спиной в кулисы, чтобы, не дай Бог, не наступить на злосчастный круг.
— Дед Пихто! — незамедлительно ответили из-за двери. — Это ты, что ли, крыса плоская? Открывай давай, Лауренсия гребаная!
Отсыл к Лауренсии, так живо изображенной мной всего несколько часов назад, не оставлял сомнений в том, что «плоская крыса» — это тоже про меня. В другое время я бы поспорила на тему того, что грудь пятого размера — единственный признак сексуальности, но не сейчас. Тем более, что неизвестная за дверью уже кричала:
— Бирюков где? Скажи ему, что меня здесь заперли.
— Кого — вас? — Моя бдительность не знала границ, что было вполне объяснимо.
— Каюмову Наталью Викторовну. Паспорт серии IV-ET, номер 686598… Тебе это о чем-нибудь говорит?
Паспортные данные мне ни о чем не говорили, а вот фамилию Каюмова я, кажется, слышала от покойного Вадика. К тому же разъяренный, но вполне человеческий голос Натальи Викторовны, как ни странно, успокаивал. На сердце стало легко настолько, насколько вообще может быть, когда перед носом с интервалом в пять минут проплывает труп с ножом в груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56