Но, увы, после того, как союзный флот протестантской Голландии и англиканской Британии в решающей битве начисто разгромил флоты Кастилии и Арагона, выбора у Папы не оставалось. Католикам нужен был флот, а для постройки новых кораблей нужны деньги, точнее, золото.
— Вы должны понимать, — сказал тогда Папа, — что стоит королеве-матери нарушить соглашение и выпустить эту облегченную монету, как дон Хуан Хосе Австрийский немедленно заявит свои права на престол.
Австриец — сводный брат юного Бурбона — вполне мог претендовать на трон. Этому не мешало даже то, что дон Хуан Хосе был зачат покойным королем помимо церковного брака.
Томазо досадливо чертыхнулся — так оно и случилось. Юный Бурбон со своей матушкой был вынужден бежать, а дон Хуан Хосе Австрийский собирал вокруг себя огромное войско, составленное из примыкающих к нему каждый день отрядов разъяренных грандов. И он определенно собирался пойти на Мадрид…
Комиссару Трибунала смерть как не хотелось идти в только что покинутый им ради карьеры в Инквизиции монастырь. Но медлить не стоило, а потому он оставил доминиканцев у ворот и теперь уже не как рядовой монах, а как лицо значительное, безо всяких формальностей прошел к настоятелю. Но застопорилось все и сразу.
— Я не отдам тебе Бруно, — категорически отказал падре Эухенио. — Даже не проси.
Комиссар Трибунала бросил взгляд на замершего у стены подмастерья и успокаивающе выставил вперед ладони.
— Я не собираюсь его судить. Бруно мне нужен как свидетель.
— Я знаю, что такое Инквизиция, — ненавидяще выдохнул старик. — Сегодня он свидетель, а завтра — главный обвиняемый…
— Вы пытаетесь игнорировать папскую буллу? — прищурился брат Агостино. — Или вы забыли, что я уже не состою в вашем подчинении?
И тут настоятель взорвался:
— Да не в тебе дело, недоносок! Просто я не желаю, чтобы вы устроили в Арагоне второй Неаполь!
— Но…
— Пошел вон, ублюдок!
В лицо Комиссару Трибунала бросилась кровь.
— Вы забываетесь, падре Эухенио…
— Ты хочешь, чтобы я тебя арестовал и доставил к епископу?!
Брат Агостино поджал губы. Епископат Арагона находился в оппозиции к Святому Трибуналу, и угроза была не пустой.
— Придет время, и вы об этом пожалеете, — процедил Комиссар Трибунала и повернулся, чтобы уйти.
— Господь всех рассудит, — бросил вдогонку старик. — Не сомневайся.
Падре Эухенио выпроводил инквизитора вон, подал знак замершему у стены Бруно и стремительно потащил его за собой.
— Здесь у нас ткачи, — обвел мастерские хозяйским жестом настоятель. — А здесь красильщики… Там дальше — типография и монетный двор, за ними — управление и склады…
Мальчишка лишь таращил глаза. Откуда ему было знать, что за невысоким забором скрывается целый город.
— А вот здесь мы планируем разместить часовые мастерские. Ну как, нравится?
Бруно растерянно моргнул, и падре Эухенио улыбнулся. Помещение, которое монастырь выделил под часовое дело, едва ли не превосходило площадью все мастерские всех городских часовщиков. Но оставалась проблема: у настоятеля так и не было мастеров. Ни один цех своих людей добром не отпускал. Так что даже этот подмастерье стал бы настоящей находкой.
— Я приглашаю тебя к себе главным часовщиком, — перешел он к сути дела. — Помощников подберешь сам, деньги на уголь и железо дам. Берешься?
Бруно опустил глаза.
«Боится», — решил настоятель.
— Не бойся, — засмеялся он. — Церковь своих людей защищать умеет.
В городе самовольная организация мастерской была бы наказана мгновенно и достаточно жестоко. Но за этими стенами мастер подчинялся только одному своду законов — уставу монастыря.
— Заказами я обеспечу, — заверил падре Эухенио, — Милан, Тулуза, Неаполь… Мы строим храмы по всей Европе, и всем нужны куранты.
— Но и наш цех работает для всей Европы, — осторожно возразил подмастерье.
Настоятель улыбнулся:
— Ваш цех не получит и сотой доли заказов Церкви. И потом, неужели ты думаешь, ваши конституции фуэрос продержатся вечно?
Мальчишка кивнул, и падре Эухенио недобро засмеялся.
— Тебя-то в любом случае ничего хорошего не ждет. Инквизиция никогда никого не отпускает, а значит, все имущество Олафа будет конфисковано. Все — понимаешь?! Мастерские! Дом! Все! И кому ты будешь нужен?
— Я не могу… — тихо проговорил Бруно.
Бруно попросил у настоятеля немного времени на размышление и первым делом обошел будущие часовые мастерские — сам. Он понимал, что если примет предложение настоятеля, то всю жизнь будет работать фактически за еду. Хотя, с другой стороны, возможности, которые предлагал монастырь, превосходили все, о чем только было можно мечтать. Но у Бруно оставался Олаф, и, как говорили монахи, было еще одно место, где за мастера могли заступиться, — Сарагоса.
А той же ночью ему было видение. Сделанная из превосходного дуба рама города изгибалась и трещала, разрываемая в разные стороны, а за шестерни вели борьбу одновременно три привода. И в тот самый миг, когда, казалось, все развалится, появилась «Сарагоса».
Более всего она походила на гигантский маятниковый регулятор хода — один из точнейших, как говорил Олаф. И едва «Сарагоса» начала свое движение, как заклинившие шестерни дрогнули, затрещали и, сверкая голубыми искрами, стронулись-таки с места.
И как только это случилось, Бруно встал с выделенного ему ложа в выделенной ему келье, закинул на плечо так и не разобранный мешок и уже через четверть часа перелезал через забор монастыря.
Мади аль-Мехмед не знал, за что и хвататься. Сразу после обнародования противозаконного королевского указа о введении мараведи с измененным содержанием золота городской суд оказался завален жалобами. И первыми жалобщицами стали предусмотрительные городские невесты.
Дело в том, что по традиции на следующее утро после первой брачной ночи, убедившись, что невеста соблюла себя в целости, жених обязан был поднести ей так называемый утренний дар — от одной до нескольких десятков золотых мараведи — в зависимости от общественного положения, богатства и договоренностей обеих семей.
Теперь, с введением новой монеты, большая часть запланированных на осень свадеб оказалась под угрозой. Родители женихов настаивали на своем праве расплатиться по номиналу, без учета реального содержания золота, на что родители невест не без ехидства обещали, что тогда и будущие мужья получат столь же «номинальное» брачное ложе.
Угроза не была пустой. Формально первую брачную ночь можно было заменить актом публичного переступания жениха через лежащую в кровати невесту. После этого «жена» возвращалась бы в родительский дом и ждала бы исполнения «мужем» своей части обязательств — то есть денег.
Следующими отреагировали должники, и самым скандальным обещало стать громоздкое дело о перешедшей бенедиктинскому монастырю семье из полутора сотен душ. Теперь, ссылаясь на дату королевского указа, глава семьи утверждал, что к моменту исполнения судебного решения он погасил долг целиком, поскольку заплатил французскими луидорами, а не мараведи.
В этом и был главный подвох. Мади аль-Мехмед зашел к старому Исааку, и тот подтвердил, что евреи, ссылаясь на соглашения монархов Европы, меняют мараведи на луидоры, дукаты и динары только по реальному соотношению драгоценных металлов.
— Король может убедить кортес Арагона принять облегченное мараведи, — объяснил Исаак, — но это не изменит обменных правил: монета стоит ровно столько, сколько в ней золота.
Когда Мади во всем этом разобрался, он схватился за голову: его ждала отмена чуть ли не всех имущественных судебных решений, вынесенных после подписания указа. Но, что хуже всего, обе монеты — старая полноценная и новая облегченная — ходили одновременно, и в городе даже установился обменный курс одного мараведи на другое — внешне точно такое же.
А потом председателю суда выдали жалованье, и Мади ощутил в горле горячий ком ярости и боли: все до единого мараведи были новенькие, только из-под станка.
— У вас совесть есть? — горько рассмеялся он в лицо принесшему жалованье городскому казначею.
— Я сам такими же получил, — хмуро отозвался казначей. — Нет в казне магистрата полноценной монеты. Вообще нет!
Судья ссыпал монеты в кошель и тупо уставился в пространство. Теперь ему не удалось бы заплатить даже за обучение Амира. В соседнем Гранадском эмирате, как и во всем цивилизованном мире, деньги считать умели.
— Знаешь, Исаак, ты, пожалуй, прав: это закончится жуткой войной, — признал он при очередном визите к старому еврею.
Исаак и сам был не рад своей правоте. Во-первых, в считанные дни старое полновесное мараведи почти полностью исчезло из оборота, и денег стало просто не хватать. Вот тогда — второй и куда как более мощной волной — пошла новая монета, определенно изготовленная из переплавленной старой. И сразу же поползли вверх цены.
Подняли цены мориски — единственные, кто умел выращивать и объезжать действительно хороших лошадей. Глядя друг на друга, подняли цены ткачи и красильщики, медники и плотники, гончары и шорники и, само собой, самая сильная корпорация города — часовщики. И, что хуже всего, даже достигнув полуторного размера, цены и не думали останавливаться.
Исаак уже понимал почему. Поход, планируемый грандами против Бурбонов, требовал золота, которое у грандов появлялось лишь после сбора урожая, а до него было еще месяца два. Понятно, что гранды обратились за ссудами, и все золото Арагона потекло в кошели наемных солдат, а оттуда — за пределы страны. В такой-то момент сеньор Франсиско Сиснерос и затребовал военный заем.
— Верну той же монетой, которой брал, — гарантировал гранд. — Сам знаешь, мое слово крепче, чем у Юлия Цезаря.
Исаак на секунду ушел в себя. Отказать покровителю города было немыслимо. Но чтобы дать запрошенную сумму, Исаак должен был тронуть те вклады, что регулярно приносили ему на сохранение мастеровые. И даже этих денег не хватало, а значит, он должен был просить помощи у других менял.
В этом и была проблема. Кто-кто, а уж Исаак-то знал: военные займы сейчас берутся в каждом арагонском городе, а потому в ссудном обороте просто нет столько свободной монеты.
«Придется затребовать в Лангедоке и Беарне… Хорошо еще, если в Амстердам обращаться не придется…»
— Ну что, вы можете предоставить мне всю сумму? — напомнил о себе гранд.
Меняла с сомнением цокнул языком. Перевоз такого количества золота из-за границ Арагона требовал оплаты работы охранников, а значит, и процент за ссуду сеньору Франсиско изрядно подрастал.
— У вас уже есть долги, — счел своим долгом напомнить он. — Если урожай будет слабым, вам не расплатиться до следующей осени.
— Знаю, — помрачнел благородный сеньор. — Но я как депутат кортеса обязан и выступить с войском на Мадрид, и помочь деньгами ополчению Арагона, если так решит Верховный судья. Это вопрос чести.
«Может быть, гранадские евреи помогут? — стремительно соображал, как найти столько золотой монеты, Исаак. — Все-таки они поближе, чем Амстердам; не придется через всю Европу везти…»
— Я предоставлю вам заем под самый минимальный процент, благородный сеньор Франсиско, — наконец-то принял решение Исаак. — Но перевозку золота из Гранады в Арагон вам все-таки придется оплатить отдельно.
Бруно опасался заходить домой за ослом, а потому двинулся пешком. Кроме необходимости спасти Олафа было еще одно обстоятельство, из-за которого он так и не принял предложение доброго настоятеля. Бруно уже давно знал, что мировой механизм не исчерпывается его родным городом, а потому он был просто обязан увидеть Сарагосу.
Ночь была темной, дорога — пустынной, и подмастерье снова начал думать о себе и сидящем на Небесах своем как бы Отце. Господь, создавший весь этот механизм, год от года вызывал у него все меньше уважения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
— Вы должны понимать, — сказал тогда Папа, — что стоит королеве-матери нарушить соглашение и выпустить эту облегченную монету, как дон Хуан Хосе Австрийский немедленно заявит свои права на престол.
Австриец — сводный брат юного Бурбона — вполне мог претендовать на трон. Этому не мешало даже то, что дон Хуан Хосе был зачат покойным королем помимо церковного брака.
Томазо досадливо чертыхнулся — так оно и случилось. Юный Бурбон со своей матушкой был вынужден бежать, а дон Хуан Хосе Австрийский собирал вокруг себя огромное войско, составленное из примыкающих к нему каждый день отрядов разъяренных грандов. И он определенно собирался пойти на Мадрид…
Комиссару Трибунала смерть как не хотелось идти в только что покинутый им ради карьеры в Инквизиции монастырь. Но медлить не стоило, а потому он оставил доминиканцев у ворот и теперь уже не как рядовой монах, а как лицо значительное, безо всяких формальностей прошел к настоятелю. Но застопорилось все и сразу.
— Я не отдам тебе Бруно, — категорически отказал падре Эухенио. — Даже не проси.
Комиссар Трибунала бросил взгляд на замершего у стены подмастерья и успокаивающе выставил вперед ладони.
— Я не собираюсь его судить. Бруно мне нужен как свидетель.
— Я знаю, что такое Инквизиция, — ненавидяще выдохнул старик. — Сегодня он свидетель, а завтра — главный обвиняемый…
— Вы пытаетесь игнорировать папскую буллу? — прищурился брат Агостино. — Или вы забыли, что я уже не состою в вашем подчинении?
И тут настоятель взорвался:
— Да не в тебе дело, недоносок! Просто я не желаю, чтобы вы устроили в Арагоне второй Неаполь!
— Но…
— Пошел вон, ублюдок!
В лицо Комиссару Трибунала бросилась кровь.
— Вы забываетесь, падре Эухенио…
— Ты хочешь, чтобы я тебя арестовал и доставил к епископу?!
Брат Агостино поджал губы. Епископат Арагона находился в оппозиции к Святому Трибуналу, и угроза была не пустой.
— Придет время, и вы об этом пожалеете, — процедил Комиссар Трибунала и повернулся, чтобы уйти.
— Господь всех рассудит, — бросил вдогонку старик. — Не сомневайся.
Падре Эухенио выпроводил инквизитора вон, подал знак замершему у стены Бруно и стремительно потащил его за собой.
— Здесь у нас ткачи, — обвел мастерские хозяйским жестом настоятель. — А здесь красильщики… Там дальше — типография и монетный двор, за ними — управление и склады…
Мальчишка лишь таращил глаза. Откуда ему было знать, что за невысоким забором скрывается целый город.
— А вот здесь мы планируем разместить часовые мастерские. Ну как, нравится?
Бруно растерянно моргнул, и падре Эухенио улыбнулся. Помещение, которое монастырь выделил под часовое дело, едва ли не превосходило площадью все мастерские всех городских часовщиков. Но оставалась проблема: у настоятеля так и не было мастеров. Ни один цех своих людей добром не отпускал. Так что даже этот подмастерье стал бы настоящей находкой.
— Я приглашаю тебя к себе главным часовщиком, — перешел он к сути дела. — Помощников подберешь сам, деньги на уголь и железо дам. Берешься?
Бруно опустил глаза.
«Боится», — решил настоятель.
— Не бойся, — засмеялся он. — Церковь своих людей защищать умеет.
В городе самовольная организация мастерской была бы наказана мгновенно и достаточно жестоко. Но за этими стенами мастер подчинялся только одному своду законов — уставу монастыря.
— Заказами я обеспечу, — заверил падре Эухенио, — Милан, Тулуза, Неаполь… Мы строим храмы по всей Европе, и всем нужны куранты.
— Но и наш цех работает для всей Европы, — осторожно возразил подмастерье.
Настоятель улыбнулся:
— Ваш цех не получит и сотой доли заказов Церкви. И потом, неужели ты думаешь, ваши конституции фуэрос продержатся вечно?
Мальчишка кивнул, и падре Эухенио недобро засмеялся.
— Тебя-то в любом случае ничего хорошего не ждет. Инквизиция никогда никого не отпускает, а значит, все имущество Олафа будет конфисковано. Все — понимаешь?! Мастерские! Дом! Все! И кому ты будешь нужен?
— Я не могу… — тихо проговорил Бруно.
Бруно попросил у настоятеля немного времени на размышление и первым делом обошел будущие часовые мастерские — сам. Он понимал, что если примет предложение настоятеля, то всю жизнь будет работать фактически за еду. Хотя, с другой стороны, возможности, которые предлагал монастырь, превосходили все, о чем только было можно мечтать. Но у Бруно оставался Олаф, и, как говорили монахи, было еще одно место, где за мастера могли заступиться, — Сарагоса.
А той же ночью ему было видение. Сделанная из превосходного дуба рама города изгибалась и трещала, разрываемая в разные стороны, а за шестерни вели борьбу одновременно три привода. И в тот самый миг, когда, казалось, все развалится, появилась «Сарагоса».
Более всего она походила на гигантский маятниковый регулятор хода — один из точнейших, как говорил Олаф. И едва «Сарагоса» начала свое движение, как заклинившие шестерни дрогнули, затрещали и, сверкая голубыми искрами, стронулись-таки с места.
И как только это случилось, Бруно встал с выделенного ему ложа в выделенной ему келье, закинул на плечо так и не разобранный мешок и уже через четверть часа перелезал через забор монастыря.
Мади аль-Мехмед не знал, за что и хвататься. Сразу после обнародования противозаконного королевского указа о введении мараведи с измененным содержанием золота городской суд оказался завален жалобами. И первыми жалобщицами стали предусмотрительные городские невесты.
Дело в том, что по традиции на следующее утро после первой брачной ночи, убедившись, что невеста соблюла себя в целости, жених обязан был поднести ей так называемый утренний дар — от одной до нескольких десятков золотых мараведи — в зависимости от общественного положения, богатства и договоренностей обеих семей.
Теперь, с введением новой монеты, большая часть запланированных на осень свадеб оказалась под угрозой. Родители женихов настаивали на своем праве расплатиться по номиналу, без учета реального содержания золота, на что родители невест не без ехидства обещали, что тогда и будущие мужья получат столь же «номинальное» брачное ложе.
Угроза не была пустой. Формально первую брачную ночь можно было заменить актом публичного переступания жениха через лежащую в кровати невесту. После этого «жена» возвращалась бы в родительский дом и ждала бы исполнения «мужем» своей части обязательств — то есть денег.
Следующими отреагировали должники, и самым скандальным обещало стать громоздкое дело о перешедшей бенедиктинскому монастырю семье из полутора сотен душ. Теперь, ссылаясь на дату королевского указа, глава семьи утверждал, что к моменту исполнения судебного решения он погасил долг целиком, поскольку заплатил французскими луидорами, а не мараведи.
В этом и был главный подвох. Мади аль-Мехмед зашел к старому Исааку, и тот подтвердил, что евреи, ссылаясь на соглашения монархов Европы, меняют мараведи на луидоры, дукаты и динары только по реальному соотношению драгоценных металлов.
— Король может убедить кортес Арагона принять облегченное мараведи, — объяснил Исаак, — но это не изменит обменных правил: монета стоит ровно столько, сколько в ней золота.
Когда Мади во всем этом разобрался, он схватился за голову: его ждала отмена чуть ли не всех имущественных судебных решений, вынесенных после подписания указа. Но, что хуже всего, обе монеты — старая полноценная и новая облегченная — ходили одновременно, и в городе даже установился обменный курс одного мараведи на другое — внешне точно такое же.
А потом председателю суда выдали жалованье, и Мади ощутил в горле горячий ком ярости и боли: все до единого мараведи были новенькие, только из-под станка.
— У вас совесть есть? — горько рассмеялся он в лицо принесшему жалованье городскому казначею.
— Я сам такими же получил, — хмуро отозвался казначей. — Нет в казне магистрата полноценной монеты. Вообще нет!
Судья ссыпал монеты в кошель и тупо уставился в пространство. Теперь ему не удалось бы заплатить даже за обучение Амира. В соседнем Гранадском эмирате, как и во всем цивилизованном мире, деньги считать умели.
— Знаешь, Исаак, ты, пожалуй, прав: это закончится жуткой войной, — признал он при очередном визите к старому еврею.
Исаак и сам был не рад своей правоте. Во-первых, в считанные дни старое полновесное мараведи почти полностью исчезло из оборота, и денег стало просто не хватать. Вот тогда — второй и куда как более мощной волной — пошла новая монета, определенно изготовленная из переплавленной старой. И сразу же поползли вверх цены.
Подняли цены мориски — единственные, кто умел выращивать и объезжать действительно хороших лошадей. Глядя друг на друга, подняли цены ткачи и красильщики, медники и плотники, гончары и шорники и, само собой, самая сильная корпорация города — часовщики. И, что хуже всего, даже достигнув полуторного размера, цены и не думали останавливаться.
Исаак уже понимал почему. Поход, планируемый грандами против Бурбонов, требовал золота, которое у грандов появлялось лишь после сбора урожая, а до него было еще месяца два. Понятно, что гранды обратились за ссудами, и все золото Арагона потекло в кошели наемных солдат, а оттуда — за пределы страны. В такой-то момент сеньор Франсиско Сиснерос и затребовал военный заем.
— Верну той же монетой, которой брал, — гарантировал гранд. — Сам знаешь, мое слово крепче, чем у Юлия Цезаря.
Исаак на секунду ушел в себя. Отказать покровителю города было немыслимо. Но чтобы дать запрошенную сумму, Исаак должен был тронуть те вклады, что регулярно приносили ему на сохранение мастеровые. И даже этих денег не хватало, а значит, он должен был просить помощи у других менял.
В этом и была проблема. Кто-кто, а уж Исаак-то знал: военные займы сейчас берутся в каждом арагонском городе, а потому в ссудном обороте просто нет столько свободной монеты.
«Придется затребовать в Лангедоке и Беарне… Хорошо еще, если в Амстердам обращаться не придется…»
— Ну что, вы можете предоставить мне всю сумму? — напомнил о себе гранд.
Меняла с сомнением цокнул языком. Перевоз такого количества золота из-за границ Арагона требовал оплаты работы охранников, а значит, и процент за ссуду сеньору Франсиско изрядно подрастал.
— У вас уже есть долги, — счел своим долгом напомнить он. — Если урожай будет слабым, вам не расплатиться до следующей осени.
— Знаю, — помрачнел благородный сеньор. — Но я как депутат кортеса обязан и выступить с войском на Мадрид, и помочь деньгами ополчению Арагона, если так решит Верховный судья. Это вопрос чести.
«Может быть, гранадские евреи помогут? — стремительно соображал, как найти столько золотой монеты, Исаак. — Все-таки они поближе, чем Амстердам; не придется через всю Европу везти…»
— Я предоставлю вам заем под самый минимальный процент, благородный сеньор Франсиско, — наконец-то принял решение Исаак. — Но перевозку золота из Гранады в Арагон вам все-таки придется оплатить отдельно.
Бруно опасался заходить домой за ослом, а потому двинулся пешком. Кроме необходимости спасти Олафа было еще одно обстоятельство, из-за которого он так и не принял предложение доброго настоятеля. Бруно уже давно знал, что мировой механизм не исчерпывается его родным городом, а потому он был просто обязан увидеть Сарагосу.
Ночь была темной, дорога — пустынной, и подмастерье снова начал думать о себе и сидящем на Небесах своем как бы Отце. Господь, создавший весь этот механизм, год от года вызывал у него все меньше уважения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58