Может быть, потому, что молчал всю жизнь. Но вот эту понимающую ухмылку брата Агостино выделил сразу.
— Не надо ухмыляться, Куадра, — мгновенно осадил он Комиссара. — Это совсем не то, что проходил ты.
И по скакнувшим в сторону зрачкам инквизитора подтвердил себе, что попал в точку.
Собственно, прием в тот или иной орден проходили все. Не тот прием, что заканчивался праздничным ужином и благодарственной молитвой настоятеля, а тот, что начинается сразу после ужина, когда настоятель предусмотрительно выезжает по делам, а старшие братья, предчувствуя забаву и ковыряя в зубах щепками, загоняют молодняк на задний двор.
Это везде происходило по-разному. Доминиканцев интересовали только боевые качества новичков, а потому их били — жестоко и долго, до точного выяснения, кто есть кто. Но бывали и такие монастыри, где испытание превращалось в бесконечную череду изнасилований и издевательств. Изнемогающие от воздержания и весьма недалекие умом братья порой были способны на страшные вещи.
— Это не то, что ты подумал, — еще раз повторил Томазо. — У нас от этого удовольствия не получает никто.
Нет, поначалу все выглядело забавно. Монахи разбили новичков на две группы и устроили соревнования с простой задачей: как можно быстрее преодолеть ряд скамеек и столов; под скамейками надо было проползти, а столы перепрыгнуть. Мальчишкам это понравилось ужасно. Но шел час за часом, а монахи все еще были недовольны результатом.
— Что ты как курица бежишь?! — подбадривали они отстающих. — Быстрее! Еще быстрее!
И понятно, что часов через восемь-десять новички совершенно выдохлись, и именно тогда их начали подгонять подзатыльниками.
Поначалу огрызались многие, но уже к утру не желающих терпеть «дружеские» подзатыльники осталось только трое: Луис, Гаспар и Томазо. Монахи усилили давление, принялись всерьез всех поколачивать, и, что особенно любопытно, не столь дерзкие товарищи сочли виновными в том, что отношения с наставниками испортились, именно этих троих «смутьянов».
— И вас всех потом… это? — прищурился инквизитор.
— Нет, — мотнул головой Томазо. — Сначала дали уйти тем, кто сломался после первых суток.
Их было шестнадцать, шагнувших вперед, и они очень вовремя ушли. Ибо вторые сутки оказались намного тяжелее первых. Изможденные новички до конца осознали, что все направлено лишь на то, чтобы их сломать, а потому и монахи били их, не стесняясь, и, если бы Луис не собрал вокруг себя команду, многих сломали бы уже тогда.
— А потом нам пообещали защиту и вышвырнули тех, кто поверил.
На самом деле те, кто поверил обещаниям внезапно появившихся «ревизоров» сообщить об этом ужасе в епископат, просто перестали драться, как должно, и сдались.
— А потом вообще все пошло не так.
Он потом долго пытался понять, в чем преподаватели просчитались, но, скорее всего, дело было в том, что среди них оказался Луис. Этот тощий проворный мальчишка был самым дерзким, и когда он понял, что их шаг за шагом ведут к одному из самых презираемых в миру грехов, первым подал пример.
— Он убил испытателя.
— Как? — оторопел Агостино. — Как можно убить человека голыми руками?
— Он выгрыз монаху кадык.
— Но это же…
— Вот именно, — кивнул Томазо.
Из них предполагалось воспитать бесстрашных, изобретательных агентов. Однако к смерти испытателя сидящие за невидимыми изнутри прорезями для наблюдения преподаватели готовы не были. Томазо и сейчас не сказал бы, правильно ли они там поступили, но была дана команда усилить давление. И Луис убил второго.
Это было уже полным провалом испытания, неизбежно влекущим для преподавателей служебные перестановки. И они надавили еще. Двое монахов зажали Луиса в угол и показательно сломали ему позвоночник.
— Но было уже поздно…
— Почему? — глотнул инквизитор.
— Мы поняли, что это возможно.
Лидерами отчаянного двухдневного сопротивления — перед самым финалом — стали Гаспар и Томазо.
— Надо же… — неловко хмыкнул инквизитор.
— Ты не понимаешь, что такое выдержать двое суток… — покачал головой Томазо.
Он и сам не понимал, как им это удалось. Однако они сколотили вокруг себя последних одиннадцать человек, и на предпоследний этап монахи не могли их загнать ровно двое суток.
— А потом?
Томазо не ответил.
Первым делом Гаспар заехал на своих «ретивых» к отцу Клоду.
— Я знаю, чем завершить Тридентский собор.
Один из умнейших историков Церкви с усталым видом оторвался от бумаг.
— А почему ты еще здесь, Гаспар? Я тебя давно не держу.
Гаспар широко улыбнулся.
— Архивы надо разбросать по цифрам на циферблате часов. В часах разберется любой провинциальный архивариус.
Отец Клод замер, а Гаспар улыбнулся еще шире.
— У нас получится двенадцать одинаковых блоков.
— Двенадцать мало, — сразу отрезал отец Клод, — у нас должна быть долгая история…
Но его глаза уже светились мечтой.
— Но в каждом часе есть минуты! — рассмеялся Гаспар. — Можно разложить историю Церкви по минутам!
Отец Клод ушел в себя, а потом тряхнул головой и вытер брызнувшие слезой глаза.
— Боже, как красиво…
Сравнить историю Церкви с ходом Божественных часов, где полночь означает рождение Иисуса, а полдень — расцвет христианства, это было действительно красивое решение. Но главное, эту схему понял бы любой, даже самый тупой архивариус.
— Но у меня есть просьба, — не дал ему насладиться внезапными перспективами Гаспар.
— Проси что хочешь, — растроганно положил руку на сердце влиятельнейший ватиканский историк.
— У меня друг… в Инквизиции Сарагосы. Томазо Хирон. Я хочу, чтобы он вышел.
Отец Клод кивнул и тут же записал данные арестованного еретика.
— Он выйдет. Гарантирую.
Томазо всегда подозревал, да что там подозревал — знал! — что к тому времени, когда их разложили на полу, эти содомиты имели уже очень много личного — и к нему, и к Гаспару. Но когда униженного, обессилевшего Томазо попытались заставить помочиться на распятие, он отказался.
Тогда его прогнали по второму кругу. И уже тогда стало ясно: этот бастард скорее даст себя убить, чем перешагнет через последний рубеж.
— Надо любимый прием Трибунала использовать, — предложил один.
И тогда его привязали к косому Андреевскому кресту, раздвинули челюсти, загнали в рот воронку и лили воду до тех пор, пока живот не раздуло, как у беременной девки.
— Переворачивай, — скомандовал старший.
Его перевернули и, не отвязывая от Андреевского креста, приподняли — точно над уложенным на пол распятием.
— Никуда он не денется. Помочится.
И только тогда Томазо заплакал.
Бруно набрасывал схему Единого Христианского Календаря, логичного, как циферблат, играючи. Собственно, это и был циферблат — со столетиями вместо часов. Единственное, что изрядно раздражало, так это постоянно поступающие коррективы сверху.
— Надо, чтобы открытие Нового Света католиками произошло точно в 7000-й год от сотворения мира , — зачитывал по бумажке Гаспар. — Это пожелание Совета по делам обеих Индий.
Бруно пожимал плечами: надо — значит, надо. Но уже через пару часов Гаспар снова приезжал на своих «ретивых» и зачитывал новую коррективу.
— Размести на 7000 году еще и очищение христианской Европы от всяких евреев и магометан . Это приказ из канцелярии Папы.
— Ладно… — вздыхал Бруно. — Приказ так приказ.
А еще через час поступало новое требование.
— Сделай так, чтобы по еврейской шкале дата изгнания их из Европы была кратна тринадцати. Этого хочет Святая Инквизиция.
— Уже сделал, — кивал Бруно. — 5252 год пойдет?
Он давно понял, что цифру 13 надо присваивать всем врагам Церкви. Поэтому и число всех неримских Пап, называемых Антипапами, у него было равно 39, то есть целых три раза по 13.
— Прекрасно… — бормотал Гаспар. — А какую дату ты присвоил Унии Западной и Восточной Церквей?
Бруно перевернул листок. Он знал, как важна дата символического подчинения Востока Западу.
— Самую красивую… 1440 год. Это как раз число минут в полных сутках, и означает оно, что время Восточных Церквей истекло.
Гаспар счастливо потирал руки. Отвечающая этому году еврейская дата — 5200 — прекрасно делилась на 13, давая в остатке ровно 400. А католическая дата Унии — 6948 год от сотворения мира — при делении на 19-летний лунный цикл давала число дней в году.
— Неплохо… неплохо… — удовлетворенно бормотал Гаспар.
Он уже видел, что к этой филигранно выверенной дате ни у кого претензий не будет: ни у астрологов Папы, ни у Святой Инквизиции, ни тем более у Совета по делам обеих Индий.
И только Бруно смотрел на всю эту суету сверху вниз. Заказчик имел право на мелкий каприз. Никто из них и понятия не имел, что в веках отпечатается совсем не то, на что они все рассчитывают.
Вернувшись в камеру после допроса, Томазо отошел в сторону, сел спиной к стене и закрыл глаза.
Ему объяснили, зачем было нужно это испытание сразу после приема в Орден, внятно и просто.
— В нехристианском мире нас ненавидят, — прямо сказал настоятель. — И чтобы доказать, что вы не христиане, вам придется топтать распятие в каждом порту. И ни одна мышца ваших лиц при этом дрогнуть не должна.
Это было правдой, и Томазо даже не считал, сколько раз ему приходилось это делать потом.
— Но есть еще кое-что, — сказал настоятель. — Наших агентов иногда раскрывают.
Позже Томазо узнает кое-что о судьбе четверых таких.
— Мы научим вас терпеть любую боль, — заверил настоятель. — Вы познаете, каково это — спокойно наблюдать, как вам отрезают пальцы.
Настоятель не врал: их действительно этому научили.
— Мы научим вас держать страх в узде, — пообещал настоятель, — вы и сами уже преодолели половину своих страхов.
Это было так. После того, что им пришлось преодолеть, страхов почти не осталось.
— Но есть то, чему не научишь, — покачал головой настоятель. — Это можно только пережить. И это — унижение. Теперь вы через это прошли.
Лишь на втором году обучения им открыли второй уровень правды, а Томазо узнал, сколь внимательно следили за каждым этапом испытания преподаватели. Они отмечали все: кто кидается на помощь, а кто просит ее; кто держит удар, а кто уклоняется; кто способен организовать остальных, а кто сам примыкает к тому, кто сильнее. И все имело значение. Потому что именно так будет поступать этот человек всю его жизнь.
А когда Томазо принял первый обет, ему открыли еще один, третий слой истины.
— Завтра вам придется их ломать. Всех, — подвели его к окну, за которым стояли около сорока только что отужинавших новичков. — Теперь вы знаете почему.
Томазо кивнул. Именно в то короткое, почти неуловимое мгновение, когда человек ломается, он и получает животный ужас перед Орденом — на всю жизнь. Даже если и не осознает, что боится.
И самые сильные, такие, как он и Гаспар, были и самым лакомым кусочком, и самой большой бедой. Их нельзя было бросать на полпути, удовлетворившись формальным надругательством. Их следовало тащить до конца. До слез полного бессилия.
Гаспар четырежды напоминал отцу Клоду о его обещании и добился-таки, чтобы историк при нем написал и отправил требование об освобождении Томазо Хирона в папскую канцелярию.
— Теперь показывай! — нетерпеливо приказал отец Клод. — Я же знаю, что это не ты придумал!
И лишь тогда Гаспар показал изнемогающему от любопытства историку Часовщика.
— А почему в цепях? — оторопел отец Клод.
— Он преступник, — отмахнулся Гаспар.
Но историк уже ничего не слышал и порывисто перекладывал разбросанные по всему столу чертежи.
— Потрясающе…
Он уже видел придуманную Часовщиком ключевую дату будущего календаря — Полдень Христианства — 1728 год. Это число, разделенное на 12 блоков, давало архивный массив в 144 года, и каждый такой час циферблата истории состоял из дюжины дюжин лет.
— Это поймет самый тупой архивариус… — ревниво напомнил о себе Гаспар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
— Не надо ухмыляться, Куадра, — мгновенно осадил он Комиссара. — Это совсем не то, что проходил ты.
И по скакнувшим в сторону зрачкам инквизитора подтвердил себе, что попал в точку.
Собственно, прием в тот или иной орден проходили все. Не тот прием, что заканчивался праздничным ужином и благодарственной молитвой настоятеля, а тот, что начинается сразу после ужина, когда настоятель предусмотрительно выезжает по делам, а старшие братья, предчувствуя забаву и ковыряя в зубах щепками, загоняют молодняк на задний двор.
Это везде происходило по-разному. Доминиканцев интересовали только боевые качества новичков, а потому их били — жестоко и долго, до точного выяснения, кто есть кто. Но бывали и такие монастыри, где испытание превращалось в бесконечную череду изнасилований и издевательств. Изнемогающие от воздержания и весьма недалекие умом братья порой были способны на страшные вещи.
— Это не то, что ты подумал, — еще раз повторил Томазо. — У нас от этого удовольствия не получает никто.
Нет, поначалу все выглядело забавно. Монахи разбили новичков на две группы и устроили соревнования с простой задачей: как можно быстрее преодолеть ряд скамеек и столов; под скамейками надо было проползти, а столы перепрыгнуть. Мальчишкам это понравилось ужасно. Но шел час за часом, а монахи все еще были недовольны результатом.
— Что ты как курица бежишь?! — подбадривали они отстающих. — Быстрее! Еще быстрее!
И понятно, что часов через восемь-десять новички совершенно выдохлись, и именно тогда их начали подгонять подзатыльниками.
Поначалу огрызались многие, но уже к утру не желающих терпеть «дружеские» подзатыльники осталось только трое: Луис, Гаспар и Томазо. Монахи усилили давление, принялись всерьез всех поколачивать, и, что особенно любопытно, не столь дерзкие товарищи сочли виновными в том, что отношения с наставниками испортились, именно этих троих «смутьянов».
— И вас всех потом… это? — прищурился инквизитор.
— Нет, — мотнул головой Томазо. — Сначала дали уйти тем, кто сломался после первых суток.
Их было шестнадцать, шагнувших вперед, и они очень вовремя ушли. Ибо вторые сутки оказались намного тяжелее первых. Изможденные новички до конца осознали, что все направлено лишь на то, чтобы их сломать, а потому и монахи били их, не стесняясь, и, если бы Луис не собрал вокруг себя команду, многих сломали бы уже тогда.
— А потом нам пообещали защиту и вышвырнули тех, кто поверил.
На самом деле те, кто поверил обещаниям внезапно появившихся «ревизоров» сообщить об этом ужасе в епископат, просто перестали драться, как должно, и сдались.
— А потом вообще все пошло не так.
Он потом долго пытался понять, в чем преподаватели просчитались, но, скорее всего, дело было в том, что среди них оказался Луис. Этот тощий проворный мальчишка был самым дерзким, и когда он понял, что их шаг за шагом ведут к одному из самых презираемых в миру грехов, первым подал пример.
— Он убил испытателя.
— Как? — оторопел Агостино. — Как можно убить человека голыми руками?
— Он выгрыз монаху кадык.
— Но это же…
— Вот именно, — кивнул Томазо.
Из них предполагалось воспитать бесстрашных, изобретательных агентов. Однако к смерти испытателя сидящие за невидимыми изнутри прорезями для наблюдения преподаватели готовы не были. Томазо и сейчас не сказал бы, правильно ли они там поступили, но была дана команда усилить давление. И Луис убил второго.
Это было уже полным провалом испытания, неизбежно влекущим для преподавателей служебные перестановки. И они надавили еще. Двое монахов зажали Луиса в угол и показательно сломали ему позвоночник.
— Но было уже поздно…
— Почему? — глотнул инквизитор.
— Мы поняли, что это возможно.
Лидерами отчаянного двухдневного сопротивления — перед самым финалом — стали Гаспар и Томазо.
— Надо же… — неловко хмыкнул инквизитор.
— Ты не понимаешь, что такое выдержать двое суток… — покачал головой Томазо.
Он и сам не понимал, как им это удалось. Однако они сколотили вокруг себя последних одиннадцать человек, и на предпоследний этап монахи не могли их загнать ровно двое суток.
— А потом?
Томазо не ответил.
Первым делом Гаспар заехал на своих «ретивых» к отцу Клоду.
— Я знаю, чем завершить Тридентский собор.
Один из умнейших историков Церкви с усталым видом оторвался от бумаг.
— А почему ты еще здесь, Гаспар? Я тебя давно не держу.
Гаспар широко улыбнулся.
— Архивы надо разбросать по цифрам на циферблате часов. В часах разберется любой провинциальный архивариус.
Отец Клод замер, а Гаспар улыбнулся еще шире.
— У нас получится двенадцать одинаковых блоков.
— Двенадцать мало, — сразу отрезал отец Клод, — у нас должна быть долгая история…
Но его глаза уже светились мечтой.
— Но в каждом часе есть минуты! — рассмеялся Гаспар. — Можно разложить историю Церкви по минутам!
Отец Клод ушел в себя, а потом тряхнул головой и вытер брызнувшие слезой глаза.
— Боже, как красиво…
Сравнить историю Церкви с ходом Божественных часов, где полночь означает рождение Иисуса, а полдень — расцвет христианства, это было действительно красивое решение. Но главное, эту схему понял бы любой, даже самый тупой архивариус.
— Но у меня есть просьба, — не дал ему насладиться внезапными перспективами Гаспар.
— Проси что хочешь, — растроганно положил руку на сердце влиятельнейший ватиканский историк.
— У меня друг… в Инквизиции Сарагосы. Томазо Хирон. Я хочу, чтобы он вышел.
Отец Клод кивнул и тут же записал данные арестованного еретика.
— Он выйдет. Гарантирую.
Томазо всегда подозревал, да что там подозревал — знал! — что к тому времени, когда их разложили на полу, эти содомиты имели уже очень много личного — и к нему, и к Гаспару. Но когда униженного, обессилевшего Томазо попытались заставить помочиться на распятие, он отказался.
Тогда его прогнали по второму кругу. И уже тогда стало ясно: этот бастард скорее даст себя убить, чем перешагнет через последний рубеж.
— Надо любимый прием Трибунала использовать, — предложил один.
И тогда его привязали к косому Андреевскому кресту, раздвинули челюсти, загнали в рот воронку и лили воду до тех пор, пока живот не раздуло, как у беременной девки.
— Переворачивай, — скомандовал старший.
Его перевернули и, не отвязывая от Андреевского креста, приподняли — точно над уложенным на пол распятием.
— Никуда он не денется. Помочится.
И только тогда Томазо заплакал.
Бруно набрасывал схему Единого Христианского Календаря, логичного, как циферблат, играючи. Собственно, это и был циферблат — со столетиями вместо часов. Единственное, что изрядно раздражало, так это постоянно поступающие коррективы сверху.
— Надо, чтобы открытие Нового Света католиками произошло точно в 7000-й год от сотворения мира , — зачитывал по бумажке Гаспар. — Это пожелание Совета по делам обеих Индий.
Бруно пожимал плечами: надо — значит, надо. Но уже через пару часов Гаспар снова приезжал на своих «ретивых» и зачитывал новую коррективу.
— Размести на 7000 году еще и очищение христианской Европы от всяких евреев и магометан . Это приказ из канцелярии Папы.
— Ладно… — вздыхал Бруно. — Приказ так приказ.
А еще через час поступало новое требование.
— Сделай так, чтобы по еврейской шкале дата изгнания их из Европы была кратна тринадцати. Этого хочет Святая Инквизиция.
— Уже сделал, — кивал Бруно. — 5252 год пойдет?
Он давно понял, что цифру 13 надо присваивать всем врагам Церкви. Поэтому и число всех неримских Пап, называемых Антипапами, у него было равно 39, то есть целых три раза по 13.
— Прекрасно… — бормотал Гаспар. — А какую дату ты присвоил Унии Западной и Восточной Церквей?
Бруно перевернул листок. Он знал, как важна дата символического подчинения Востока Западу.
— Самую красивую… 1440 год. Это как раз число минут в полных сутках, и означает оно, что время Восточных Церквей истекло.
Гаспар счастливо потирал руки. Отвечающая этому году еврейская дата — 5200 — прекрасно делилась на 13, давая в остатке ровно 400. А католическая дата Унии — 6948 год от сотворения мира — при делении на 19-летний лунный цикл давала число дней в году.
— Неплохо… неплохо… — удовлетворенно бормотал Гаспар.
Он уже видел, что к этой филигранно выверенной дате ни у кого претензий не будет: ни у астрологов Папы, ни у Святой Инквизиции, ни тем более у Совета по делам обеих Индий.
И только Бруно смотрел на всю эту суету сверху вниз. Заказчик имел право на мелкий каприз. Никто из них и понятия не имел, что в веках отпечатается совсем не то, на что они все рассчитывают.
Вернувшись в камеру после допроса, Томазо отошел в сторону, сел спиной к стене и закрыл глаза.
Ему объяснили, зачем было нужно это испытание сразу после приема в Орден, внятно и просто.
— В нехристианском мире нас ненавидят, — прямо сказал настоятель. — И чтобы доказать, что вы не христиане, вам придется топтать распятие в каждом порту. И ни одна мышца ваших лиц при этом дрогнуть не должна.
Это было правдой, и Томазо даже не считал, сколько раз ему приходилось это делать потом.
— Но есть еще кое-что, — сказал настоятель. — Наших агентов иногда раскрывают.
Позже Томазо узнает кое-что о судьбе четверых таких.
— Мы научим вас терпеть любую боль, — заверил настоятель. — Вы познаете, каково это — спокойно наблюдать, как вам отрезают пальцы.
Настоятель не врал: их действительно этому научили.
— Мы научим вас держать страх в узде, — пообещал настоятель, — вы и сами уже преодолели половину своих страхов.
Это было так. После того, что им пришлось преодолеть, страхов почти не осталось.
— Но есть то, чему не научишь, — покачал головой настоятель. — Это можно только пережить. И это — унижение. Теперь вы через это прошли.
Лишь на втором году обучения им открыли второй уровень правды, а Томазо узнал, сколь внимательно следили за каждым этапом испытания преподаватели. Они отмечали все: кто кидается на помощь, а кто просит ее; кто держит удар, а кто уклоняется; кто способен организовать остальных, а кто сам примыкает к тому, кто сильнее. И все имело значение. Потому что именно так будет поступать этот человек всю его жизнь.
А когда Томазо принял первый обет, ему открыли еще один, третий слой истины.
— Завтра вам придется их ломать. Всех, — подвели его к окну, за которым стояли около сорока только что отужинавших новичков. — Теперь вы знаете почему.
Томазо кивнул. Именно в то короткое, почти неуловимое мгновение, когда человек ломается, он и получает животный ужас перед Орденом — на всю жизнь. Даже если и не осознает, что боится.
И самые сильные, такие, как он и Гаспар, были и самым лакомым кусочком, и самой большой бедой. Их нельзя было бросать на полпути, удовлетворившись формальным надругательством. Их следовало тащить до конца. До слез полного бессилия.
Гаспар четырежды напоминал отцу Клоду о его обещании и добился-таки, чтобы историк при нем написал и отправил требование об освобождении Томазо Хирона в папскую канцелярию.
— Теперь показывай! — нетерпеливо приказал отец Клод. — Я же знаю, что это не ты придумал!
И лишь тогда Гаспар показал изнемогающему от любопытства историку Часовщика.
— А почему в цепях? — оторопел отец Клод.
— Он преступник, — отмахнулся Гаспар.
Но историк уже ничего не слышал и порывисто перекладывал разбросанные по всему столу чертежи.
— Потрясающе…
Он уже видел придуманную Часовщиком ключевую дату будущего календаря — Полдень Христианства — 1728 год. Это число, разделенное на 12 блоков, давало архивный массив в 144 года, и каждый такой час циферблата истории состоял из дюжины дюжин лет.
— Это поймет самый тупой архивариус… — ревниво напомнил о себе Гаспар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58