Чтобы подкупить охранников и бежать, хватало и десятой части этого долга, а чтобы выйти из Трибунала чистым, достаточно было заплатить Комиссару пятую долю. Но для этого недоставало одного — возврата долга.
— Грандам нравится, что евреев убивают, — неожиданно прямо ответил Иосиф. — Они не хотят возвращать свои долги по займам — по всему Арагону. И наш сеньор Франсиско не исключение.
Исаак обомлел. Он бы не удивился, если бы гранд струсил. Он бы не стал его винить, если бы сеньор Франсиско не нашел времени — война есть война. Но пожадничать?! Этого можно было ожидать от подмастерья, и старик никогда бы не подумал, что Сиснерос окажется настолько глуп.
— Боже… какой дурак!
И тут же вынес вердикт:
— Уезжай отсюда, Иосиф. Не жди конца.
— Но куда… — начал сын.
— В Амстердам, в Лондон, в Беарн — куда угодно! Главное, подальше отсюда. И немедленно.
Никогда ранее Бруно не делал столько бесполезной работы. Квалификаторы Инквизиции относили в разряд еретических книг все, что он описывал — до последнего тома, и это лишило их в глазах Бруно остатков уважения. Так что всего через месяц работы приемщиком он охотно уступил еврею-медику и за четыреста старых мараведи согласился не вносить в реестр несколько особенно ценных справочников на арабском и греческом. А еще через неделю — уже за две тысячи мараведи — «не заметил» нескольких учеников еврейской школы, спешно спасающих уже упакованную в ящики библиотеку от внезапного налета приемщика и писаря Инквизиции.
— Держи, — словно богатый сеньор, сунул он тяжеленный кошель с пятьюстами мараведи писарю.
— Спасибо, сеньор Баена… — выдохнул потрясенный такой щедростью писарь, — вы во всем Трибунале один — человек…
Бруно улыбнулся; он все лучше и лучше понимал суть Инквизиции, а в какой-то момент осознал, что и Трибунал, и Церковь, да и сама жизнь напоминает его клепсидру, построенную для сеньора Сиснероса.
Олаф и представления не имел, как это все строить, а потому расчеты взял на себя Бруно. Однако вся горькая правда была в том, что, когда он выбил затвор и подумал, что только что превзошел отца, ничего не произошло — вообще ничего! Клепсидра не работала.
Бруно поморщился. Их спасло тогда только то, что сеньор Франсиско был в отъезде; он как раз объезжал свою «римскую колесницу», в которую запряг восьмерку «римских рабов».
— Он с нас кожу с живых снимет… — словно заклинившая шестерня, все повторял и повторял Олаф.
— Знаю, — через раз отзывался Бруно, а потом сгреб все чертежи и расчеты и принялся за работу.
С бумагами в руках он обошел каждый узел титанического сооружения, но ошибки не обнаружил. Вода послушно выкачивалась из реки, поднималась и шла по акведукам, набиралась в огромную цистерну на самом верху башни, лилась на главное колесо, но вот колесо не вращалось. Оно явно было слишком тяжелым.
И тогда Бруно подумал об обычных курантах. Сила опускающегося в башню груза давила только на крайнюю шестерню, а уже затем — от шестерни к шестерне — добиралась до стрелки.
Бруно прорисовал новый чертеж, и в считанные часы плотники соорудили целый каскад колес, а эта махина тронулась и пошла.
«Каскад… — думал Бруно, исподволь наблюдая, как ученики еврейской школы бегом грузят ящики с фолиантами на телегу. — Жизнь — это каскад…»
Он хорошо представлял себе, насколько тяжелой конструкцией является такая огромная страна, как Арагон. Даже чтобы чуть-чуть ускорить ее неслышное тиканье, требовались невероятные усилия, но невидимый Часовщик знал, что такое каскад… и начал сдвигать Арагон поэтапно — с самой обычной монеты. Той самой, из-за которой Бруно чуть не залили в глотку свинец.
Лишь теперь Бруно осознал, сколько движущей силы скопил Часовщик, облегчив все мараведи по всей стране всего на треть. Лишь теперь стало ясно, сколь грамотно он поступил, убрав главный регулятор размеренного движения монеты — еврейские обменные конторы и вставив свой — орденский. Потому что лишь тогда Часовщик сумел собрать все золото страны в одних руках.
Да, кое у кого возникли сомнения, туда ли их ведут, и люди кинулись проверять церковные «чертежи». Но Часовщик и здесь не оплошал, и все первоначальные книги — греческие, арабские и еврейские — пошли в костер. Вместе с теми, кто слишком хорошо запомнил их содержание.
А потом он заменил золото медью, и невидимые куранты Арагона встали, и это было правильно, потому что, прежде чем что-то менять в механизме, часы просто необходимо остановить.
Это было похоже… Бруно на секунду задумался и вдруг вспомнил увиденный им в Сарагосе механический кукольный театр внутри курантов. Теперь этот «театр», по сути, паразит на теле часов, претендовал на то, чтобы заменить собой даже сами куранты. Уже теперь монастыри почти поглотили производство самых важных вещей, а некогда самоуверенные мастера вымаливали заказы у Церкви.
А люди только и делали, что смотрели на броские «куклы» суровых, но справедливых комиссаров и приемщиков, плохих евреев и морисков, мудрых короля и королевы, почти божественного Папы Римского, и никто не понимал, что это все — лишенный всякой практической пользы театр. Что его блеск и мишура служат лишь одному — отвлечь от созерцания всегда правдивых часов самой жизни.
— Если так пойдет, однажды вместо точного времени люди будут видеть один лишь театр, — вслух подумал он.
— Что вы говорите? — заискивающе переспросил писарь.
— Нет, ничего, — покачал головой Бруно.
Было и еще одно сходство Инквизиции с механизмом часов — потери. Что в построенной им клепсидре, что в сарагосском кукольном театре часть энергии тратилась на обслуживание самого движения, а попросту говоря, воровалась шестеренками — как сейчас.
Вот только Бруно не был шестеренкой. Его не устраивало это примитивное, до самых мелочей понятное вращение в одних и тех же пазах. И он не верил, что в мире нет чего-то несравненно более сложного и высокого.
А потом Бруно попал в кабинет одного из еретиков и обомлел. На стене прямо перед ним висела огромная, в человеческий рост, схема. Более всего эта схема напоминала огромный часовой механизм. Но это не был часовой механизм.
— Что писать? — напомнил о себе писарь.
— Подожди, — остановил его Бруно и посмотрел на прижавшегося к стене, белого от ужаса еретика. — Это что?
— Небо, — выдавил тот.
— Как так — небо? — не поверил Бруно. — Я же вижу, что это из механики.
— А это и есть механика, — глотнул еретик, — только небесная.
Бруно подошел к схеме и жадно обшарил ее взглядом. Он чувствовал, видел эту красоту… и не понимал.
— Научишь? — повернулся он к еретику.
— Вы что, сеньор Баена! — дернул его за рукав писарь. — Это же астрология!
— Помолчи, — выдернул рукав Бруно и снова обшарил схему взглядом.
Он слышал про астрологов от Олафа. У них в городе их не было, но приемный отец говорил, что на астрологии основано все: и календарь, и часы — все!
— Сначала я тебя должен алгебре научить, — внезапно подал голос еретик, — затем геометрии… а меня, я так вижу, сегодня заберут.
— Не бойся, брат, — не отрывая взгляда от немыслимо красивых парабол, тихо проговорил Бруно астрологу, — я тебя никому не отдам. Все в моих руках. Только научи.
С какого-то момента Генерал начал прислушиваться к мнению Томазо особенно тщательно. Но даже он изнемогал от нетерпения.
— Может, пора? Сколько можно ждать?!
— Рано, — качал головой Томазо.
По его данным, только две трети значимых для Арагона крещеных евреев были арестованы Трибуналом, и лишь половина из них была приговорена. А Томазо хотел, чтобы петля на шеях высокомерных грандов затянулась потуже.
— Гранды и так уже вошли в Каталонию! — едва сдерживаясь, чтобы не заорать по привычке, сообщал Генерал. — Или ты хочешь, чтобы они добрались до Арагона, а всех нас перевешали на деревьях?! Так ты дождешься! Немного осталось.
Томазо был непреклонен. К тому времени, когда мятежные, поддерживающие Австрийца гранды вошли в Каталонию, нужных Трибуналу евреев арестовали почти всех, но опять-таки большей части из них приговоры еще не были вынесены.
И только когда поддерживающие Австрийца мятежные гранды заняли соседнюю Каталонию целиком, Генерал не выдержал.
— Все, Томас, хватит! — отрезал он, услышав очередной отказ. — Ты заигрался.
Беда была в том, что ни Генерал, ни тем более Папа не проходили той школы, какую прошел Томазо. Да, они понимали, что в игре «кто кого переглядит» выигрывает лишь тот, кто сумеет не отвести глаз, но никто из них никогда не играл в эту игру в запертом темном зале, с опытными, циничными монахами на той стороне. Томазо играл, и ставка в этой игре был он сам, а в память об этом все его тело было покрыто шрамами.
Вот только теперь его противниками могли стать и теряющие терпение люди Ордена, включая Генерала.
— Хорошо, — согласился Томазо. — Начинаем.
Все кончилось, когда в Сарагосе одновременно сожгли около восьмисот евреев — от двенадцати до девяноста двух лет. Преследования, как по команде, прекратились, а все свободные силы Инквизиция бросила на сортировку конфискованных еврейских архивов.
Бруно это не расстраивало; к тому времени он стал владельцем доброй полусотни домов, огромной библиотеки по астрологии, алгебре и геометрии, приличной суммы денег и небольшого пригородного поместья. Туда он, кстати, перевез и отца, и астролога.
Олаф давно уже ходил сам, постепенно отважился поглядывать на окружающий мир, и наступил миг, когда он попросил дать ему инструменты. Понятно, что Бруно мгновенно привез в поместье целую часовую мастерскую, но Олафа заинтересовали только самые маленькие инструменты.
— Я маленький человек, — опустив голову, произнес он, — и я хочу сделать маленькие куранты… вот такие.
Бруно опешил: Олаф показывал пальцами размер перепелиного яйца.
— Зачем тебе куранты как яйцо? — кое-как, жестами, спросил он глухого отца.
Олаф опустил голову еще ниже.
— Я долго сидел в камере. Очень долго. Я очень скучал по часам. Но камера маленькая, а куранты большие. Если бы у меня были маленькие куранты, я мог бы спрятать их в задницу, и охрана бы их не нашла. А я бы их вытаскивал и смотрел, сколько времени уже сижу.
Бруно прикусил губу.
— Я привезу тебе самые маленькие инструменты, какие найду. Надеюсь, что ювелирные подойдут…
А к ночи, когда дворецкий укладывал Олафа спать, Бруно отправлялся в библиотеку, садился рядом с астрологом и начинал изучать то, что оказалось прекраснее всего, — небо. Из толстых, витиевато написанных книг следовало, что небо походит на обычные часы.
— Это Великий Индиктион, — разложил последнюю, самую главную таблицу астролог.
— А что это?
— Звезды постоянно перемещаются, — серьезно произнес астролог, — но еще египтяне выяснили, что, когда проходит 532 года, звезды становятся в то же самое положение. И все повторяется. Как на циферблате.
— Но кто же тогда Часовщик? — потрясенно выдохнул Бруно. — Кто заводит эти куранты? Неужели Бог?
— Я не знаю, — честно признал астролог. — Я знаю одно: человеческая судьба, да и судьбы стран и провинций тесно связаны с движением звезд.
Бруно впился глазами в таблицу. Получалось так, что и разрушение невидимых часов Арагона, и создание новых невидимых часов — с пока еще неясной целью — прямо зависят от перемещения небесных светил. И это было совершенно логично, ибо каждая шестеренка курантов неизбежно зависит от механизма в целом; лишь благодаря ему она и вращается!
«Как я мог этого не понимать раньше?!»
А на следующий день Бруно вызвал к себе Главный инквизитор.
— Руис Баена?
— Да, святой отец, — кивнул Бруно.
— Это ведь ты описывал и сортировал еврейские архивы…
Бруно насторожился. Слишком уж многое из архивов он позволил выкупить самим евреям.
— Да, святой отец, — стараясь не делать паузы между его вопросом и своим ответом, признал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58