У великих мастеров, у гениев прошлого – Баха, Моцарта, Бетховена, Шуберта – все по-другому; вполне естественно, что каждого из них можно отнести и к allegro, и к andante, и к adagio.
Но я снова ухожу в сторону. Отчего эти четверо так торопились? Отчего этой торопливостью они начисто смазали все лучшее, что есть у Мендельсона? Вероятно, им не терпелось обсудить и попытаться отыскать разгадку истории, подброшенной им земельным прокурором. Именно подброшенной, как одна из соседок подбросила мне пару дней назад рыбью голову. Я, естественно, и не притронулась к ней. Но и квартет в полном составе, и тех, кто не играл, а слушал, всех без исключения эта история захватила так, что они до поздней ночи не закрывали рты, обсуждая ее.
Один мужчина, чей возраст определить трудно, сидит в трамвае. Он живет на пособие и немногие частные вспомоществования. Он композитор. Настоящий композитор, композитором был и им останется, поскольку ничем другим, кроме сочинения музыки, не занимался, ничего больше не умеет и не хочет уметь. Пока что ни одно из его сочинений не удостоилось публичного прослушивания, не было издано, не было даже отпечатано типографским способом. Он свято верит, что справедливость одержит верх. Вероятно, в этом его заблуждение. Он не решается предложить свои произведения на радио. Впрочем, это не совсем так. Однажды он попробовал, сходил на радио и показал там свое сочинение. Это было произведение для ансамбля в небольшом составе, может быть, для скрипичного трио, поскольку он побоялся или постеснялся огорошить всех симфонией или кантатой. И вот он оставляет у вахтера на входе свое произведение, завернутое в газетную бумагу, приложив к нему письмо. Что ж, он и поныне ждет ответа на него.
То, что в квартире у него нет фортепьяно, композитора не заботит, потому что он на слух воспринимает сочиненное, даже самые сложные переходы, поскольку слуху него – феноменальный. Но ему, хоть и нечасто, здорово помогают цимбалы из стальных полосок, купленные в магазине игрушек. И вот Ударяя деревянными молоточками по игрушечным цимбалам – как уже сказано, это случается довольно редко, – композитор и опробует сочиненное им на слух. Кое-как.
К счастью, он знаком с одним оптиком, который время от времени заменяет ему линзы в очках буквально за гроши. Оптик берет с композитора только за стоимость материала, да и то символическую сумму. А иногда вставляет бывшие в употреблении стекла, сданные клиентами. И наш композитор возвращается на трамвае как раз от этого оптика. Сегодня он обзавелся новыми (новыми для него) очками. Композитор понятия не имеет, стоят ли созданные им произведения новых очков, или же они вовсе макулатура. И никто понятия об этом не имеет, потому что никогда не слышал ни их самих, ни об их существовании. А когда композитор умрет, хозяин или хозяйка квартиры выбросят его сочинения в мусорный ящик за ненадобностью.
Композитор сидит, уткнувшись близорукими глазами в книгу, в ту самую, писанную мной непростую для восприятия книгу. Хочется думать, что для него она не слишком сложна. И он ее не покупал, нет у него лишних денег на покупку книг. Он взял ее почитать в библиотеке. Моя книга посвящена ему. А оптик, знакомый композитора, тот книг не читает…
…Как я слышу, они все еще пережевывают идеи о том, кому достались неполных 23 миллиона: террористам, мусульманам-фундаменталистам, просто охочим до денег авантюристам, праворадикальным элементам, концерну «ИГ Металл», Ватикану…
Слышу, как земельный прокурор резюмирует:
– Загадка по-прежнему ждет своего решения. А заключается она в том, что федеральное правительство не только не проявило интереса к расследованию этого случая, но и всеми способами препятствовало ему. И все варианты, которые мы тут с вами прогнали, не подходят в качестве ключа к разгадке этой истории.
– Значит, федеральное правительство?
– Оно не станет само у себя красть деньги, – сказал земельный прокурор.
– Федеральная служба информации? Вспомните этих Файгенблатт и Линденблатт.
– Возможно, – уклончиво ответил земельный прокурор.
Заблуждение, говорю я.
Откуда мне это знать?
Кошки – животные математического склада. И давным-давно разделались с жалкой человеческой математикой. Решить что-нибудь в духе знаменитой теоремы Ферма или диофантовы уравнения под силу даже молоденькой кошке. Я запросто извлеку вам квадратный корень из минус единицы. Такого, поверьте, еще не удавалось ни одному представителю рода человеческого. А мы можем, поскольку мир наш не ограничивается тремя убогими измерениями.
Короче говоря, мне известно, кому… сколько… И так далее.
И мы ориентируемся не только в четвертом, пятом, шестом измерениях, но и выше, не скажу, что в двадцать седьмом, но уж в двадцать первом точно. Не говоря уже о том, что существуют и недоступные человеческому пониманию отрицательные измерения. Измерения со знаком минус. И первое измерение – вообще не первое, говоря по правде. Оно… подождите, дайте подумать… как минимум седьмое. И что же там такое происходит? Грубо говоря, там властвует отрицательная математика. Это каждой кошке известно. А откуда в таком случае наша уверенность, что мы всегда приземлимся на четыре лапы, и откуда эти наши девять жизней – факт, который даже человек сподобился признать?
Если бы человек мог воспользоваться этими отрицательными измерениями (назову их так удобства ради), ему даже конец света был бы нипочем. Вот только вопрос, стоило бы переживать конец света, даже прихватив с собой партитуру «Форельного квинтета»…
…копченая форель. От души надеюсь, что с вилки земельного прокурора упадет кусочек. Только без этого отвратительного хрена. Борис, мой брат и возлюбленный, однажды умудрился вытащить живую форель из пруда на ферме, где выращивали рыбу. Как же тогда разорялся этот коротконогий гном – хозяин фермы! «Он стащил у меня самый лучший экземпляр! Самый лучший!» Схватив первое, что под руку попало, он бросился вдогонку за Борисом, но куда там! Тот с рыбиной в зубах исчез, будто сквозь землю провалился. «Нет, эта дрянь где-то здесь! Некуда ему деться! Некуда!» – орал владелец фермы. А Борис между тем и на самом деле провалился сквозь землю, так сказать, решил покинуть мир привычных трех измерений.
Вам ни разу не приходилось сталкиваться с подобным загадочным исчезновением кошек? Ну вот видите!..
Вот так и знания наши: не стесненные границами, они свободно перетекают из одного измерения в другое, ни время, ни место не играют для них роли.
Итак, мне известно: это заблуждение.
Читающий мою книгу еще не стар. Он далеко не старик, хотя, одолев полпролета лестницы, кашляет, будто чахоточный. Тот, кто читает мою книгу, не страдает чахоткой. Напротив. Он толст, как… Не хочется опускаться до уровня его недругов (а их у него хоть пруд пруди), сравнивая его с толстозадым буйволом. Воспитание не позволяет мне прибегать к подобной лексике. Он приземист, толст, краснолиц и все время пыхтит. Лицо его всегда багровое, создается впечатление, что ворот его постоянно туго затянут. Но ворот вовсе не туго затянут. Как злословят его закоренелые друзья, просто шея у него растет быстрее (в толщину, разумеется, не в длину), чем он успевает приобрести новую рубашку. У него хватает денег покупать рубашки с более просторным воротом, ему ничего не стоит прикупить себе и рубашки с золотыми пуговицами. Или с бриллиантовыми. При двадцати трех-то миллионах в кармане! И он пыхтит, сопит носом, отчего лицо его багровеет еще сильнее. Узковат воротничок, узковат. А все оттого, издеваются «друзья» (а их у него немало), что шея растет не по дням, а по часам. В ширину. И уже почти слилась с телом. А все от жадности.
Он сопит от напряжения, но не потому, что вынужден взбираться по крутой лестнице, нет, а потому, что читает мою книгу. И называется эта книга: «Человек без шеи, или К чему приводит жадность». Он пыхтит, как паровоз, одолевая строку за строкой – тяжкий труд. И непривычный для него. И еще оттого, что я упомянула в ней о 23 миллионах. Толстяк отбрасывает книгу. Она летит под скамейку для коленопреклонений в стиле барокко, некогда пожалованную ему нунцием ко дню рождения. Но сие устройство редко используется по назначению. Собственно, никогда. Он вообще не большой охотник плюхаться на колени, потом так трудно бывает подняться. И наш толстяк звереет. «Я не имею к этому никакого отношения, повторяю, ни малейшего отношения!» – вопит он. Только никто его не слышит. Успокойтесь, почтенный, ведь все это вымысел. Фикция. Вся эта история – фикция, не более. Книга – чистейшая выдумка от начала и до конца. Кошки – страшные лгуньи: налгут вам с три короба, а то и с четыре. И, когда лгут, высказывают чистую правду. И это тоже одна из особенностей других, недоступных вам измерений…
…Есть! Вот и свалился у него с вилки кусочек филе форели.
На этом заканчивается двадцать шестой четверг земельного прокурора д-ра Ф.
Двадцать седьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда ом толком не рассказал ни одной истории
– Строго говоря, – продолжал земельный прокурор, – Маусбайгль был самым настоящим сутягой. Сутяги – неотъемлемая часть прокурорской деятельности. В мое время – как сейчас с этим обстоит, не знаю, – у каждого в нашем ведомстве имелся свой сутяга. У меня их было даже двое, причем обе дамы. Одна досталась мне в наследство от коллеги, которого я сменил в должности, другая… Дело было так, что начинал я свою юридическую карьеру в статусе асессора в одной из отдаленных провинций, и лишь после моей угрозы перебраться под крылышко финансового министерства, куда меня звали и куда я идти явно не горел желанием, я сумел добиться перевода сюда. Я был новичок, и любой сутяга, независимо от пола, имел возможность спокойно постучать в двери моего кабинета – терроризмом тогда и не пахло, а каждая дверца была предусмотрительно снабжена табличкой с указанием фамилии и должности обитателя кабинета. Так что сутяги располагали полной свободой в выборе жертвы. Особа, о которой я веду речь, была опасна уже потому, что, во всяком случае на первый взгляд, производила впечатление вполне вменяемой женщины. Конечно, следует признать, что сутяжничество всегда имеет под собой резоны. Однажды с человеком обошлись несправедливо, на самом деле несправедливо, однажды его оскорбили, глубоко и незаслуженно, пусть даже и не по злой воле… И вот в душе начинает расти дерево жажды отмщения, причем чувство это вовсе не обязательно направлено на конкретного обидчика. Нередко бывает, что устремления сутяги избирают совершенно иное направление.
Сутяжница, о которой идет речь, была еще относительно молодой женщиной. Одета очень скромно и даже с некоторым вкусом, неброская и, в общем, довольно симпатичная. В речи ее не присутствовало ни следа театральности или аффектации, свойственной сутягам, нет, говорила она негромко и спокойно. Может, именно в этом и состоял ее прием? Чтобы разобрать, что она говорит, приходилось невольно вслушиваться, и ты не сразу понимал, что все тобой услышанное и переваренное – бредятина от начала и до конца. За время моего пребывания в разных должностях я убедился, что сутяге необходимо выговориться, излить собеседнику душу. Ему нужна аудитория. И следовательно, надо побыть в роли его аудитории, пусть ты потратишь время, зато это избавит тебя от скорого повторного визита.
Сутяжница номер два, как я уже говорил, досталась мне по наследству от моего предшественника. Предшественник мой – не знаю, жив ли он сейчас, – принадлежал к числу тех, кто работает исключительно по вдохновению. В результате отдел на месяц, а то и два приходил в полное запустение – скапливались горы нерассмотренных дел и безответных жалоб. И все это происходило, как говорится, на вполне законных основаниях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Но я снова ухожу в сторону. Отчего эти четверо так торопились? Отчего этой торопливостью они начисто смазали все лучшее, что есть у Мендельсона? Вероятно, им не терпелось обсудить и попытаться отыскать разгадку истории, подброшенной им земельным прокурором. Именно подброшенной, как одна из соседок подбросила мне пару дней назад рыбью голову. Я, естественно, и не притронулась к ней. Но и квартет в полном составе, и тех, кто не играл, а слушал, всех без исключения эта история захватила так, что они до поздней ночи не закрывали рты, обсуждая ее.
Один мужчина, чей возраст определить трудно, сидит в трамвае. Он живет на пособие и немногие частные вспомоществования. Он композитор. Настоящий композитор, композитором был и им останется, поскольку ничем другим, кроме сочинения музыки, не занимался, ничего больше не умеет и не хочет уметь. Пока что ни одно из его сочинений не удостоилось публичного прослушивания, не было издано, не было даже отпечатано типографским способом. Он свято верит, что справедливость одержит верх. Вероятно, в этом его заблуждение. Он не решается предложить свои произведения на радио. Впрочем, это не совсем так. Однажды он попробовал, сходил на радио и показал там свое сочинение. Это было произведение для ансамбля в небольшом составе, может быть, для скрипичного трио, поскольку он побоялся или постеснялся огорошить всех симфонией или кантатой. И вот он оставляет у вахтера на входе свое произведение, завернутое в газетную бумагу, приложив к нему письмо. Что ж, он и поныне ждет ответа на него.
То, что в квартире у него нет фортепьяно, композитора не заботит, потому что он на слух воспринимает сочиненное, даже самые сложные переходы, поскольку слуху него – феноменальный. Но ему, хоть и нечасто, здорово помогают цимбалы из стальных полосок, купленные в магазине игрушек. И вот Ударяя деревянными молоточками по игрушечным цимбалам – как уже сказано, это случается довольно редко, – композитор и опробует сочиненное им на слух. Кое-как.
К счастью, он знаком с одним оптиком, который время от времени заменяет ему линзы в очках буквально за гроши. Оптик берет с композитора только за стоимость материала, да и то символическую сумму. А иногда вставляет бывшие в употреблении стекла, сданные клиентами. И наш композитор возвращается на трамвае как раз от этого оптика. Сегодня он обзавелся новыми (новыми для него) очками. Композитор понятия не имеет, стоят ли созданные им произведения новых очков, или же они вовсе макулатура. И никто понятия об этом не имеет, потому что никогда не слышал ни их самих, ни об их существовании. А когда композитор умрет, хозяин или хозяйка квартиры выбросят его сочинения в мусорный ящик за ненадобностью.
Композитор сидит, уткнувшись близорукими глазами в книгу, в ту самую, писанную мной непростую для восприятия книгу. Хочется думать, что для него она не слишком сложна. И он ее не покупал, нет у него лишних денег на покупку книг. Он взял ее почитать в библиотеке. Моя книга посвящена ему. А оптик, знакомый композитора, тот книг не читает…
…Как я слышу, они все еще пережевывают идеи о том, кому достались неполных 23 миллиона: террористам, мусульманам-фундаменталистам, просто охочим до денег авантюристам, праворадикальным элементам, концерну «ИГ Металл», Ватикану…
Слышу, как земельный прокурор резюмирует:
– Загадка по-прежнему ждет своего решения. А заключается она в том, что федеральное правительство не только не проявило интереса к расследованию этого случая, но и всеми способами препятствовало ему. И все варианты, которые мы тут с вами прогнали, не подходят в качестве ключа к разгадке этой истории.
– Значит, федеральное правительство?
– Оно не станет само у себя красть деньги, – сказал земельный прокурор.
– Федеральная служба информации? Вспомните этих Файгенблатт и Линденблатт.
– Возможно, – уклончиво ответил земельный прокурор.
Заблуждение, говорю я.
Откуда мне это знать?
Кошки – животные математического склада. И давным-давно разделались с жалкой человеческой математикой. Решить что-нибудь в духе знаменитой теоремы Ферма или диофантовы уравнения под силу даже молоденькой кошке. Я запросто извлеку вам квадратный корень из минус единицы. Такого, поверьте, еще не удавалось ни одному представителю рода человеческого. А мы можем, поскольку мир наш не ограничивается тремя убогими измерениями.
Короче говоря, мне известно, кому… сколько… И так далее.
И мы ориентируемся не только в четвертом, пятом, шестом измерениях, но и выше, не скажу, что в двадцать седьмом, но уж в двадцать первом точно. Не говоря уже о том, что существуют и недоступные человеческому пониманию отрицательные измерения. Измерения со знаком минус. И первое измерение – вообще не первое, говоря по правде. Оно… подождите, дайте подумать… как минимум седьмое. И что же там такое происходит? Грубо говоря, там властвует отрицательная математика. Это каждой кошке известно. А откуда в таком случае наша уверенность, что мы всегда приземлимся на четыре лапы, и откуда эти наши девять жизней – факт, который даже человек сподобился признать?
Если бы человек мог воспользоваться этими отрицательными измерениями (назову их так удобства ради), ему даже конец света был бы нипочем. Вот только вопрос, стоило бы переживать конец света, даже прихватив с собой партитуру «Форельного квинтета»…
…копченая форель. От души надеюсь, что с вилки земельного прокурора упадет кусочек. Только без этого отвратительного хрена. Борис, мой брат и возлюбленный, однажды умудрился вытащить живую форель из пруда на ферме, где выращивали рыбу. Как же тогда разорялся этот коротконогий гном – хозяин фермы! «Он стащил у меня самый лучший экземпляр! Самый лучший!» Схватив первое, что под руку попало, он бросился вдогонку за Борисом, но куда там! Тот с рыбиной в зубах исчез, будто сквозь землю провалился. «Нет, эта дрянь где-то здесь! Некуда ему деться! Некуда!» – орал владелец фермы. А Борис между тем и на самом деле провалился сквозь землю, так сказать, решил покинуть мир привычных трех измерений.
Вам ни разу не приходилось сталкиваться с подобным загадочным исчезновением кошек? Ну вот видите!..
Вот так и знания наши: не стесненные границами, они свободно перетекают из одного измерения в другое, ни время, ни место не играют для них роли.
Итак, мне известно: это заблуждение.
Читающий мою книгу еще не стар. Он далеко не старик, хотя, одолев полпролета лестницы, кашляет, будто чахоточный. Тот, кто читает мою книгу, не страдает чахоткой. Напротив. Он толст, как… Не хочется опускаться до уровня его недругов (а их у него хоть пруд пруди), сравнивая его с толстозадым буйволом. Воспитание не позволяет мне прибегать к подобной лексике. Он приземист, толст, краснолиц и все время пыхтит. Лицо его всегда багровое, создается впечатление, что ворот его постоянно туго затянут. Но ворот вовсе не туго затянут. Как злословят его закоренелые друзья, просто шея у него растет быстрее (в толщину, разумеется, не в длину), чем он успевает приобрести новую рубашку. У него хватает денег покупать рубашки с более просторным воротом, ему ничего не стоит прикупить себе и рубашки с золотыми пуговицами. Или с бриллиантовыми. При двадцати трех-то миллионах в кармане! И он пыхтит, сопит носом, отчего лицо его багровеет еще сильнее. Узковат воротничок, узковат. А все оттого, издеваются «друзья» (а их у него немало), что шея растет не по дням, а по часам. В ширину. И уже почти слилась с телом. А все от жадности.
Он сопит от напряжения, но не потому, что вынужден взбираться по крутой лестнице, нет, а потому, что читает мою книгу. И называется эта книга: «Человек без шеи, или К чему приводит жадность». Он пыхтит, как паровоз, одолевая строку за строкой – тяжкий труд. И непривычный для него. И еще оттого, что я упомянула в ней о 23 миллионах. Толстяк отбрасывает книгу. Она летит под скамейку для коленопреклонений в стиле барокко, некогда пожалованную ему нунцием ко дню рождения. Но сие устройство редко используется по назначению. Собственно, никогда. Он вообще не большой охотник плюхаться на колени, потом так трудно бывает подняться. И наш толстяк звереет. «Я не имею к этому никакого отношения, повторяю, ни малейшего отношения!» – вопит он. Только никто его не слышит. Успокойтесь, почтенный, ведь все это вымысел. Фикция. Вся эта история – фикция, не более. Книга – чистейшая выдумка от начала и до конца. Кошки – страшные лгуньи: налгут вам с три короба, а то и с четыре. И, когда лгут, высказывают чистую правду. И это тоже одна из особенностей других, недоступных вам измерений…
…Есть! Вот и свалился у него с вилки кусочек филе форели.
На этом заканчивается двадцать шестой четверг земельного прокурора д-ра Ф.
Двадцать седьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда ом толком не рассказал ни одной истории
– Строго говоря, – продолжал земельный прокурор, – Маусбайгль был самым настоящим сутягой. Сутяги – неотъемлемая часть прокурорской деятельности. В мое время – как сейчас с этим обстоит, не знаю, – у каждого в нашем ведомстве имелся свой сутяга. У меня их было даже двое, причем обе дамы. Одна досталась мне в наследство от коллеги, которого я сменил в должности, другая… Дело было так, что начинал я свою юридическую карьеру в статусе асессора в одной из отдаленных провинций, и лишь после моей угрозы перебраться под крылышко финансового министерства, куда меня звали и куда я идти явно не горел желанием, я сумел добиться перевода сюда. Я был новичок, и любой сутяга, независимо от пола, имел возможность спокойно постучать в двери моего кабинета – терроризмом тогда и не пахло, а каждая дверца была предусмотрительно снабжена табличкой с указанием фамилии и должности обитателя кабинета. Так что сутяги располагали полной свободой в выборе жертвы. Особа, о которой я веду речь, была опасна уже потому, что, во всяком случае на первый взгляд, производила впечатление вполне вменяемой женщины. Конечно, следует признать, что сутяжничество всегда имеет под собой резоны. Однажды с человеком обошлись несправедливо, на самом деле несправедливо, однажды его оскорбили, глубоко и незаслуженно, пусть даже и не по злой воле… И вот в душе начинает расти дерево жажды отмщения, причем чувство это вовсе не обязательно направлено на конкретного обидчика. Нередко бывает, что устремления сутяги избирают совершенно иное направление.
Сутяжница, о которой идет речь, была еще относительно молодой женщиной. Одета очень скромно и даже с некоторым вкусом, неброская и, в общем, довольно симпатичная. В речи ее не присутствовало ни следа театральности или аффектации, свойственной сутягам, нет, говорила она негромко и спокойно. Может, именно в этом и состоял ее прием? Чтобы разобрать, что она говорит, приходилось невольно вслушиваться, и ты не сразу понимал, что все тобой услышанное и переваренное – бредятина от начала и до конца. За время моего пребывания в разных должностях я убедился, что сутяге необходимо выговориться, излить собеседнику душу. Ему нужна аудитория. И следовательно, надо побыть в роли его аудитории, пусть ты потратишь время, зато это избавит тебя от скорого повторного визита.
Сутяжница номер два, как я уже говорил, досталась мне по наследству от моего предшественника. Предшественник мой – не знаю, жив ли он сейчас, – принадлежал к числу тех, кто работает исключительно по вдохновению. В результате отдел на месяц, а то и два приходил в полное запустение – скапливались горы нерассмотренных дел и безответных жалоб. И все это происходило, как говорится, на вполне законных основаниях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57