Все схвачено, за все заплачено – вот девиз моего папочки. А если о ветровое стекло разбилась птичка, смахните ее скорее, чтобы не мешала обзору.
Такова жизнь моего отца. А я для него – та самая птичка на стекле.
Мой отец – крупный мужчина, с виду всегда спокойный и хладнокровный. Есть что-то обезьяноподобное в его чертах, но это не производит отталкивающего впечатления. У него светлые глаза и русые волосы; на солнце кожа его быстро краснеет, поэтому летом он всегда выглядит слегка злобным. Когда мне исполнилось десять лет, его перевели в Бостон, и он приезжал домой только И на уик-энды. Но раньше он служил в Портленде. Насколько я понимаю, он был похож на любого такого же к отца семейства, мужчину средних лет, только рубашка к была не белая, а цвета хаки. И неизменный черный галстук.
В Библии говорится, что грехи отцов падут на голову сыновей. Возможно, это так. Тогда на мою голову пали грехи не только отца, но и всех его ближних и дальних родственников. Отцу было тяжело работать на вербовочном пункте. Я часто думал о том, насколько счастливее он был бы, оставшись во флоте. Не говоря уже о том, насколько приятнее мне было бы видеть его дома пореже. Для отца его теперешняя служба была почти невыносима. Как если бы ему приходилось видеть, что бесценные автомашины окружающих людей содержатся в отвратительном состоянии, ржавеют и разваливаются на глазах. Кто только не проходил через его руки! Люди, которые не знали, что им нужно. Люди, которые больше всего беспокоились о том, как бы вырваться куда-нибудь из своей привычной жизни. Ромео из колледжа, покидающие своих беременных Джульетт. Мрачные юноши, которым предоставлялся выбор между службой во флоте и пребыванием в исправительном учреждении. Недоучки с одной прямой извилиной, которым приходилось показывать, как пишется их собственное имя. А дома был я. Тоже не соответствующий отцовским представлениям, тоже не такой, как надо, тоже неправильный. Своего рода вызов. И наверное, он ненавидел меня потому, что не мог этот вызов принять. Может, все было бы иначе, если бы я не походил до такой степени больше на маму, чем на него. Это проявлялось во всем. Он называл меня маменькиным сынком. Наверное, так оно и было.
Однажды осенним днем 1962 года мне пришло в голову покидать камнями в стекла. Отец собирался ставить вторые рамы на все окна в нашем доме. Было начало октября, суббота, и отец с утра начал планомерно, шаг за шагом готовиться к осуществлению своей идеи. Он всегда все делал тщательно, никаких оплошностей, ничего непредвиденного.
Он выносил стекла из гаража. Еще весной он заготовил их, окрасил рамы в зеленый цвет, и теперь аккуратно расставлял их вдоль дома, по штуке под каждым окном. Я наблюдал за ним. Лицо его покраснело даже под прохладным октябрьским солнцем, легким, как поцелуй. Замечательный месяц октябрь.
Я сидел на нижней ступеньке крыльца, смотрел на папу и на проезжавшие мимо нашего дома автомобили. Мама была в доме. Она играла на пианино что-то минорное. Наверное, Баха. Почти все, что она играла, звучало как произведения Баха. Ветер то доносил до меня мелодию, то обрывал ее. Когда я сейчас слышу этот отрывок, в памяти всплывает тот солнечный октябрьский день. Фуга Баха для Двойных Окон в миноре.
Мимо проехал «Форд». На старый вяз села малиновка и начала насвистывать. Я слушал, как играет мама. Правая рука ее выводила мелодию, левая брала звучные аккорды. Когда ей хотелось, мама могла играть превосходные буги-вуги, но это случалось нечасто. И даже буги-вуги в ее исполнении звучали так, будто их сочинил все тот же Бах.
И тут вдруг меня осенило. Я понял, как прекрасно было бы разбить все эти стекла. Одно за другим, сперва верхние половины, потом нижние.
Вы скажете, это было не что иное, как желание отомстить отцу, сознательное или бессознательное. Разрушить его идеальный мир. Но, честно говоря, я не помню, чтобы отец как-то фигурировал в моих мыслях в этот момент. Мне было четыре года. Стоял ясный октябрьский денек. Чудесный день, словно специально предназначенный для того, чтобы бить стекла.
Я встал и пошел собирать камни. На мне были короткие штанишки, я набил полные карманы камней, и со стороны они наверняка смотрелись забавно, как огромные яйца. Я шел по дороге, то и дело наклоняясь за новым камнем. Проехала машина, я подался в сторону, водитель повернул руль в другую. Женщина сзади него держала на руках ребенка.
Когда я решил, что собрал достаточно камней, я вернулся на лужайку, взял один из них в руки и швырнул в стекло, стоявшее под окном гостиной. Я изо всех сил старался попасть. Но промахнулся. Тогда я взял другой камень, тщательно прицелился и кинул прямо в середину окна. По спине пробежал легкий холодок. Наконец-то я попал в цель. Окно звякнуло, по стеклу пробежала трещина.
Я обошел дом, разбивая стекла с той же старательностью и методичностью, с какой отец их расставлял. Сперва в гостиной, затем в комнате для музицирования… Я смотрел на маму, продолжающую играть на пианино. Она на услышала звона разбитого стекла, но увидела, что я смотрю на нее в окно. На ней был чудесный голубой пеньюар. Она взяла неверную ноту, увидев меня, остановилась на секунду и ослепительно улыбнулась. Затем вернулась к клавишам.
Самое забавное, что я не испытывал никакого чувства вины. Никакого ощущения, что я делаю что-то не так. Как, впрочем, и особого удовольствия. Все-таки странная вещь, это детское восприятие мира. Я уверен, что если бы отец успел укрепить вторые рамы на окнах, мне и в голову не пришло бы их разбить.
Я уже примеривался к последнему стеклу, когда на плечо мое легла тяжелая рука, и я обернулся. Это был отец. И он был не в себе. Я никогда раньше не видел его таким. У него были огромные глаза навыкате, совершенно бешеные. Я так испугался, что начал кричать. Ощущение такое, как если бы вы увидели своего отца с совершенно чужим лицом, пугающим и незнакомым. – Ублюдок!
Он схватил меня одной рукой за левое плечо, а другой – за лодыжки и швырнул на землю. Швырнул изо всех сил. Казалось, из моих легких вышел весь воздух, и я лежал, не в силах ни вздохнуть, ни пошевелиться. И наблюдал, как выражение ярости на лице отца сменяется испугом. В груди и крестце разливалась острая боль.
– Я не хотел, – сказал он, присаживаясь на корточках возле меня. – С тобой все в порядке? Все о'кей, Чак?
Он называл меня так, когда был в хорошем настроении. Когда мы играли в орлянку во дворе.
Легкие мои наконец смогли вобрать в себя воздух. Я открыл рот, и из него вырвался чудовищный крик. Я никогда не производил сам звуков такой громкости, и не слышал, чтобы кто-нибудь так вопил. Из глаз брызнули слезы. Следующий крик получился даже громче первого, и это испугало меня. Мама прекратила играть на пианино.
– Не следовало так поступать, – сказал отец. На его лице испуг снова сменялся гневом. – А теперь заткнись. Да будь же мужчиной, черт возьми!
Он грубым рывком поднял меня на ноги как раз в тот момент, когда из-за угла дома выбежала мама, все еще в пеньюаре.
– Он разбил все окна, – сообщил ей отец. – Пойди одень что-нибудь.
– Что случилось? – закричала мама. – Чарли, дорогой, ты порезался? Где? Покажи!
– Он не порезался, – недовольно произнес отец. – Он просто испугался, что получит хорошую взбучку. И совершенно справедливо.
Я подбежал к маме и уткнулся ей в живот, ощущая чудный сладкий запах духов и нежный шелк пеньюара. Голова моя гудела, я плотно закрыл глаза, из которых продолжали течь слезы.
– О чем ты говоришь?! Он весь красный! Если ты до него хоть пальцем дотронулся, Карл…
– Ради всего святого, он начал кричать, как только увидел, что я к нему приближаюсь.
Голоса родителей звучали издалека, словно из другого мира.
– Едет машина, – произнес отец. – Иди в дом, Рита.
– Улыбнись, радость моя, – обратилась ко мне мама. – Ну-ка, улыбнись мамочке.
Она мягко отвела мое лицо от себя и осушила слезы на щеках. Вам знакомо это ощущение? Для меня это не просто банальность слащавых поэтов. Мама действительно осушила мне слезы, и это одно из самых ярких переживаний в моей жизни.
– Успокойся, золотце. Папочка вовсе не хотел тебя обидеть.
– Сэм Кэстингвей с женой был в машине, – сообщил папа. – Теперь ты предоставила этой безмозглой курице с длинным языком хорошую пищу для сплетен. Я надеюсь…
– Пойдем, Чарли, – сказала мама и взяла меня за руку. – Пойдем в мою комнату, выпьем по чашечке шоколада.
– Черта с два, – грубо оборвал ее отец.
Я обернулся к нему. Он продолжал:
– Я вытрясу из него этот шоколад вместе со всей его дурью.
– Ничего ты ни из кого не вытрясешь, прекрати. Ты и так напугал беднягу до смерти.
Отец с перекошенным от ярости лицом схватил маму за плечо, повернул ее к разбитому стеклу под окном кухни и, указывая на него, заорал:
– Вот! Смотри! А ты еще шоколад давать ему собираешься. Он больше не младенец, Рита, и перестань прятать его за своей юбкой.
Мама отдернула плечо, на котором остались красные отпечатки пальцев. – Ступай в дом, – холодно произнесла она. – Ты иногда бываешь невыносимо глуп, Карл.
– Я хочу…
– Не рассказывай мне, чего ты хочешь! – внезапно взорвалась мама. Отец отшатнулся.
– Ступай в дом! Или пойди нажрись со своими дружками! Иди куда хочешь! Только чтобы глаза мои тебя не видели!
– Понимаешь, – начал отец осторожно, – существует такое понятие, как наказание. Тебя учили этому в колледже, или на это педагоги не нашли времени, забивая вам мозги всяким либеральным бредом? В следующий раз твой сын не ограничится несколькими окнами, пойми. В следующий раз он разобьет тебе сердце. Разрушение…
– Убирайся! – прокричала мама.
Я снова начал плакать. Мама взяла меня на руки. Все о'кей, радость моя, говорила она, все будет хорошо… А я смотрел на отца, который повернулся и пошел прочь, засунув руки в карманы, как обиженный мальчишка. Я ненавидел его. И сегодня впервые я понял, как легко можно заставить его капитулировать.
Когда мы с мамочкой пили шоколад в ее комнате, я рассказал, как отец швырнул меня на землю. И потом соврал, будто ничего не было.
Я чувствовал себя большим и сильным.
Глава 17
– И что потом? – заинтересованно спросила Сюзанн Брукс. Все это время она слушала меня затаив дыхание.
– Ничего особенного.
Теперь, рассказав все, я сам себе удивлялся. Почему это воспоминание так долго стояло у меня поперек горла?
Однажды мой приятель Херг Орвилл (мы были еще совсем детьми) проглотил дохлую мышь. Я подзуживал его, а он и правда ее съел. Прямо сырую. Это была маленькая полевая мышка, она умерла от старости, наверное, потому что на трупике не было никаких видимых повреждений. Мама Херга в это время вешала белье во дворе. Она все видела, так как смотрела на нас как раз в тот момент, когда ее сын взял мышь за хвост и опустил себе в глотку.
Она закричала. Вы представить себе не можете, как это страшно в таком возрасте – слышать, как взрослые кричат. Она бросилась к нам и сунула Хергу два пальца в рот. Херг исторг из себя сперва мышку, затем гамбургер, который он съел на ленч, затем что-то жидкое, с виду похожее на томатный суп. Он уже остановился и собирался спросить маму, что, собственно, происходит. И тут она сама начала блевать. Посреди всего содержимого их же лудков мышка выглядела далеко не худшим образом. Отсюда я сделал бы вывод, что когда вы исторгаете из себя непереваренные остатки прошлых воспоминаний, а настоящее ваше еще хуже, то некоторые из прошлых событий выглядят не так уж и скверно. Я собирался сказать это ребятам, а затем решил, что не стоит. Это просто шокирует их, как и история о манерах ирокезов.
– Отец был в немилости несколько дней. Никаких более крупных последствий. Потом все забылось.
Кэрол Гренджер собиралась что-то сказать, но тут встал Тед. Он был бледен как смерть, только на скулах проступали красные пятна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Такова жизнь моего отца. А я для него – та самая птичка на стекле.
Мой отец – крупный мужчина, с виду всегда спокойный и хладнокровный. Есть что-то обезьяноподобное в его чертах, но это не производит отталкивающего впечатления. У него светлые глаза и русые волосы; на солнце кожа его быстро краснеет, поэтому летом он всегда выглядит слегка злобным. Когда мне исполнилось десять лет, его перевели в Бостон, и он приезжал домой только И на уик-энды. Но раньше он служил в Портленде. Насколько я понимаю, он был похож на любого такого же к отца семейства, мужчину средних лет, только рубашка к была не белая, а цвета хаки. И неизменный черный галстук.
В Библии говорится, что грехи отцов падут на голову сыновей. Возможно, это так. Тогда на мою голову пали грехи не только отца, но и всех его ближних и дальних родственников. Отцу было тяжело работать на вербовочном пункте. Я часто думал о том, насколько счастливее он был бы, оставшись во флоте. Не говоря уже о том, насколько приятнее мне было бы видеть его дома пореже. Для отца его теперешняя служба была почти невыносима. Как если бы ему приходилось видеть, что бесценные автомашины окружающих людей содержатся в отвратительном состоянии, ржавеют и разваливаются на глазах. Кто только не проходил через его руки! Люди, которые не знали, что им нужно. Люди, которые больше всего беспокоились о том, как бы вырваться куда-нибудь из своей привычной жизни. Ромео из колледжа, покидающие своих беременных Джульетт. Мрачные юноши, которым предоставлялся выбор между службой во флоте и пребыванием в исправительном учреждении. Недоучки с одной прямой извилиной, которым приходилось показывать, как пишется их собственное имя. А дома был я. Тоже не соответствующий отцовским представлениям, тоже не такой, как надо, тоже неправильный. Своего рода вызов. И наверное, он ненавидел меня потому, что не мог этот вызов принять. Может, все было бы иначе, если бы я не походил до такой степени больше на маму, чем на него. Это проявлялось во всем. Он называл меня маменькиным сынком. Наверное, так оно и было.
Однажды осенним днем 1962 года мне пришло в голову покидать камнями в стекла. Отец собирался ставить вторые рамы на все окна в нашем доме. Было начало октября, суббота, и отец с утра начал планомерно, шаг за шагом готовиться к осуществлению своей идеи. Он всегда все делал тщательно, никаких оплошностей, ничего непредвиденного.
Он выносил стекла из гаража. Еще весной он заготовил их, окрасил рамы в зеленый цвет, и теперь аккуратно расставлял их вдоль дома, по штуке под каждым окном. Я наблюдал за ним. Лицо его покраснело даже под прохладным октябрьским солнцем, легким, как поцелуй. Замечательный месяц октябрь.
Я сидел на нижней ступеньке крыльца, смотрел на папу и на проезжавшие мимо нашего дома автомобили. Мама была в доме. Она играла на пианино что-то минорное. Наверное, Баха. Почти все, что она играла, звучало как произведения Баха. Ветер то доносил до меня мелодию, то обрывал ее. Когда я сейчас слышу этот отрывок, в памяти всплывает тот солнечный октябрьский день. Фуга Баха для Двойных Окон в миноре.
Мимо проехал «Форд». На старый вяз села малиновка и начала насвистывать. Я слушал, как играет мама. Правая рука ее выводила мелодию, левая брала звучные аккорды. Когда ей хотелось, мама могла играть превосходные буги-вуги, но это случалось нечасто. И даже буги-вуги в ее исполнении звучали так, будто их сочинил все тот же Бах.
И тут вдруг меня осенило. Я понял, как прекрасно было бы разбить все эти стекла. Одно за другим, сперва верхние половины, потом нижние.
Вы скажете, это было не что иное, как желание отомстить отцу, сознательное или бессознательное. Разрушить его идеальный мир. Но, честно говоря, я не помню, чтобы отец как-то фигурировал в моих мыслях в этот момент. Мне было четыре года. Стоял ясный октябрьский денек. Чудесный день, словно специально предназначенный для того, чтобы бить стекла.
Я встал и пошел собирать камни. На мне были короткие штанишки, я набил полные карманы камней, и со стороны они наверняка смотрелись забавно, как огромные яйца. Я шел по дороге, то и дело наклоняясь за новым камнем. Проехала машина, я подался в сторону, водитель повернул руль в другую. Женщина сзади него держала на руках ребенка.
Когда я решил, что собрал достаточно камней, я вернулся на лужайку, взял один из них в руки и швырнул в стекло, стоявшее под окном гостиной. Я изо всех сил старался попасть. Но промахнулся. Тогда я взял другой камень, тщательно прицелился и кинул прямо в середину окна. По спине пробежал легкий холодок. Наконец-то я попал в цель. Окно звякнуло, по стеклу пробежала трещина.
Я обошел дом, разбивая стекла с той же старательностью и методичностью, с какой отец их расставлял. Сперва в гостиной, затем в комнате для музицирования… Я смотрел на маму, продолжающую играть на пианино. Она на услышала звона разбитого стекла, но увидела, что я смотрю на нее в окно. На ней был чудесный голубой пеньюар. Она взяла неверную ноту, увидев меня, остановилась на секунду и ослепительно улыбнулась. Затем вернулась к клавишам.
Самое забавное, что я не испытывал никакого чувства вины. Никакого ощущения, что я делаю что-то не так. Как, впрочем, и особого удовольствия. Все-таки странная вещь, это детское восприятие мира. Я уверен, что если бы отец успел укрепить вторые рамы на окнах, мне и в голову не пришло бы их разбить.
Я уже примеривался к последнему стеклу, когда на плечо мое легла тяжелая рука, и я обернулся. Это был отец. И он был не в себе. Я никогда раньше не видел его таким. У него были огромные глаза навыкате, совершенно бешеные. Я так испугался, что начал кричать. Ощущение такое, как если бы вы увидели своего отца с совершенно чужим лицом, пугающим и незнакомым. – Ублюдок!
Он схватил меня одной рукой за левое плечо, а другой – за лодыжки и швырнул на землю. Швырнул изо всех сил. Казалось, из моих легких вышел весь воздух, и я лежал, не в силах ни вздохнуть, ни пошевелиться. И наблюдал, как выражение ярости на лице отца сменяется испугом. В груди и крестце разливалась острая боль.
– Я не хотел, – сказал он, присаживаясь на корточках возле меня. – С тобой все в порядке? Все о'кей, Чак?
Он называл меня так, когда был в хорошем настроении. Когда мы играли в орлянку во дворе.
Легкие мои наконец смогли вобрать в себя воздух. Я открыл рот, и из него вырвался чудовищный крик. Я никогда не производил сам звуков такой громкости, и не слышал, чтобы кто-нибудь так вопил. Из глаз брызнули слезы. Следующий крик получился даже громче первого, и это испугало меня. Мама прекратила играть на пианино.
– Не следовало так поступать, – сказал отец. На его лице испуг снова сменялся гневом. – А теперь заткнись. Да будь же мужчиной, черт возьми!
Он грубым рывком поднял меня на ноги как раз в тот момент, когда из-за угла дома выбежала мама, все еще в пеньюаре.
– Он разбил все окна, – сообщил ей отец. – Пойди одень что-нибудь.
– Что случилось? – закричала мама. – Чарли, дорогой, ты порезался? Где? Покажи!
– Он не порезался, – недовольно произнес отец. – Он просто испугался, что получит хорошую взбучку. И совершенно справедливо.
Я подбежал к маме и уткнулся ей в живот, ощущая чудный сладкий запах духов и нежный шелк пеньюара. Голова моя гудела, я плотно закрыл глаза, из которых продолжали течь слезы.
– О чем ты говоришь?! Он весь красный! Если ты до него хоть пальцем дотронулся, Карл…
– Ради всего святого, он начал кричать, как только увидел, что я к нему приближаюсь.
Голоса родителей звучали издалека, словно из другого мира.
– Едет машина, – произнес отец. – Иди в дом, Рита.
– Улыбнись, радость моя, – обратилась ко мне мама. – Ну-ка, улыбнись мамочке.
Она мягко отвела мое лицо от себя и осушила слезы на щеках. Вам знакомо это ощущение? Для меня это не просто банальность слащавых поэтов. Мама действительно осушила мне слезы, и это одно из самых ярких переживаний в моей жизни.
– Успокойся, золотце. Папочка вовсе не хотел тебя обидеть.
– Сэм Кэстингвей с женой был в машине, – сообщил папа. – Теперь ты предоставила этой безмозглой курице с длинным языком хорошую пищу для сплетен. Я надеюсь…
– Пойдем, Чарли, – сказала мама и взяла меня за руку. – Пойдем в мою комнату, выпьем по чашечке шоколада.
– Черта с два, – грубо оборвал ее отец.
Я обернулся к нему. Он продолжал:
– Я вытрясу из него этот шоколад вместе со всей его дурью.
– Ничего ты ни из кого не вытрясешь, прекрати. Ты и так напугал беднягу до смерти.
Отец с перекошенным от ярости лицом схватил маму за плечо, повернул ее к разбитому стеклу под окном кухни и, указывая на него, заорал:
– Вот! Смотри! А ты еще шоколад давать ему собираешься. Он больше не младенец, Рита, и перестань прятать его за своей юбкой.
Мама отдернула плечо, на котором остались красные отпечатки пальцев. – Ступай в дом, – холодно произнесла она. – Ты иногда бываешь невыносимо глуп, Карл.
– Я хочу…
– Не рассказывай мне, чего ты хочешь! – внезапно взорвалась мама. Отец отшатнулся.
– Ступай в дом! Или пойди нажрись со своими дружками! Иди куда хочешь! Только чтобы глаза мои тебя не видели!
– Понимаешь, – начал отец осторожно, – существует такое понятие, как наказание. Тебя учили этому в колледже, или на это педагоги не нашли времени, забивая вам мозги всяким либеральным бредом? В следующий раз твой сын не ограничится несколькими окнами, пойми. В следующий раз он разобьет тебе сердце. Разрушение…
– Убирайся! – прокричала мама.
Я снова начал плакать. Мама взяла меня на руки. Все о'кей, радость моя, говорила она, все будет хорошо… А я смотрел на отца, который повернулся и пошел прочь, засунув руки в карманы, как обиженный мальчишка. Я ненавидел его. И сегодня впервые я понял, как легко можно заставить его капитулировать.
Когда мы с мамочкой пили шоколад в ее комнате, я рассказал, как отец швырнул меня на землю. И потом соврал, будто ничего не было.
Я чувствовал себя большим и сильным.
Глава 17
– И что потом? – заинтересованно спросила Сюзанн Брукс. Все это время она слушала меня затаив дыхание.
– Ничего особенного.
Теперь, рассказав все, я сам себе удивлялся. Почему это воспоминание так долго стояло у меня поперек горла?
Однажды мой приятель Херг Орвилл (мы были еще совсем детьми) проглотил дохлую мышь. Я подзуживал его, а он и правда ее съел. Прямо сырую. Это была маленькая полевая мышка, она умерла от старости, наверное, потому что на трупике не было никаких видимых повреждений. Мама Херга в это время вешала белье во дворе. Она все видела, так как смотрела на нас как раз в тот момент, когда ее сын взял мышь за хвост и опустил себе в глотку.
Она закричала. Вы представить себе не можете, как это страшно в таком возрасте – слышать, как взрослые кричат. Она бросилась к нам и сунула Хергу два пальца в рот. Херг исторг из себя сперва мышку, затем гамбургер, который он съел на ленч, затем что-то жидкое, с виду похожее на томатный суп. Он уже остановился и собирался спросить маму, что, собственно, происходит. И тут она сама начала блевать. Посреди всего содержимого их же лудков мышка выглядела далеко не худшим образом. Отсюда я сделал бы вывод, что когда вы исторгаете из себя непереваренные остатки прошлых воспоминаний, а настоящее ваше еще хуже, то некоторые из прошлых событий выглядят не так уж и скверно. Я собирался сказать это ребятам, а затем решил, что не стоит. Это просто шокирует их, как и история о манерах ирокезов.
– Отец был в немилости несколько дней. Никаких более крупных последствий. Потом все забылось.
Кэрол Гренджер собиралась что-то сказать, но тут встал Тед. Он был бледен как смерть, только на скулах проступали красные пятна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22