Трудно было понять, как я вообще смогу заявить о себе, мое творческое развитие шло невыносимо медленно, но в конце концов люди начали говорить о моих туфлях, заказчики потекли ко мне. Наконец я смог купить собственное помещение для магазина. Именно так. Дела шли все лучше и лучше, у меня появились заказы от женщин, имеющих влияние в обществе…
Женевьева вспомнила черный автомобиль «ли-фрэнсис».
– Мои туфли стали знаменитыми, я переехал в модный квартал. – Закари повернулся и взглянул на нее. – Итак, теперь ты все знаешь. Не было никаких калабрианских волков, младенца в корзине, кровной мести.
– Паоло.
– Я никогда никому об этом не рассказывал, Женевьева. – Он придвинулся ближе и нежно коснулся губами ее лица. – Только ты и Ольга знаете мою историю. Это правда.
– Я тоже хочу кое-что рассказать тебе, то, что я никогда не рассказывала своему мужу.
– Именно поэтому ты хочешь рассказать это мне? Потому что никогда не говорила ему?
Вместо ответа она поцеловала веснушку у него на шее. А затем принялась рассказывать о дне школьных фотографий и о том, что произошло дальше.
«Бентли» стоял около отеля уже минут двадцать. Роберт сидел, спрятав лицо в ладонях, и не говорил ни слова.
– Роберт? – послышался спокойный и ровный голос Фелперстоуна. – Я могу называть вас просто Роберт?
– Нет, не можете.
– В ситуациях, подобных этой, лучше всего сразу брать быка за рога, если можно так выразиться.
– Ее там нет. Я не могу в это поверить.
– Ну и где же она тогда? И почему вы все-таки согласились приехать сюда?
– Сэр? – окликнул Пьер с водительского сиденья. – Мы должны переставить машину.
– Вы что, получаете от этого удовольствие? – Роберт изо всех сил прижал кулаки к глазам. – Должно быть, вы повидали немало несчастных олухов, которые ловили своих жен на месте преступления! Никогда не задумывались о том, чтобы продавать билеты на это шоу?
– Роберт, я действительно думаю… – начал детектив.
– Сэр, – предупредил Пьер. – Сюда идет швейцар.
– Хорошо! – Роберт открыл глаза. – Я согласен, мы войдем. Пьер, пожалуйста, поставьте машину как можно ближе и подождите нас. Я не знаю, сколько мы там пробудем.
32
Из окна своей спальни Женевьева Сэмюэл разглядывала снег на траве, любовалась цветущими крокусами, а затем наблюдала за их увяданием, потом появились одуванчики, а вскоре расцвели розы в саду ее матери. Она читала Генри Джеймса, Д.Х. Лоуренса, Эмиля Золя (ее родители, абсолютно не разбиравшиеся в литературе, полагали, что это поможет улучшить ее французский). И конечно же Vogue. Она неистово и честно выложила всю правду в своем дневнике, а затем однажды ночью спалила его в камине, опасаясь, что кто-нибудь прочитает ее записи. Женевьева тосковала по общению с миром за пределами домашних стен, но могла подумать лишь о том, чтобы написать Ирэн Николас. Потом она представила, что получит в ответ детальный отчет из жизни школы и сообщения о последних романах, и ее душу наполнило уныние.
Она думала о мистере Джилсе, о том, что тот, возможно, нашел более юную и наивную девушку. А затем изгнала его образ из своих воспоминаний, не в силах более выносить мыслей о его руках, ласкающих ее тело, его губах, впивающихся в ее губы. Ее мутило от понимания того, что он использовал ее.
Женевьева не видела людей. Слугам было приказано приносить еду на подносе, стучать в дверь и оставлять поднос снаружи. Ее комнату прибирали, застилали постель каждое утро, пока она была в ванной. Для всех вокруг была придумана история о том, что Женевьева «серьезно больна». Большинство слуг, друзья семьи и местные сплетники считали, что у нее туберкулез. В детстве она часто простужалась и кашляла. Другие полагали, что, возможно, это «нервное расстройство».
– Потерпи. – Доктор Петерс записал ее давление и принялся складывать инструменты в свой черный саквояж. – Осталось несколько месяцев.
– Вы правда ничего не знаете? – спросила Женевьева, откинувшись на подушки.
Доктор Петерс вздохнул.
– Тебе невероятно повезло.
– Повезло? – Она обхватила руками раздувшийся живот. – Это становится забавным. А что касается бедной малютки, которая растет вот здесь…
Доктор присел на край кровати, взял ее ладонь и сжал в своих руках.
– Мы уже говорили об этом. Кто захочет взять в жены женщину с чужим ребенком?
– Меня это не волнует. – Она отдернула руку, не в силах вытерпеть его вялое и потное прикосновение.
– Это очень милая пара, – сказал доктор Петерс. – Возможно, тебе будет легче, если ты познакомишься с ними. Я могу привести их в следующий раз, когда приду проведать тебя…
– Нет!
Доктор пожал плечами:
– Как пожелаешь.
– Я мечтаю умереть, – заявила Женевьева. – Мне кажется, это единственный способ вырваться отсюда на свободу.
– Не говори ерунды. – Он захлопнул саквояж. – Побольше отдыхай, у тебя повышенное давление.
– Он мой.
– Что? – Он встал.
– Ребенок. Я не отдам его.
Доктор надевал пальто.
– У тебя еще будут дети, Женевьева.
Мать каждый день приходила посидеть с ней пару часов, бессмысленно болтала о каких-то людях из деревни, которых Женевьева не знала. Поначалу она пыталась запомнить имена, чтобы скучные истории обрели хоть какой-то смысл, но затем бросила это занятие, позволила голосу матери омывать ее. Она смотрела на маму, чувствуя, как ей противна эта вечно сжимающая горло рука, подергивающиеся и постоянно постукивающие об пол ноги, беспокойные, выпуклые, пустые глаза.
«Я сделаю все возможное, чтобы моя жизнь не стала такой же, как у нее», – убеждала она себя. И вдруг поняла, что уже это сделала.
Отец никогда не приходил к ней.
Живот раздулся до огромных размеров. У нее болело под ребрами, ломило поясницу. Ее мучила изжога. Ребенок кувыркался, прыгал, толкал ее изнутри, затем стал давить на нервные окончания, отчего через все тело проходила острая боль, подобная ударам электрическим током, она вздрагивала и тяжело переводила дух. Но эта безумная активность внутри ее тела компенсировала недостаток общения с окружающим миром. Ей нравились каждое нежное похлопывание изнутри, каждый удар, каждый приступ боли. Она жаждала взять на руки своего малютку, кормить его, смотреть, как он спит, слышать его плач. Никогда раньше она не испытывала такой любви. Физической, страстной, всепоглощающей. Если потребуется, она все отдаст за это крошечное создание. Она без колебаний умрет за своего ребенка.
Но, несмотря на горячность и кажущуюся непокорность, Женевьева никогда не задумывалась о побеге. В мечтах о сохранении ребенка она полагалась на помощь отца. Жизнь без финансовой поддержки папы была невозможна. Она надеялась, что сумеет изменить его решение насчет ребенка.
Доктор Петерс приходил каждую неделю. Он стал главной фигурой в тайном сговоре по похищению ребенка, но иногда Женевьева чувствовала проблески сочувствия, исходящие от него. Каждый раз, когда он появлялся в ее комнате, Женевьева рыдала и кричала в приступе сильного гнева, угрожая выброситься в окно, взывала к нему, как к врачу, богобоязненному человеку и отцу. Разве справедливо и человечно, спрашивала она, запереть беременную женщину в комнате на шесть месяцев, а затем украсть ее ребенка?
– Ты сама согласилась на это, – настаивал доктор. – Я был в комнате, когда ты сказала, что хочешь этого.
– Я не понимала, на что соглашаюсь. Я испугалась.
– Ты ведешь себя неразумно.
– Вовсе нет.
Лучшее, чего она смогла добиться от доктора Петерса (которому наверняка было гарантировано крупное вознаграждение от ее отца), – это вымолить у него обещание поговорить с отцом, чтобы тот разрешил ей гулять в саду, когда поблизости не будет слуг. Разрешение было получено, и несколько коротких недель она бродила по дорожкам, вдыхая полной грудью свежий воздух, выдыхая свою печаль с легким ветерком, пока ее ноги не стали опухать и не поднялось давление. К тому времени ей был предписан постельный режим, окружающий мир снова превратился в однообразный вид из окна.
Две недели спустя у Женевьевы начали медленно отходить воды. Время от времени она ощущала легкие схватки внизу живота, отчего ей хотелось замереть на месте и глубоко дышать. Она знала, что это уже началось, но пыталась притвориться, что ничего не происходит. До тех пор пока ребенок находился в ее животе, он принадлежал только ей.
Через пару часов схватки стали выжимать ее, они длились около минуты, в это время она хватала воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. Наступил поздний вечер. Мать, должно быть, уже отправилась спать. А отец сидел в гостиной в халате и читал. Когда-то давно она садилась с другой стороны камина, они время от времени поглядывали друг на друга и улыбались. Но теперь все изменилось.
Женевьева с трудом выползла из комнаты, прошла по коридору и стала спускаться по лестнице, хватаясь за перила, когда схватка скручивала ее внутренности, затем сбежала со ступенек как можно быстрее, пока ее не настигла новая волна боли. Она заметила полоску света, пробивающуюся из-под двери гостиной, и резко распахнула ее.
Женевьева уже дошла до середины турецкого ковра, с трудом перевела дух, ее волосы и лицо были мокры от пота, когда он взглянул на нее поверх своих полукруглых очков.
– Дженни, и о чем ты только думала, когда шла сюда? Тебя никто не видел? И Что это у тебя за вид?
– Ты не заберешь моего ребенка!
Он поднялся из кресла, но не посмел приблизиться к ней.
– У тебя жар? Ты должна лечь в постель.
– Я не отдам своего ребенка. – Она дико закричала, когда сильная схватка окатила ее, словно волна.
Лорд Тикстед схватил телефонную трубку.
– Доктора Петерса, пожалуйста. Саутминистер 223. – Он обернулся к Женевьеве: – Сядь же, ради бога. Постарайся успокоиться и не шуметь. – Затем он заговорил в трубку: – Найджел, вы должны немедленно приехать. Она… да.
– Папа.
Отец положил трубку.
– Отправляйся в постель, я приведу твою мать. Господи, зачем только ты пришла ко мне?
Она почти полностью выбилась из сил. Незнакомая женщина протирала ее голову полотенцем, распространявшим запах нашатырного спирта. Они пытались уложить ее. Но стоило прилечь, как ей становилось хуже. У нее было такое чувство, что волны захлестывают ее, и она никак не может удержаться на поверхности. Хотелось наклониться вперед и ухватиться за столбики кровати, но они продолжали укладывать ее, эта женщина с отвратительным полотенцем и доктор Петерс с жалостливыми глазами. Иногда она замечала, как открывается дверь и на пороге возникает фигура матери со скрещенными руками. Но мама не решалась войти в комнату, продолжала появляться и вновь исчезать, словно призрак.
– Выпей воды, – велел доктор. Но когда Женевьева попыталась взять стакан, еще одна схватка обрушилась на нее, и она с силой отшвырнула стакан, торопясь вцепиться в столбики кровати.
– Очаровательно, – послышалось бормотание незнакомой женщины.
– Убирайся, ведьма! Ты не нужна мне!
– Восхитительно, – произнесла женщина чуть громче.
Доктор и повитуха снова попытались отцепить ее руки от столбиков кровати, как вдруг целый сноп искр боли посыпался из нее, и она изо всех сил сжала чью-то руку.
Раздался женский визг, кто-то ударил ее по лицу, затем еще и еще раз, искры исчезли, она наконец выпустила чью-то руку и рухнула на подушки.
– Эта маленькая мадам сломала мне пальцы!
Она наблюдала, как женщина протянула руку доктору, тот внимательно осмотрел ее. Рука неестественно растянулась, словно была сделана из расплавленной ириски.
– Доктор Петерс… – Женевьева попыталась закричать, но голос более не подчинялся ей. Доктор по-прежнему занимался рукой повитухи. Его голова росла и снова сжималась, пульсировала, становилась жидкой. Стены надвигались. Что-то изверглось у нее между ног. – Помогите мне.
Женевьева открыла глаза и увидела облака за окном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Женевьева вспомнила черный автомобиль «ли-фрэнсис».
– Мои туфли стали знаменитыми, я переехал в модный квартал. – Закари повернулся и взглянул на нее. – Итак, теперь ты все знаешь. Не было никаких калабрианских волков, младенца в корзине, кровной мести.
– Паоло.
– Я никогда никому об этом не рассказывал, Женевьева. – Он придвинулся ближе и нежно коснулся губами ее лица. – Только ты и Ольга знаете мою историю. Это правда.
– Я тоже хочу кое-что рассказать тебе, то, что я никогда не рассказывала своему мужу.
– Именно поэтому ты хочешь рассказать это мне? Потому что никогда не говорила ему?
Вместо ответа она поцеловала веснушку у него на шее. А затем принялась рассказывать о дне школьных фотографий и о том, что произошло дальше.
«Бентли» стоял около отеля уже минут двадцать. Роберт сидел, спрятав лицо в ладонях, и не говорил ни слова.
– Роберт? – послышался спокойный и ровный голос Фелперстоуна. – Я могу называть вас просто Роберт?
– Нет, не можете.
– В ситуациях, подобных этой, лучше всего сразу брать быка за рога, если можно так выразиться.
– Ее там нет. Я не могу в это поверить.
– Ну и где же она тогда? И почему вы все-таки согласились приехать сюда?
– Сэр? – окликнул Пьер с водительского сиденья. – Мы должны переставить машину.
– Вы что, получаете от этого удовольствие? – Роберт изо всех сил прижал кулаки к глазам. – Должно быть, вы повидали немало несчастных олухов, которые ловили своих жен на месте преступления! Никогда не задумывались о том, чтобы продавать билеты на это шоу?
– Роберт, я действительно думаю… – начал детектив.
– Сэр, – предупредил Пьер. – Сюда идет швейцар.
– Хорошо! – Роберт открыл глаза. – Я согласен, мы войдем. Пьер, пожалуйста, поставьте машину как можно ближе и подождите нас. Я не знаю, сколько мы там пробудем.
32
Из окна своей спальни Женевьева Сэмюэл разглядывала снег на траве, любовалась цветущими крокусами, а затем наблюдала за их увяданием, потом появились одуванчики, а вскоре расцвели розы в саду ее матери. Она читала Генри Джеймса, Д.Х. Лоуренса, Эмиля Золя (ее родители, абсолютно не разбиравшиеся в литературе, полагали, что это поможет улучшить ее французский). И конечно же Vogue. Она неистово и честно выложила всю правду в своем дневнике, а затем однажды ночью спалила его в камине, опасаясь, что кто-нибудь прочитает ее записи. Женевьева тосковала по общению с миром за пределами домашних стен, но могла подумать лишь о том, чтобы написать Ирэн Николас. Потом она представила, что получит в ответ детальный отчет из жизни школы и сообщения о последних романах, и ее душу наполнило уныние.
Она думала о мистере Джилсе, о том, что тот, возможно, нашел более юную и наивную девушку. А затем изгнала его образ из своих воспоминаний, не в силах более выносить мыслей о его руках, ласкающих ее тело, его губах, впивающихся в ее губы. Ее мутило от понимания того, что он использовал ее.
Женевьева не видела людей. Слугам было приказано приносить еду на подносе, стучать в дверь и оставлять поднос снаружи. Ее комнату прибирали, застилали постель каждое утро, пока она была в ванной. Для всех вокруг была придумана история о том, что Женевьева «серьезно больна». Большинство слуг, друзья семьи и местные сплетники считали, что у нее туберкулез. В детстве она часто простужалась и кашляла. Другие полагали, что, возможно, это «нервное расстройство».
– Потерпи. – Доктор Петерс записал ее давление и принялся складывать инструменты в свой черный саквояж. – Осталось несколько месяцев.
– Вы правда ничего не знаете? – спросила Женевьева, откинувшись на подушки.
Доктор Петерс вздохнул.
– Тебе невероятно повезло.
– Повезло? – Она обхватила руками раздувшийся живот. – Это становится забавным. А что касается бедной малютки, которая растет вот здесь…
Доктор присел на край кровати, взял ее ладонь и сжал в своих руках.
– Мы уже говорили об этом. Кто захочет взять в жены женщину с чужим ребенком?
– Меня это не волнует. – Она отдернула руку, не в силах вытерпеть его вялое и потное прикосновение.
– Это очень милая пара, – сказал доктор Петерс. – Возможно, тебе будет легче, если ты познакомишься с ними. Я могу привести их в следующий раз, когда приду проведать тебя…
– Нет!
Доктор пожал плечами:
– Как пожелаешь.
– Я мечтаю умереть, – заявила Женевьева. – Мне кажется, это единственный способ вырваться отсюда на свободу.
– Не говори ерунды. – Он захлопнул саквояж. – Побольше отдыхай, у тебя повышенное давление.
– Он мой.
– Что? – Он встал.
– Ребенок. Я не отдам его.
Доктор надевал пальто.
– У тебя еще будут дети, Женевьева.
Мать каждый день приходила посидеть с ней пару часов, бессмысленно болтала о каких-то людях из деревни, которых Женевьева не знала. Поначалу она пыталась запомнить имена, чтобы скучные истории обрели хоть какой-то смысл, но затем бросила это занятие, позволила голосу матери омывать ее. Она смотрела на маму, чувствуя, как ей противна эта вечно сжимающая горло рука, подергивающиеся и постоянно постукивающие об пол ноги, беспокойные, выпуклые, пустые глаза.
«Я сделаю все возможное, чтобы моя жизнь не стала такой же, как у нее», – убеждала она себя. И вдруг поняла, что уже это сделала.
Отец никогда не приходил к ней.
Живот раздулся до огромных размеров. У нее болело под ребрами, ломило поясницу. Ее мучила изжога. Ребенок кувыркался, прыгал, толкал ее изнутри, затем стал давить на нервные окончания, отчего через все тело проходила острая боль, подобная ударам электрическим током, она вздрагивала и тяжело переводила дух. Но эта безумная активность внутри ее тела компенсировала недостаток общения с окружающим миром. Ей нравились каждое нежное похлопывание изнутри, каждый удар, каждый приступ боли. Она жаждала взять на руки своего малютку, кормить его, смотреть, как он спит, слышать его плач. Никогда раньше она не испытывала такой любви. Физической, страстной, всепоглощающей. Если потребуется, она все отдаст за это крошечное создание. Она без колебаний умрет за своего ребенка.
Но, несмотря на горячность и кажущуюся непокорность, Женевьева никогда не задумывалась о побеге. В мечтах о сохранении ребенка она полагалась на помощь отца. Жизнь без финансовой поддержки папы была невозможна. Она надеялась, что сумеет изменить его решение насчет ребенка.
Доктор Петерс приходил каждую неделю. Он стал главной фигурой в тайном сговоре по похищению ребенка, но иногда Женевьева чувствовала проблески сочувствия, исходящие от него. Каждый раз, когда он появлялся в ее комнате, Женевьева рыдала и кричала в приступе сильного гнева, угрожая выброситься в окно, взывала к нему, как к врачу, богобоязненному человеку и отцу. Разве справедливо и человечно, спрашивала она, запереть беременную женщину в комнате на шесть месяцев, а затем украсть ее ребенка?
– Ты сама согласилась на это, – настаивал доктор. – Я был в комнате, когда ты сказала, что хочешь этого.
– Я не понимала, на что соглашаюсь. Я испугалась.
– Ты ведешь себя неразумно.
– Вовсе нет.
Лучшее, чего она смогла добиться от доктора Петерса (которому наверняка было гарантировано крупное вознаграждение от ее отца), – это вымолить у него обещание поговорить с отцом, чтобы тот разрешил ей гулять в саду, когда поблизости не будет слуг. Разрешение было получено, и несколько коротких недель она бродила по дорожкам, вдыхая полной грудью свежий воздух, выдыхая свою печаль с легким ветерком, пока ее ноги не стали опухать и не поднялось давление. К тому времени ей был предписан постельный режим, окружающий мир снова превратился в однообразный вид из окна.
Две недели спустя у Женевьевы начали медленно отходить воды. Время от времени она ощущала легкие схватки внизу живота, отчего ей хотелось замереть на месте и глубоко дышать. Она знала, что это уже началось, но пыталась притвориться, что ничего не происходит. До тех пор пока ребенок находился в ее животе, он принадлежал только ей.
Через пару часов схватки стали выжимать ее, они длились около минуты, в это время она хватала воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. Наступил поздний вечер. Мать, должно быть, уже отправилась спать. А отец сидел в гостиной в халате и читал. Когда-то давно она садилась с другой стороны камина, они время от времени поглядывали друг на друга и улыбались. Но теперь все изменилось.
Женевьева с трудом выползла из комнаты, прошла по коридору и стала спускаться по лестнице, хватаясь за перила, когда схватка скручивала ее внутренности, затем сбежала со ступенек как можно быстрее, пока ее не настигла новая волна боли. Она заметила полоску света, пробивающуюся из-под двери гостиной, и резко распахнула ее.
Женевьева уже дошла до середины турецкого ковра, с трудом перевела дух, ее волосы и лицо были мокры от пота, когда он взглянул на нее поверх своих полукруглых очков.
– Дженни, и о чем ты только думала, когда шла сюда? Тебя никто не видел? И Что это у тебя за вид?
– Ты не заберешь моего ребенка!
Он поднялся из кресла, но не посмел приблизиться к ней.
– У тебя жар? Ты должна лечь в постель.
– Я не отдам своего ребенка. – Она дико закричала, когда сильная схватка окатила ее, словно волна.
Лорд Тикстед схватил телефонную трубку.
– Доктора Петерса, пожалуйста. Саутминистер 223. – Он обернулся к Женевьеве: – Сядь же, ради бога. Постарайся успокоиться и не шуметь. – Затем он заговорил в трубку: – Найджел, вы должны немедленно приехать. Она… да.
– Папа.
Отец положил трубку.
– Отправляйся в постель, я приведу твою мать. Господи, зачем только ты пришла ко мне?
Она почти полностью выбилась из сил. Незнакомая женщина протирала ее голову полотенцем, распространявшим запах нашатырного спирта. Они пытались уложить ее. Но стоило прилечь, как ей становилось хуже. У нее было такое чувство, что волны захлестывают ее, и она никак не может удержаться на поверхности. Хотелось наклониться вперед и ухватиться за столбики кровати, но они продолжали укладывать ее, эта женщина с отвратительным полотенцем и доктор Петерс с жалостливыми глазами. Иногда она замечала, как открывается дверь и на пороге возникает фигура матери со скрещенными руками. Но мама не решалась войти в комнату, продолжала появляться и вновь исчезать, словно призрак.
– Выпей воды, – велел доктор. Но когда Женевьева попыталась взять стакан, еще одна схватка обрушилась на нее, и она с силой отшвырнула стакан, торопясь вцепиться в столбики кровати.
– Очаровательно, – послышалось бормотание незнакомой женщины.
– Убирайся, ведьма! Ты не нужна мне!
– Восхитительно, – произнесла женщина чуть громче.
Доктор и повитуха снова попытались отцепить ее руки от столбиков кровати, как вдруг целый сноп искр боли посыпался из нее, и она изо всех сил сжала чью-то руку.
Раздался женский визг, кто-то ударил ее по лицу, затем еще и еще раз, искры исчезли, она наконец выпустила чью-то руку и рухнула на подушки.
– Эта маленькая мадам сломала мне пальцы!
Она наблюдала, как женщина протянула руку доктору, тот внимательно осмотрел ее. Рука неестественно растянулась, словно была сделана из расплавленной ириски.
– Доктор Петерс… – Женевьева попыталась закричать, но голос более не подчинялся ей. Доктор по-прежнему занимался рукой повитухи. Его голова росла и снова сжималась, пульсировала, становилась жидкой. Стены надвигались. Что-то изверглось у нее между ног. – Помогите мне.
Женевьева открыла глаза и увидела облака за окном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49