– Ты, верно, друг… тово?.. – постучав пальцем по лбу, сказал начальник уездной милиции. – Кабы десять бойцов решали дело – мы б и сами давно управились.
Чубатый засмеялся.
– Эк вас тут нашарохали!
– Да ты не скалься, герой! Их, этих распоповцев, мать их за ногу, на сегодняшний день никак не меньше тысячи собралось, почитай, цельный полк… Это же ведь надо понимать!
Чубатый задумался. Приказ есть приказ. Распопова надо взять обязательно, что бы там ни было.
– В таком разе, – сказал, – давай свою милицию. Какой у тебя имеется личный состав?
Личного состава в Зареченске оказалось двенадцать человек.
– Ну, поехали!
А между тем дело к вечеру, мороз жмет прежестокий. И бойцы-чекисты и милиция – все в отделку закоченели. На хуторе Высоком решили стать на часок, погреться.
Баба в хате печь топила. Хмуро, недобро поглядела на проезжих. Они кипяточку спросили, с морозу кишки погреть. Впереди еще верст десять лежало пути.
Баба сказала сердито:
– Тут не городские господа, к чаям-сахарам непривычны, самовара нэма.
Но все же пошла до соседа – будто бы попросить самовар. Пяти минут не ходила, вернулась с охапкой соломы, кинула ее в пламенный, зев печи, сама шмыгнула в сени. В ту же минуту страшный взрыв рванул из печи, бог весть откуда взявшиеся мужики закидали хату гранатами.
Дальнейшее известно: один Чубатый действительно чудом унес ноги. В какую-нибудь неделю затянулся тугой узел бандитской распоповщины.
На снежной, буранной степи запылал пожар.

Часть третья
Распоповские хоромы
Город губернский, старинный – с церквами, монументами, со своими Растрелли и Гваренги, со своей исторической славой. Потрясенный великими событиями последних лет – революционными боями, голодом, разрухой, лежал в глубоких сугробах, дыша тяжело, трудно, как больной, набирающий силы после тифа. За водой на речку в прорубь ходили. Вонючие коптилки мигали в черноте длинных ночей. Холод, смертельный холод леденил стены закопченных, обшарпанных ампиров и барокко. И не то злобная, не то испуганная тишина таилась в ребрастых от поломанных заборов, от срубленных деревьев улицах. Не дыша, глубоко спрятав в сводчатых каменных подвалах недоброе что-то. Темное. Погибельное…
На бывшей Мало-Дворянской этаким разляпистым брюхатым комодом стоял трехэтажный домина. Сходство с комодом придавали нелепейшие выкрутасы верхних карнизов и башенки, кирпичные столбики, фальшивые флюгерочки вдоль крыши – подобие дешевых безвкусных безделушек, уставленных на комодной скатерке «для красоты».
Подпертый чугунными витыми столбами подъезд украшался огненно-красной вывеской: «Крутогорский губернский продовольственный комиссариат».
В этих хоромах, недавно принадлежавших первой гильдии купцу Ф. К. Расторгуеву, сидели совслужи. Лиловыми жиденькими чернилами строчили казенные бумаженции. Орудовали дыроколами, подшивая входящие. Заносили в огромные линованные красными и голубыми линейками книги исходящие. Чертили графики роста. На ротаторе размножали приказы. В иных просторных горницах заседали.
Здесь были мозг, сердце и мускулы учреждения, поставленного властью для великой заботы о пропитании рабочего класса и Красной Армии, самоотверженно отбивающей врагов великой пролетарской революции. Здесь вершились многотрудные государственные дела.
А в гулком холодном подвале седой взъерошенный старичок со злым костлявым лицом, в глубокие морщины-трещины которого сине-черная накрепко въелась антрацитная пыль, ругательски ругался с комендантом.
– Игде уголь? – наскакивал старичок. – Игде, спрашиваю? Третьи сутки котлы стынут, сырость, мокреда в доме пошла… Плафон в зале-то – видал? обвалился! Ты мне резолюции свои не совай под нос! – заорал неожиданно могучим басом. – Ты этими резолюциями подотрися! Уголь давай – и всё тут!
– Да погоди ж ты, Кузьмич, – пробовал комендант утихомирить старика. – Я ж тебе, понимаешь, объясняю…
– Ты кобелю куцому иди объясняй, а мне нечего!
– Тьфу, черт! – комендант снял кожаный картуз, грязным платком вытер круглую лысеющую голову. – Отрыжка ты окаянная! Одно, как в осьмнадцатом году, к стенке бы тебя, контру вонючую…
– Отошло, ироды, ваше время, чтоб к стенке! Я, брат, нынче такой же трудящий гражданин, как и ты… Я, может, те?тери-я?тери, за народное добро болею! Тебе, конешно, наплевать, что плафоны с потолка сыпются… Ну, я на вас, чертей, найду все ж таки управу, в горсовет пойду, а не то так в самую Чеку, к товарищу Алякринскому… Он вам, сволочам, покажет, как гноить-рушить государственную достоянию!
С минуту обалдело таращил комендант глаза на буйного старичка. Потом, пустив сквозь зубы матерка, удалился. А старичок еще долго бормотал нехорошие слова про власть, при которой дома стоят нетопленые, сыреют, лепные плафоны рушатся с потолка.
Этот сердитый старичок состоял на службе в губпродкоме в должности истопника. Но о плафонах и сырости беспокоился не из каких-либо гражданских побуждений, а главным образом потому, что радел о собственном добре.
Ибо старичок этот въедливый в рваной и засаленной телогрейке был не кто иной, как недавний владелец сего причудливого дома Федот Кузьмич Расторгуев собственной персоной.
Робинзон-Пушкин
Ворча под нос, шаркая, загребая костлявыми ногами в пудовых солдатских башмаках, полученных по ордеру в магазине Церабкоопа, Федот Кузьмич удаляется. В горсовет ли – жаловаться на коменданта, к товарищу ли Алякринскому или губпродкомиссару Силаеву, – это нам неизвестно.
С минуту стоит тишина. Но вот – шорох. Какая-то мышиная возня в глубине – у пролома в кирпичной стене, разделяющей расторгуевское подземелье надвое. В темных сумерках расплывчато обозначается нечто вползающее в пролом. Оно невелико, но причудливо – многоруко, многоного, черно. И нет лица на нем, а только белки глаз сверкают страшно. Оно не идет, не ползет – катится, переваливается, волочится. Издает какие-то странные звуки, что-то вроде хихиканья.
Таким манером докатывается оно до логова Федота Кузьмича. Минутное копошение, скрежет гвоздя о железо, легкий стук откинутой крышки баула… И чавканье, чавканье.
Полфунта сала, три вареные картофелины, кусок скверного, похожего на глину хлеба – богатство, состояние миллионера Расторгуева в какие-нибудь считанные минуты исчезают в голодном брюхе маленького чудовища. После чего зажигается огарок, и тут наконец-то мы можем разглядеть таинственного пришельца.
Он не многорук, не многоног – такое впечатление создают лохмотья его кацавейки не по росту, с длиннейшими рукавами, с располосованными, обгоревшими возле костра полами. У него есть лицо, но оно так черно от грязи и копоти, что его как бы и нету вовсе. Вместо лица – ослепительно белые зубы (он всё ощеряется, хихикает) и голубоватые чистые белки глаз (он любит их таращить – в испуге, в изумлении, в восторге). Никакое не чудище. Человек. Человечек. Да еще и какой забавный!
Его имя – Терентии Зыбкий. Или Тёрка, как зовут его товарищи – беспризорники. Или «Робинзон» – как значится он в казенных милицейских бумагах.
Пушкин – вот его идол. Впрочем, кроме он никого и не знает. Зато маленький растрепанный томик стихов Пушкина всегда при нем, всегда в недрах грязных, провонявших дымом и по?том немыслимых лохмотьев. Дорвавшись, он читает взахлеб, поет, выкрикивает, сумасшествует, шаманит. Одурманивается звуками слов пусть даже и совсем непонятных.
Убежден Тёрка-Робинзон, что в мире двое лишь умеют сочинять стихи: он и Пушкин. Он-то, Робинзон, маленько, может, похуже, но тоже – ничего себе, клёво. Рифмы ловит чутким ухом, не напрягаясь, запросто. Как щебет воробьев на рынке в навозных кучах, как свист ветра, шум дождя. Сам того не замечая, все время рифмует. Играет с ребятами в карты, а на уме: «Крестовый хлап на ножки слаб – застыл, озяб – его кошка хряп…» И уж тут ничего не видит и не слышит. Ребята – шпана чумазая – гогочут: «Пушкин! Пушкин!» Так к прочим именам у Тёрки еще и это, славное, прибавилось.
Ночью, бывает, не спится, так он со своим божеством лясы точит. «Ах ты, Пушкин, Пушкин! Вот погоди, выберусь отседова, махну по весне в Питербурх, я те разыщу, корешок… Уж я те порасскажу такую потеху – со смеху сдохнешь. Как меня на станции мильтон в Чеку тащил, а я его – тип за палец, да и убег, ей богу… смеху! Опиши давай, Пушкин… Или еще чего из моих приключениев. Эх, брат Пушкин! Кабы ты с моё повидал!»
Ребята, весь шалман, храпят вповалку без задних ног, стонут, вскрикивают во сне, матерятся, плачут… А он – с Пушкиным разговаривает.
Черноморовы чудеса
Харчами расторгуевскими набив брюхо, стал Терентий рассуждать: украл он у зловредного дедка сало или нет?
Как хорошо грамотный, он иной раз читывал прилепленную на заборе газету, был политически подкованный человек. Поэтому не метался в противоречиях, а решил враз: не украл.
Ре-кви-зи-ро-вал.
Как у буржуйского класса.
И – точка. И – будьте здоровы, не кашляйте. И катитесь вы все отседова ливерной колбаской, на самом быстром катере!
Засим был извлечен Пушкин. Зашелестели книжные листы. Речь нынче шла о чудесах в замке Черномора.
Этот Черномор очень даже смахивал на подвального дедка, у которого Тёрка только что реквизировал излишки продуктов. Борода вот разве у подвального муровенькая, мочалочкой, а все равно, он такая же сволочь буржуйская. Это ж факт, граждане, тут вы Робинзону рот не затыкайте, будьте любезны.
Ну, кляп, однако, с ним, с дедком… Тут, пацаны, вот какие дела:
Безмолвно, гордо выступая,
Нагими саблями сверкая,
Арапов длинный ряд идет
Попарно, чинно, сколь возможно,
И на подушках осторожно
Седую бороду несет…
– Ах, что ж ты за Пушкин! – восторженно воскликнул Робинзон. И, черной щекой прижавшись к замызганной книжке, засмеялся, счастливый невероятно, до слез.
Но тут же и умолк, замер, затаился, погасил свечу. У входа в подвал послышались скрип открываемой двери, шарканье ног, знакомый булькающий кашель, и голос старика Расторгуева проскрипел:
– Сюды, сюды пожалуйте-с… Не спотыкнитеся, почтеннейший – ступеньки…
Робинзон-Пушкин прижук в проломе и с интересом разглядывал, что делалось в логове Федота Кузьмича. Тот привел с собой двух незнакомцев. Один был пожилой, в богатой шубе, в черепаховом пенсне, гладкий. Другой – помоложе – с тонкими усиками, в картузике с пуговкой. Ничего себе красавчик, навроде винового хлапа в карточной колоде.
При тусклом свете фонаря разглядывать было трудновато. От кривых, через стены и своды протянувшихся теней люди казались великанами. Каждая черная тень была урод, страшилище, ломалась, искривлялась, исчезала и появлялась вновь.
Черноморовы чудеса продолжались.
– Нуте-с, – проворчала шуба, – глубоконько ж вы, Федот Кузьмич, ушли под землю… подумай, Толечка, – оборотился к спутнику, – шестнадцать миллионов у человека – махина! – а он в собственном доме – в истопниках! А?!
Пенсне валилось с мясистого носа, повисало на черной ленте. Шуба ловила его, протирала платочком, снова напяливала на нос.
– Так ведь как же быть-с? – захныкал Расторгуев. – Пропадет вить дом-та… Сам не доглядишь, дак кто доглядит? Сырость, мокреда… плафоны сыпются…
– Скажите пожалуйста! – посочувствовала шуба. – Ай-яй!
Бог знает, сколько бы еще жаловался, скулил дедок и, сочувственно вздыхая, причмокивала шуба, но снова заскрежетала дверь и – «Хведот Кузьмич, а Хведот Кузьмич?» – послышался хриплый басок. «О, мати царица небесная!» – подхватил другой, жиденький, словно бы с трещинкой, и в круге тусклого фонарного света появились еще двое – великан и карла. Великан, несмотря на свое великанство, бесспорно был человек, но карла… Да, вот эту бороду только бы и нести на подушках!
– Господин Сучков, – представил Расторгуев бородатого карлу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27