Сердце тикает как часы, женитьба — самая что ни на есть удачная, по службе продвигаюсь успешно, голова работает как никогда четко. Так почему бы не присоединиться к «А. А.»?
Присутствующие посмеивались. После его выступления все хождения по комнате прекратились. Люди просто поднимали руку по очереди, и ведущий давал им слово. Какой-то молодой человек робко признался, что не пьет вот уже девяносто дней. Его наградили аплодисментами. Я подумал: а не поднять ли руку и не выступить? Но что я могу рассказать им? Разве что о женщине из Бруклина или о матери Лу Руденко, погибшей от начиненного взрывчаткой телевизора. Но какое отношение ко мне имеют эти смерти? И пока я решал, что поведать обществу, время выступлений истекло, все поднялись и начали читать молитву. Что ж, может, оно и к лучшему. Все равно я бы, наверное, так и не решился поднять руку.
* * *
После собрания я погулял немного по Центральному парку. Выглянуло солнце — видно, разнообразия ради. Первый погожий день за неделю. Я с удовольствием прогулялся, любуясь детишками, бегунами, велосипедистами и роликобежцами. Трудно было связать эти невинные и радостные картины с темным и мрачным ликом города, который каждое утро смотрел на меня со страниц газет.
Но эти два мира не только соседствовали, но и переплетались между собой. У некоторых из этих беспечных ездоков непременно украдут велосипеды. Кто-то из этих счастливых влюбленных парочек, вернувшись домой, обнаружит, что его квартира ограблена. А кто-то из этих смеющихся ребятишек очень скоро начнет воровать, грабить, орудовать ножом, а другие будут обворованы, застрелены или заколоты — короче, концы с концами никак не связать и все это одна сплошная головная боль.
При выходе из парка, возле Коламбус-серкл, меня остановил бродяга в бейсбольной куртке, с катарактой на глазу и начал выпрашивать двадцать центов на пинту вина. Слева, в нескольких ярдах, его приятели распивали бутылку и с интересом следили за нашими переговорами. Я хотел послать его подальше, но вместо этого, сам себе удивляясь, сунул ему доллар. Просто не захотел позорить его перед дружками. Он обрушил на меня поток благодарственных слов, но вдруг уловил в выражении моего лица и глаз нечто такое, от чего сразу стушевался и умолк. Он отошел к собутыльникам, я же пересек улицу и направился к дому.
* * *
Почты не было, лишь записка с просьбой позвонить Ким. Дежурному полагалось отмечать время звонка, но здесь вам не «Уолдорф Астория». Я спросил, помнит ли он, когда именно звонила эта дама. Он не помнил.
Я набрал номер и услышал голос Ким:
— А я ждала вашего звонка! Что же вы не зашли за деньгами?
— От Чанса что-нибудь слышно?
— Был здесь с час назад. Все прошло прекрасно. Так вы зайдете?
Я сказал, что через час. Поднялся в номер, принял душ и побрился. Оделся, потом решил, что выбрал не ту одежду, и переоделся. И уже возился с узлом на галстуке, как вдруг до меня дошло, чем я занимаюсь. Я собираюсь на свидание.
Нет, это просто смешно!
Я надел шляпу и вышел. Ким жила в Меррей-Хилл, на Тридцать восьмой, между Третьей и Лексингтон. Я дошел до Пятой. Сел на автобус, проехал несколько остановок, потом вышел и оставшуюся часть пути шел пешком. Дом, где она жила, был кирпичный, четырехэтажный, построен перед войной. Пол в вестибюле выложен плиткой, кругом пальмы в кадках. Я сообщил привратнику свое имя, и он, прежде чем проводить меня к лифту, позвонил наверх по домофону и убедился, что меня действительно ждут Манеры его отличала какая-то нарочитая нейтральность, и я пришел к выводу, что он догадывается о профессии Ким и принимает меня за одного из ее клиентов. Я с трудом подавил смешок.
Поднялся на двенадцатый этаж и подошел к ее двери. Она тут же распахнулась. На пороге стояла Ким — белокурые косы, синие глаза, широкие скулы... Точь-в-точь вырезанная из дерева статуя, украшавшая нос корабля каких-нибудь викингов.
— О, Мэтт!.. — она потянулась обнять меня. Потом крепко прижалась, и на секунду я ощутил прикосновение ее упругих грудей и бедер и вдохнул знакомый острый аромат духов. — Мэтт... — повторила она, увлекая меня в комнату и захлопывая дверь. — Господи, как же я благодарна Элейн, что она вас рекомендовала! Знаете, кто вы? Вы мой герой!
— Да что я такого сделал? Просто поговорил с человеком.
— Что бы вы ни сделали, это сработало! Вот что важно. Присядьте, передохните немного. Выпить хотите?
— Нет, благодарю.
— Тогда кофе?
— Кофе с удовольствием, если это вас не затруднит.
— Да садитесь же! Кофе у меня только растворимый. Подойдет? Слишком уж я ленива, чтобы варить настоящий.
Я сказал, что просто обожаю растворимый. Присел на диван и стал ждать, пока она приготовит. В гостиной было уютно. Мебели немного, но подобрана со вкусом. Из стереопроигрывателя лилась тихая джазовая музыка, соло на фортепьяно. Угольно-черная кошка высунула из-за дивана любопытную мордочку и уставилась на меня, затем исчезла.
На низеньком столике лежали свежие журналы — «Пипл», «ТВ гайд», «Космополитом», «Нэчурел хистори». На стене над проигрывателем висела афиша двухгодичной давности, анонсирующая концерт группы «Хоппер» в Уитни. Пара африканских масок украшала другую стену. В центре комнаты на светлом дубовом паркете лежал скандинавский ковер сине-зеленого тона с абстрактным рисунком из сплошных зигзагов.
Она вернулась с кофе, и я сказал, что у нее прекрасная квартира. Она ответила, что хотела бы оставить ее за собой.
— И знаете, — добавила она, — в каком-то смысле даже лучше, что это невозможно. Просто если я останусь здесь, будут приходить люди. Ну, вы понимаете. Мужчины...
— Понимаю.
— К тому же здесь нет ни одной по-настоящему моей вещи. Разве что афиша, ее я выбрала сама. Когда-то я ходила на этот концерт, и потом она мне просто очень понравилась. Видите, как художник изобразил здесь одиночество? Люди как бы вместе — и в то же время смотрят в разные стороны. Она просто потрясла меня, эта картинка!
— Где собираетесь жить?
— Найду какое-нибудь местечко посимпатичней. — В голосе ее звучала уверенность. Она устроилась на диване рядом со мной, подвернув под себя длинную ногу, поставила чашечку с кофе на колено другой. Те же винного цвета джинсы, в которых она появилась у «Армстронга», и лимонно-желтый свитер. Под свитером, похоже, ничего больше не было. Ступни босые, с тщательным педикюром, красно-коричневый лак, как и на пальцах рук. Еще были шлепанцы, но она сбросила их прежде, чем уселась на диван.
Я любовался цветом ее глаз, мерцанием зеленого квадратного камня в кольце. Затем перевел взгляд на ковер. Казалось, что кто-то, увидев эти две краски, перемешал их и разбрызгал по ковру.
Она подула на кофе, отпила глоток и, перегнувшись, поставила чашку на журнальный столик. Сигареты лежали там же, она взяла одну и закурила. А потом сказала:
— Не знаю, что вы наговорили Чансу, но, кажется, это произвело на него впечатление.
— Сам не пойму, как это мне удалось.
— Он позвонил сегодня утром. Предупредил, что зайдет. А когда появился, дверь была на цепочке. Но я сразу почему-то почувствовала, что мне нечего бояться. Ну, знаете, как люди интуитивно чувствуют некоторые вещи.
Уж кто-кто, а я знал. Бостонскому Душителю было незачем взламывать двери. Все его жертвы всегда впускали его сами.
Изящно округлив губы, она выпустила длинную, тонкую струйку дыма.
— Он был очень мил. Сказал, что не понимал, насколько я несчастна, и что вовсе не собирается удерживать меня против воли. И даже, кажется, обиделся, что я думала о нем дурно. И знаете, еще что? Он заставил меня почувствовать себя виноватой. Заставил думать, что я совершаю страшную ошибку, лишаюсь чего-то очень ценного и скоро пожалею об этом и что уже никогда не смогу вернуться. Он так и сказал: «Ты ведь знаешь, я никогда не беру девушек обратно». И я подумала: «Боже, что же я делаю, ведь я сожгла все мосты!» Можете себе представить?
— Могу.
— О, он такой артист! Представил все в таком свете, словно я теряю ценнейшую работу и лишаюсь тем самым всякой надежды на пенсию. Вот умора!
— И когда вы должны съехать?
— Он сказал, к концу месяца. Но, может, и раньше соберусь. Да мне и собирать-то особенно нечего! Мебель не моя... Только шмотки, пластинки да еще вот эту афишу заберу. Впрочем, пусть себе висит. Мне не нужны воспоминания.
Я отпил еще глоток. На мой вкус, кофе оказался слабоватым. Соло па фортепьяно закончилось, теперь играло джазовое трио. Она сказала, что я произвел на Чанса большое впечатление.
— Он все допытывался, откуда я вас знаю, — продолжала она. — А я напустила туману. Сказала, что вы приятель одного знакомого. А он тогда заявил, что нанимать вас не было нужды, что мне надо было самой поговорить с ним, вот и все.
— Возможно, он прав.
— Возможно. Но лично мне так не кажется. Думаю, если бы я заговорила с ним об этом, мне бы просто не хватило нервов и смелости объясниться и все это превратилось бы в пустую болтовню, а потом он заставил бы меня передумать, и дело кончилось бы ничем. И я оставила бы все свои попытки, потому что заранее знала: мне его не переспорить. И потом он всегда умудряется создать такое впечатление, словно вовсе меня и не держит. Он никогда не сказал бы прямо: «Послушай, ты, сучка, сиди тихо и не рыпайся, иначе я тебе все лицо изуродую!» Нет, он никогда бы так не сказал, но я как бы слышала это во всех его речах.
— И сегодня тоже слышали?
— Нет. В том-то и дело, что нет! — Она сжала мою руку. — Ой, пока не забыла! — воскликнула она и, опираясь на мою руку, соскочила с дивана. Нашла сумочку, порылась в кошельке и, вернувшись на диван, протянула мне пять сотенных купюр. По всей видимости, те самые, что я вернул ей три дня назад. И добавила: — Думаю, вы заслужили премиальные.
— Вы и так мне хорошо заплатили.
— Но ведь и поработали вы хорошо.
Она сидела на диване, свесив руку за спинку и наклонившись ко мне. Я взглянул на золотые косы, уложенные вокруг головы, и вспомнил одну свою знакомую, женщину-скульптора из мастерской в Трайбеке. Она изваяла Медузу горгону со змеями вместо волос, и у Ким были в точности такой же широкий лоб и высокие скулы, как у той скульптуры работы Джен Кин. Вот только выражение лица было иным. У Медузы оно выражало крайнее разочарование. Лицо же Ким... Нет, я никак не мог понять, что оно говорило.
И спросил:
— Это у вас контактные линзы?
— Что? Ах, глаза! Нет, это естественный цвет. Немного странный, правда?
— Необычный.
Теперь я понял, что выражало ее лицо. В нем таилось предвкушение.
— Красивые глаза... — пробормотал я.
Широкий рот смягчился, уголки губ начали раздвигаться в улыбке. Я немного придвинулся, и она тут же упала ко мне в объятия — свежая, теплая, жаждущая. Я целовал ее рот, шею, сомкнутые веки...
Спальня оказалась просторной и была залита ярким солнечным светом. На полу — толстый ковер. Широкая постель на возвышении не убрана, а на обитом ситцем кресле дремал черный котенок.
Ким задернула шторы, робко и выжидательно взглянула на меня и начала раздеваться.
У нее было прекрасное, безупречное тело, просто мечта, а не тело, и отдавалась она самозабвенно и истово. Я был поражен силой собственного желания. И, однако, происходило все это на чисто физиологическом уровне. Мысли мои были далеко, и воспринимал я ее, да и себя, как-то отстранение словно наблюдал за нашими любовными играми со стороны.
Но было ощущение, близкое почти к полному блаженству. Я оторвался от нее, и вдруг мне показалось, что нахожусь я где-то в другом мире, среди бескрайних просторов, покрытых песком и высохшим кустарником. И мне почему-то стало невыносимо грустно. К горлу подкатил ком, и захотелось плакать.
Впрочем, ощущение это почти тут же прошло. Я так и не понял, чем оно было вызвано и почему исчезло.
Она улыбнулась. Потом перевернулась на бок, лицом ко мне, и положила руку на плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Присутствующие посмеивались. После его выступления все хождения по комнате прекратились. Люди просто поднимали руку по очереди, и ведущий давал им слово. Какой-то молодой человек робко признался, что не пьет вот уже девяносто дней. Его наградили аплодисментами. Я подумал: а не поднять ли руку и не выступить? Но что я могу рассказать им? Разве что о женщине из Бруклина или о матери Лу Руденко, погибшей от начиненного взрывчаткой телевизора. Но какое отношение ко мне имеют эти смерти? И пока я решал, что поведать обществу, время выступлений истекло, все поднялись и начали читать молитву. Что ж, может, оно и к лучшему. Все равно я бы, наверное, так и не решился поднять руку.
* * *
После собрания я погулял немного по Центральному парку. Выглянуло солнце — видно, разнообразия ради. Первый погожий день за неделю. Я с удовольствием прогулялся, любуясь детишками, бегунами, велосипедистами и роликобежцами. Трудно было связать эти невинные и радостные картины с темным и мрачным ликом города, который каждое утро смотрел на меня со страниц газет.
Но эти два мира не только соседствовали, но и переплетались между собой. У некоторых из этих беспечных ездоков непременно украдут велосипеды. Кто-то из этих счастливых влюбленных парочек, вернувшись домой, обнаружит, что его квартира ограблена. А кто-то из этих смеющихся ребятишек очень скоро начнет воровать, грабить, орудовать ножом, а другие будут обворованы, застрелены или заколоты — короче, концы с концами никак не связать и все это одна сплошная головная боль.
При выходе из парка, возле Коламбус-серкл, меня остановил бродяга в бейсбольной куртке, с катарактой на глазу и начал выпрашивать двадцать центов на пинту вина. Слева, в нескольких ярдах, его приятели распивали бутылку и с интересом следили за нашими переговорами. Я хотел послать его подальше, но вместо этого, сам себе удивляясь, сунул ему доллар. Просто не захотел позорить его перед дружками. Он обрушил на меня поток благодарственных слов, но вдруг уловил в выражении моего лица и глаз нечто такое, от чего сразу стушевался и умолк. Он отошел к собутыльникам, я же пересек улицу и направился к дому.
* * *
Почты не было, лишь записка с просьбой позвонить Ким. Дежурному полагалось отмечать время звонка, но здесь вам не «Уолдорф Астория». Я спросил, помнит ли он, когда именно звонила эта дама. Он не помнил.
Я набрал номер и услышал голос Ким:
— А я ждала вашего звонка! Что же вы не зашли за деньгами?
— От Чанса что-нибудь слышно?
— Был здесь с час назад. Все прошло прекрасно. Так вы зайдете?
Я сказал, что через час. Поднялся в номер, принял душ и побрился. Оделся, потом решил, что выбрал не ту одежду, и переоделся. И уже возился с узлом на галстуке, как вдруг до меня дошло, чем я занимаюсь. Я собираюсь на свидание.
Нет, это просто смешно!
Я надел шляпу и вышел. Ким жила в Меррей-Хилл, на Тридцать восьмой, между Третьей и Лексингтон. Я дошел до Пятой. Сел на автобус, проехал несколько остановок, потом вышел и оставшуюся часть пути шел пешком. Дом, где она жила, был кирпичный, четырехэтажный, построен перед войной. Пол в вестибюле выложен плиткой, кругом пальмы в кадках. Я сообщил привратнику свое имя, и он, прежде чем проводить меня к лифту, позвонил наверх по домофону и убедился, что меня действительно ждут Манеры его отличала какая-то нарочитая нейтральность, и я пришел к выводу, что он догадывается о профессии Ким и принимает меня за одного из ее клиентов. Я с трудом подавил смешок.
Поднялся на двенадцатый этаж и подошел к ее двери. Она тут же распахнулась. На пороге стояла Ким — белокурые косы, синие глаза, широкие скулы... Точь-в-точь вырезанная из дерева статуя, украшавшая нос корабля каких-нибудь викингов.
— О, Мэтт!.. — она потянулась обнять меня. Потом крепко прижалась, и на секунду я ощутил прикосновение ее упругих грудей и бедер и вдохнул знакомый острый аромат духов. — Мэтт... — повторила она, увлекая меня в комнату и захлопывая дверь. — Господи, как же я благодарна Элейн, что она вас рекомендовала! Знаете, кто вы? Вы мой герой!
— Да что я такого сделал? Просто поговорил с человеком.
— Что бы вы ни сделали, это сработало! Вот что важно. Присядьте, передохните немного. Выпить хотите?
— Нет, благодарю.
— Тогда кофе?
— Кофе с удовольствием, если это вас не затруднит.
— Да садитесь же! Кофе у меня только растворимый. Подойдет? Слишком уж я ленива, чтобы варить настоящий.
Я сказал, что просто обожаю растворимый. Присел на диван и стал ждать, пока она приготовит. В гостиной было уютно. Мебели немного, но подобрана со вкусом. Из стереопроигрывателя лилась тихая джазовая музыка, соло на фортепьяно. Угольно-черная кошка высунула из-за дивана любопытную мордочку и уставилась на меня, затем исчезла.
На низеньком столике лежали свежие журналы — «Пипл», «ТВ гайд», «Космополитом», «Нэчурел хистори». На стене над проигрывателем висела афиша двухгодичной давности, анонсирующая концерт группы «Хоппер» в Уитни. Пара африканских масок украшала другую стену. В центре комнаты на светлом дубовом паркете лежал скандинавский ковер сине-зеленого тона с абстрактным рисунком из сплошных зигзагов.
Она вернулась с кофе, и я сказал, что у нее прекрасная квартира. Она ответила, что хотела бы оставить ее за собой.
— И знаете, — добавила она, — в каком-то смысле даже лучше, что это невозможно. Просто если я останусь здесь, будут приходить люди. Ну, вы понимаете. Мужчины...
— Понимаю.
— К тому же здесь нет ни одной по-настоящему моей вещи. Разве что афиша, ее я выбрала сама. Когда-то я ходила на этот концерт, и потом она мне просто очень понравилась. Видите, как художник изобразил здесь одиночество? Люди как бы вместе — и в то же время смотрят в разные стороны. Она просто потрясла меня, эта картинка!
— Где собираетесь жить?
— Найду какое-нибудь местечко посимпатичней. — В голосе ее звучала уверенность. Она устроилась на диване рядом со мной, подвернув под себя длинную ногу, поставила чашечку с кофе на колено другой. Те же винного цвета джинсы, в которых она появилась у «Армстронга», и лимонно-желтый свитер. Под свитером, похоже, ничего больше не было. Ступни босые, с тщательным педикюром, красно-коричневый лак, как и на пальцах рук. Еще были шлепанцы, но она сбросила их прежде, чем уселась на диван.
Я любовался цветом ее глаз, мерцанием зеленого квадратного камня в кольце. Затем перевел взгляд на ковер. Казалось, что кто-то, увидев эти две краски, перемешал их и разбрызгал по ковру.
Она подула на кофе, отпила глоток и, перегнувшись, поставила чашку на журнальный столик. Сигареты лежали там же, она взяла одну и закурила. А потом сказала:
— Не знаю, что вы наговорили Чансу, но, кажется, это произвело на него впечатление.
— Сам не пойму, как это мне удалось.
— Он позвонил сегодня утром. Предупредил, что зайдет. А когда появился, дверь была на цепочке. Но я сразу почему-то почувствовала, что мне нечего бояться. Ну, знаете, как люди интуитивно чувствуют некоторые вещи.
Уж кто-кто, а я знал. Бостонскому Душителю было незачем взламывать двери. Все его жертвы всегда впускали его сами.
Изящно округлив губы, она выпустила длинную, тонкую струйку дыма.
— Он был очень мил. Сказал, что не понимал, насколько я несчастна, и что вовсе не собирается удерживать меня против воли. И даже, кажется, обиделся, что я думала о нем дурно. И знаете, еще что? Он заставил меня почувствовать себя виноватой. Заставил думать, что я совершаю страшную ошибку, лишаюсь чего-то очень ценного и скоро пожалею об этом и что уже никогда не смогу вернуться. Он так и сказал: «Ты ведь знаешь, я никогда не беру девушек обратно». И я подумала: «Боже, что же я делаю, ведь я сожгла все мосты!» Можете себе представить?
— Могу.
— О, он такой артист! Представил все в таком свете, словно я теряю ценнейшую работу и лишаюсь тем самым всякой надежды на пенсию. Вот умора!
— И когда вы должны съехать?
— Он сказал, к концу месяца. Но, может, и раньше соберусь. Да мне и собирать-то особенно нечего! Мебель не моя... Только шмотки, пластинки да еще вот эту афишу заберу. Впрочем, пусть себе висит. Мне не нужны воспоминания.
Я отпил еще глоток. На мой вкус, кофе оказался слабоватым. Соло па фортепьяно закончилось, теперь играло джазовое трио. Она сказала, что я произвел на Чанса большое впечатление.
— Он все допытывался, откуда я вас знаю, — продолжала она. — А я напустила туману. Сказала, что вы приятель одного знакомого. А он тогда заявил, что нанимать вас не было нужды, что мне надо было самой поговорить с ним, вот и все.
— Возможно, он прав.
— Возможно. Но лично мне так не кажется. Думаю, если бы я заговорила с ним об этом, мне бы просто не хватило нервов и смелости объясниться и все это превратилось бы в пустую болтовню, а потом он заставил бы меня передумать, и дело кончилось бы ничем. И я оставила бы все свои попытки, потому что заранее знала: мне его не переспорить. И потом он всегда умудряется создать такое впечатление, словно вовсе меня и не держит. Он никогда не сказал бы прямо: «Послушай, ты, сучка, сиди тихо и не рыпайся, иначе я тебе все лицо изуродую!» Нет, он никогда бы так не сказал, но я как бы слышала это во всех его речах.
— И сегодня тоже слышали?
— Нет. В том-то и дело, что нет! — Она сжала мою руку. — Ой, пока не забыла! — воскликнула она и, опираясь на мою руку, соскочила с дивана. Нашла сумочку, порылась в кошельке и, вернувшись на диван, протянула мне пять сотенных купюр. По всей видимости, те самые, что я вернул ей три дня назад. И добавила: — Думаю, вы заслужили премиальные.
— Вы и так мне хорошо заплатили.
— Но ведь и поработали вы хорошо.
Она сидела на диване, свесив руку за спинку и наклонившись ко мне. Я взглянул на золотые косы, уложенные вокруг головы, и вспомнил одну свою знакомую, женщину-скульптора из мастерской в Трайбеке. Она изваяла Медузу горгону со змеями вместо волос, и у Ким были в точности такой же широкий лоб и высокие скулы, как у той скульптуры работы Джен Кин. Вот только выражение лица было иным. У Медузы оно выражало крайнее разочарование. Лицо же Ким... Нет, я никак не мог понять, что оно говорило.
И спросил:
— Это у вас контактные линзы?
— Что? Ах, глаза! Нет, это естественный цвет. Немного странный, правда?
— Необычный.
Теперь я понял, что выражало ее лицо. В нем таилось предвкушение.
— Красивые глаза... — пробормотал я.
Широкий рот смягчился, уголки губ начали раздвигаться в улыбке. Я немного придвинулся, и она тут же упала ко мне в объятия — свежая, теплая, жаждущая. Я целовал ее рот, шею, сомкнутые веки...
Спальня оказалась просторной и была залита ярким солнечным светом. На полу — толстый ковер. Широкая постель на возвышении не убрана, а на обитом ситцем кресле дремал черный котенок.
Ким задернула шторы, робко и выжидательно взглянула на меня и начала раздеваться.
У нее было прекрасное, безупречное тело, просто мечта, а не тело, и отдавалась она самозабвенно и истово. Я был поражен силой собственного желания. И, однако, происходило все это на чисто физиологическом уровне. Мысли мои были далеко, и воспринимал я ее, да и себя, как-то отстранение словно наблюдал за нашими любовными играми со стороны.
Но было ощущение, близкое почти к полному блаженству. Я оторвался от нее, и вдруг мне показалось, что нахожусь я где-то в другом мире, среди бескрайних просторов, покрытых песком и высохшим кустарником. И мне почему-то стало невыносимо грустно. К горлу подкатил ком, и захотелось плакать.
Впрочем, ощущение это почти тут же прошло. Я так и не понял, чем оно было вызвано и почему исчезло.
Она улыбнулась. Потом перевернулась на бок, лицом ко мне, и положила руку на плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50