Возможно, найдется горстка таких, кто принимает посредственность за гениальность, но, увы, этот обозреватель слеп к ее чарам…», «Бывают неудачи абсолютные и неудачи частичные, ведь если кто-то малюет достаточно много, нельзя быть уверенным в исключительной убогости». Как видите, я могу припомнить каждое слово.
А затем — изничтожение картин, такое же исчерпывающее, как то, которое вы учинили над беднягой Андерсоном. С той только разницей, что вы приложили чересчур много усилий, вы переусердствовали, вы пыжились эффектности ради. Ни единая метафора не осталась неудвоенной, ни единая фраза не была сказана просто. Когда вы рвали в клочья Андерсона, ваша речь была сухой, а тут она стала многокрасочной. С ним вы были прямолинейны и говорили ничем не приукрашенными словами. А с Эвелин ни единый литературный прием — а вы мастер их всех — не остался без употребления. Но она была пустопорожней — ваша брань. Ваши заключения не подкреплялись никакими обоснованиями. Вы не доказали ее бездарности, а просто твердили о ней.
Впервые за все годы моего с вами знакомства вы солгали. Вы преступили невидимую, но решающую черту. У меня давно шевелились сомнения в важности, которую вы себе придавали, но прежде назвать вас иначе, чем честным человеком, я не мог бы. Эта статья ввела меня во тьму клеветы и обмана. Последние нити лояльности порвались окончательно и необратимо. Вы утратили свою защитную броню, единственную гарантию против мести — то единственное, что всегда вынуждало меня прощать вас.
Потому что ее картины были хороши. И вы знали, что они хороши, с первой же вашей с ней встречи. Вы пустили в ход всю вашу силу ради бесчестной цели, ради того, чтобы оберечь и продвинуть вас одного и только вас. Вы поставили себя вне закона, не признавая для своей власти никаких ограничений. Вы согрешили против того самого искусства, во имя защиты и укрепления которого вообще существовали. А вы знаете, как я смотрю на грех. И на воздаяние, разумеется. Позвольте налить вам еще стаканчик. Я вижу, что краска возвращается на ваши щеки, как и следует.
И ведь даже вовсе не из-за ее картин, верно? И даже не из-за желания обеспечить полное отсутствие соперничества французам, которых выставили вы. И даже не из-за пренебрежительного отношения к вам. Если бы не подвернулся случай написать отзыв о ее выставке, вы подыскали бы что-нибудь другое. Любую возможность унизить, смешать с грязью, и чем публичнее, тем лучше. Потому что вы были перепуганы, в панике. Вы думали, что одержанная вами триумфальная победа может быть вырвана из вашей хватки, что ваша репутация может погибнуть.
Объяснить вам, почему я так уверен? Да потому, что вы сейчас здесь. Потому, что я написал Данкену письмо с вот этой фразой в нем: «Его неудовольствие утопило очень многих людей». И вы приехали, хотя почти четыре года и не вспоминали о моем существовании.
Должен признаться, я был поставлен в тупик. Провозглашать этику богемы в литературном журнале — это одно, приобщиться к ней самому — совсем другое. Я всегда считал, что ваша аморальность — бумажного сорта и предназначена щекотать салоны, причем не настолько, чтобы это повлияло на ваш статус. Но ведь очень многие люди выходили из скандалов куда более хлестких с репутацией, упроченной еще надежнее. Или суть сводилась к Эстетике? Быть может, суть заключалась в том, что вы были бы и не прочь, чтобы мир узнал, как вы случайно зачали маленькую репродукцию себя самого, но вас остановила мысль о том, кто была мать? Содрогнулись ли вы, вообразив, какое поднимется хихиканье, если станет известно, что у вас была грязненькая комичная интрижка с женщиной такой оглушающей вульгарности?
С Джеки, подумать только! Человек вроде вас должен укладывать в постель только crиme de la crиme , не так ли? Великих поэтесс, дочерей графов, драматургов, художников. Или, на худой конец, обладательницу собственного дохода в пятьсот фунтов годовых. А не богемный эквивалент цветочницы. Эти вполне годятся для художников, даже положены им. Но критику? Бог мой, да ни в коем случае! И дойти до такой пошлости, чтобы сделать подобной женщине ребенка? Смеху не оберешься!
Настолько немыслимо, что мой недоверчивый смех поспособствовал тому, что ваша супруга сочла свою тревогу плодом фантазии. Вы у меня в большом долгу. Услышал я про это впервые от нее. Подозрения и ревность довели ее до того, что она специально пришла ко мне и коснулась этой темы, пренебрегая унижением. Она написала мне, спрашивая, когда бы она могла заехать ко мне по важному делу. В полном недоумении я согласился, в немалой степени потому, что хотел узнать, в чем, собственно, дело. Она всегда относилась ко мне несколько неодобрительно, и я никогда не принадлежал к людям ей симпатичным. Она не забыла мой приезд в Гемпшир писать ваш портрет и не простила мое дурное поведение. Самая идея, что я ей для чего-то понадобился, пробудила во мне любопытство.
Она приехала точно в назначенное время, ее всегда отличала такая же пунктуальность, как вас — ваши опоздания. Как ни странно, у меня не было никакого опыта с дамами-визитершами. В мастерской у меня появлялись либо натурщицы, либо клиентки. Я не знал, как мне с ней обходиться, и все недостатки моего воспитания вырвались наружу. У меня зашевелилась мысль, что я должен предложить ей чаю или чего-то там еще, и осознание, что даже после всех этих лет подобная женщина ввергает меня в неловкость, пробудило во мне всю мою природную грубость.
По-моему, она чуть было тут же не уехала, так и не объяснив причину своего визита, но она была в отчаянии.
Мало-помалу моя неловкость рассеялась, и я спросил, что ей, собственно, нужно, хотя, возможно, добавил несколько слов в том смысле, что я, если она поторопится, смогу вернуться к моей работе. Никто не посмеет сказать, будто я втерся к ней в доверие. Было как раз наоборот.
«Это касается Уильяма, — начала она. — До вас доходили какие-нибудь сплетни о нем?»
«Множество, — ответил я. — Он один из тех людей, которые обрастают сплетнями. Этим отчасти объясняется, как он приобрел такое влияние».
Ее расстроенность к этому моменту стала настолько очевидной, что даже у меня недостало духу и дальше ее мучить. Она выглядела почти нелепо — большая редкость для женщины, столь от природы уверенной в себе. Она же на редкость старомодна, но прежде я никогда этого не осознавал. Реликт прошлого века, крепко затянутая в свою одежду, с несгибаемо прямой спиной. Думаю, теперь никто не захотел бы ее писать, слишком несовременно она выглядит. Милле, пожалуй, мог бы воздать ей должное и воплотить ее плюшевую душу с плотно закрытыми окнами. Я почувствовал, что теряю интерес, а потому пригласил ее сесть и объяснить чуточку яснее, что ей, собственно, нужно. Ну, вы понимаете, дело было не в том, что я сказал, а в том, как я это сказал. Ей требовался легчайший намек на сочувствие, чтобы дать волю своим горестям и стать совсем другой.
«Последние несколько месяцев я очень тревожусь. Вы, без сомнения, сочтете меня глупой женщиной с нелепыми мыслями. Но Уильям всегда был самым лучшим из мужей…»
«Да, конечно. Я часто недоумевал, как это он умудряется. Но ведь женат же он на вас, а это весомый залог хорошего поведения».
Она покраснела. «Я знаю, что мужчины не похожи на женщин, — начала она, — и знаю, что верность не всегда дается им легко…»
«Ах вот что!» То, как она сохранила стальное самообладание, когда заставила себя заговорить об этом, послужило куда лучшим объяснением, чем слова.
«Вы что-нибудь замечали? Что-нибудь слышали? Я понимаю, вы считаете, что сказать что-нибудь было бы некорректно, но если бы вы знали, какие муки я испытывала последние месяцы, вы сжалились бы надо мной».
Как видите, у меня был выбор. Мой ответ мог принять две формы. Я мог бы использовать ситуацию, подогреть ее опасения, предложить ей притворное сочувствие и получить желаемое. Ведь оно было вполне достижимо. Эта наидобродетельнейшая из женщин в тот момент упала бы в мои объятия при легчайшем нажиме. Женщины Милле часто бывали падшими или готовыми пасть. Какой бы это был восхитительный триумф! И, думается, сопряженный с немалым наслаждением. Меня всегда интриговало это сочетание ледяного контроля с блеском, иногда вспыхивавшим в глазах, — то, как личина иногда не могла скрыть намек на голод. Но, увы, вы были моим другом!
Я бросился на вашу защиту. Нет, я ничего не видел, а слышал и того меньше. Что было чистой правдой — ведь с годами я последовательно виделся с вами все реже и реже, мы все более заметно вращались в разных кругах. Будь ваша связь светской, я бы заметил. Но Джеки не принадлежала к тому сорту женщин, с которыми появляются в Опере или фешенебельных ресторанах. Жалкое раз в неделю свиданьице в меблированных комнатах в Бермондси легко остается незамеченным, хотя в дни, когда мы были ближе, я обнаружил бы даже и это. Только жена могла заметить что-то неладное, но не настолько, чтобы прийти к неопровержимому выводу. Ну и я сказал ей, что любые изменения, какие она замечает, следует отнести на счет Великой выставки, которую вы планируете. Ей следует понять, насколько всепоглощающим может стать подобный замысел. «Разумеется, сказать такое о человеке ужасно, но, оказавшись перед выбором между Клеопатрой во плоти и картиной с Клеопатрой, Уильям выбрал бы картину». Ей не надо тревожиться, заверил я ее категорически, но мягко. Все будет хорошо, и ее глупые страхи скоро забудутся.
Она почти сразу же ушла, одарив меня взглядом такой благодарности, что я почти пожалел о своем альтруизме. После я еще некоторое время купался в теплом ощущении моей добродетельности. Однако уже в дверях она вдруг обернулась, и ее лицо стало жестким. «Я рада тому, что вы мне сказали. Это единственное, чего я бы ему никогда не простила. Никогда». И, черт побери, она не преувеличивала. Спокойствие, с каким она сказала это, напугало даже меня. Я ведь толком не понимал, какой гордой, какой блюстительницей условностей она была. Но вы-то должны были знать и полностью отдавать себе отчет, какая последует реакция. И, Уильям, каково было бы вдруг оказаться перед необходимостью самому зарабатывать себе на жизнь? Лишиться особняка, произведений искусства, приглашений в загородные виллы, балов? Стать одним из тех неимущих воплощений богемы, которых вы похваливали с безопасного расстояния? Вот что подразумевал ее взгляд. Любовница может быть приемлема в Челси, но не в Мейфэр, и уж конечно, не при такой жене, как ваша. Вы попытались оседлать оба мира, и впервые вам грозила потеря равновесия.
Так как же вы могли допустить подобную оплошку? Я не спрашиваю, как вы могли дойти до такого — якшаться с плебейкой-продавщицей, когда красивая, хотя и, пожалуй, слишком хорошо себя контролирующая женщина уже была вашей. Тут-то все ясно. Есть нечто жуткое в женщине, которая не склоняется перед вашей волей, когда все остальные не только склоняются, но и ломаются от одного вашего юшка. Но колоссальность этой ошибки! Вы, не допустивший в жизни ни единого ложного шага! Вот чего я понять не могу. Это почти придает вам человечность. Почти делает вас заслуживающим сочувствия, то есть сделало бы, будь ваша реакция иной. Но Джеки? Джеки? В чем была суть? Спать с женщиной, с которой спали художники? Не в том ли ваша слабость, что с самого начала и до конца вот кем вам хотелось быть? И ваше неукротимое желание контролировать художников и управлять ими питалось озлобленностью из-за того, что вам стать художником было не дано? Не могу поверить, но не могу найти иной причины, почему вы выбрали ее. Беседовали вы с ней об осязаемости после угасания страсти? Осведомлялись о ее мнении о постимпрессионизме? Или разделяли ее увлечения, трепеща от предвкушения, когда она показывала вам свои новейшие румяна?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
А затем — изничтожение картин, такое же исчерпывающее, как то, которое вы учинили над беднягой Андерсоном. С той только разницей, что вы приложили чересчур много усилий, вы переусердствовали, вы пыжились эффектности ради. Ни единая метафора не осталась неудвоенной, ни единая фраза не была сказана просто. Когда вы рвали в клочья Андерсона, ваша речь была сухой, а тут она стала многокрасочной. С ним вы были прямолинейны и говорили ничем не приукрашенными словами. А с Эвелин ни единый литературный прием — а вы мастер их всех — не остался без употребления. Но она была пустопорожней — ваша брань. Ваши заключения не подкреплялись никакими обоснованиями. Вы не доказали ее бездарности, а просто твердили о ней.
Впервые за все годы моего с вами знакомства вы солгали. Вы преступили невидимую, но решающую черту. У меня давно шевелились сомнения в важности, которую вы себе придавали, но прежде назвать вас иначе, чем честным человеком, я не мог бы. Эта статья ввела меня во тьму клеветы и обмана. Последние нити лояльности порвались окончательно и необратимо. Вы утратили свою защитную броню, единственную гарантию против мести — то единственное, что всегда вынуждало меня прощать вас.
Потому что ее картины были хороши. И вы знали, что они хороши, с первой же вашей с ней встречи. Вы пустили в ход всю вашу силу ради бесчестной цели, ради того, чтобы оберечь и продвинуть вас одного и только вас. Вы поставили себя вне закона, не признавая для своей власти никаких ограничений. Вы согрешили против того самого искусства, во имя защиты и укрепления которого вообще существовали. А вы знаете, как я смотрю на грех. И на воздаяние, разумеется. Позвольте налить вам еще стаканчик. Я вижу, что краска возвращается на ваши щеки, как и следует.
И ведь даже вовсе не из-за ее картин, верно? И даже не из-за желания обеспечить полное отсутствие соперничества французам, которых выставили вы. И даже не из-за пренебрежительного отношения к вам. Если бы не подвернулся случай написать отзыв о ее выставке, вы подыскали бы что-нибудь другое. Любую возможность унизить, смешать с грязью, и чем публичнее, тем лучше. Потому что вы были перепуганы, в панике. Вы думали, что одержанная вами триумфальная победа может быть вырвана из вашей хватки, что ваша репутация может погибнуть.
Объяснить вам, почему я так уверен? Да потому, что вы сейчас здесь. Потому, что я написал Данкену письмо с вот этой фразой в нем: «Его неудовольствие утопило очень многих людей». И вы приехали, хотя почти четыре года и не вспоминали о моем существовании.
Должен признаться, я был поставлен в тупик. Провозглашать этику богемы в литературном журнале — это одно, приобщиться к ней самому — совсем другое. Я всегда считал, что ваша аморальность — бумажного сорта и предназначена щекотать салоны, причем не настолько, чтобы это повлияло на ваш статус. Но ведь очень многие люди выходили из скандалов куда более хлестких с репутацией, упроченной еще надежнее. Или суть сводилась к Эстетике? Быть может, суть заключалась в том, что вы были бы и не прочь, чтобы мир узнал, как вы случайно зачали маленькую репродукцию себя самого, но вас остановила мысль о том, кто была мать? Содрогнулись ли вы, вообразив, какое поднимется хихиканье, если станет известно, что у вас была грязненькая комичная интрижка с женщиной такой оглушающей вульгарности?
С Джеки, подумать только! Человек вроде вас должен укладывать в постель только crиme de la crиme , не так ли? Великих поэтесс, дочерей графов, драматургов, художников. Или, на худой конец, обладательницу собственного дохода в пятьсот фунтов годовых. А не богемный эквивалент цветочницы. Эти вполне годятся для художников, даже положены им. Но критику? Бог мой, да ни в коем случае! И дойти до такой пошлости, чтобы сделать подобной женщине ребенка? Смеху не оберешься!
Настолько немыслимо, что мой недоверчивый смех поспособствовал тому, что ваша супруга сочла свою тревогу плодом фантазии. Вы у меня в большом долгу. Услышал я про это впервые от нее. Подозрения и ревность довели ее до того, что она специально пришла ко мне и коснулась этой темы, пренебрегая унижением. Она написала мне, спрашивая, когда бы она могла заехать ко мне по важному делу. В полном недоумении я согласился, в немалой степени потому, что хотел узнать, в чем, собственно, дело. Она всегда относилась ко мне несколько неодобрительно, и я никогда не принадлежал к людям ей симпатичным. Она не забыла мой приезд в Гемпшир писать ваш портрет и не простила мое дурное поведение. Самая идея, что я ей для чего-то понадобился, пробудила во мне любопытство.
Она приехала точно в назначенное время, ее всегда отличала такая же пунктуальность, как вас — ваши опоздания. Как ни странно, у меня не было никакого опыта с дамами-визитершами. В мастерской у меня появлялись либо натурщицы, либо клиентки. Я не знал, как мне с ней обходиться, и все недостатки моего воспитания вырвались наружу. У меня зашевелилась мысль, что я должен предложить ей чаю или чего-то там еще, и осознание, что даже после всех этих лет подобная женщина ввергает меня в неловкость, пробудило во мне всю мою природную грубость.
По-моему, она чуть было тут же не уехала, так и не объяснив причину своего визита, но она была в отчаянии.
Мало-помалу моя неловкость рассеялась, и я спросил, что ей, собственно, нужно, хотя, возможно, добавил несколько слов в том смысле, что я, если она поторопится, смогу вернуться к моей работе. Никто не посмеет сказать, будто я втерся к ней в доверие. Было как раз наоборот.
«Это касается Уильяма, — начала она. — До вас доходили какие-нибудь сплетни о нем?»
«Множество, — ответил я. — Он один из тех людей, которые обрастают сплетнями. Этим отчасти объясняется, как он приобрел такое влияние».
Ее расстроенность к этому моменту стала настолько очевидной, что даже у меня недостало духу и дальше ее мучить. Она выглядела почти нелепо — большая редкость для женщины, столь от природы уверенной в себе. Она же на редкость старомодна, но прежде я никогда этого не осознавал. Реликт прошлого века, крепко затянутая в свою одежду, с несгибаемо прямой спиной. Думаю, теперь никто не захотел бы ее писать, слишком несовременно она выглядит. Милле, пожалуй, мог бы воздать ей должное и воплотить ее плюшевую душу с плотно закрытыми окнами. Я почувствовал, что теряю интерес, а потому пригласил ее сесть и объяснить чуточку яснее, что ей, собственно, нужно. Ну, вы понимаете, дело было не в том, что я сказал, а в том, как я это сказал. Ей требовался легчайший намек на сочувствие, чтобы дать волю своим горестям и стать совсем другой.
«Последние несколько месяцев я очень тревожусь. Вы, без сомнения, сочтете меня глупой женщиной с нелепыми мыслями. Но Уильям всегда был самым лучшим из мужей…»
«Да, конечно. Я часто недоумевал, как это он умудряется. Но ведь женат же он на вас, а это весомый залог хорошего поведения».
Она покраснела. «Я знаю, что мужчины не похожи на женщин, — начала она, — и знаю, что верность не всегда дается им легко…»
«Ах вот что!» То, как она сохранила стальное самообладание, когда заставила себя заговорить об этом, послужило куда лучшим объяснением, чем слова.
«Вы что-нибудь замечали? Что-нибудь слышали? Я понимаю, вы считаете, что сказать что-нибудь было бы некорректно, но если бы вы знали, какие муки я испытывала последние месяцы, вы сжалились бы надо мной».
Как видите, у меня был выбор. Мой ответ мог принять две формы. Я мог бы использовать ситуацию, подогреть ее опасения, предложить ей притворное сочувствие и получить желаемое. Ведь оно было вполне достижимо. Эта наидобродетельнейшая из женщин в тот момент упала бы в мои объятия при легчайшем нажиме. Женщины Милле часто бывали падшими или готовыми пасть. Какой бы это был восхитительный триумф! И, думается, сопряженный с немалым наслаждением. Меня всегда интриговало это сочетание ледяного контроля с блеском, иногда вспыхивавшим в глазах, — то, как личина иногда не могла скрыть намек на голод. Но, увы, вы были моим другом!
Я бросился на вашу защиту. Нет, я ничего не видел, а слышал и того меньше. Что было чистой правдой — ведь с годами я последовательно виделся с вами все реже и реже, мы все более заметно вращались в разных кругах. Будь ваша связь светской, я бы заметил. Но Джеки не принадлежала к тому сорту женщин, с которыми появляются в Опере или фешенебельных ресторанах. Жалкое раз в неделю свиданьице в меблированных комнатах в Бермондси легко остается незамеченным, хотя в дни, когда мы были ближе, я обнаружил бы даже и это. Только жена могла заметить что-то неладное, но не настолько, чтобы прийти к неопровержимому выводу. Ну и я сказал ей, что любые изменения, какие она замечает, следует отнести на счет Великой выставки, которую вы планируете. Ей следует понять, насколько всепоглощающим может стать подобный замысел. «Разумеется, сказать такое о человеке ужасно, но, оказавшись перед выбором между Клеопатрой во плоти и картиной с Клеопатрой, Уильям выбрал бы картину». Ей не надо тревожиться, заверил я ее категорически, но мягко. Все будет хорошо, и ее глупые страхи скоро забудутся.
Она почти сразу же ушла, одарив меня взглядом такой благодарности, что я почти пожалел о своем альтруизме. После я еще некоторое время купался в теплом ощущении моей добродетельности. Однако уже в дверях она вдруг обернулась, и ее лицо стало жестким. «Я рада тому, что вы мне сказали. Это единственное, чего я бы ему никогда не простила. Никогда». И, черт побери, она не преувеличивала. Спокойствие, с каким она сказала это, напугало даже меня. Я ведь толком не понимал, какой гордой, какой блюстительницей условностей она была. Но вы-то должны были знать и полностью отдавать себе отчет, какая последует реакция. И, Уильям, каково было бы вдруг оказаться перед необходимостью самому зарабатывать себе на жизнь? Лишиться особняка, произведений искусства, приглашений в загородные виллы, балов? Стать одним из тех неимущих воплощений богемы, которых вы похваливали с безопасного расстояния? Вот что подразумевал ее взгляд. Любовница может быть приемлема в Челси, но не в Мейфэр, и уж конечно, не при такой жене, как ваша. Вы попытались оседлать оба мира, и впервые вам грозила потеря равновесия.
Так как же вы могли допустить подобную оплошку? Я не спрашиваю, как вы могли дойти до такого — якшаться с плебейкой-продавщицей, когда красивая, хотя и, пожалуй, слишком хорошо себя контролирующая женщина уже была вашей. Тут-то все ясно. Есть нечто жуткое в женщине, которая не склоняется перед вашей волей, когда все остальные не только склоняются, но и ломаются от одного вашего юшка. Но колоссальность этой ошибки! Вы, не допустивший в жизни ни единого ложного шага! Вот чего я понять не могу. Это почти придает вам человечность. Почти делает вас заслуживающим сочувствия, то есть сделало бы, будь ваша реакция иной. Но Джеки? Джеки? В чем была суть? Спать с женщиной, с которой спали художники? Не в том ли ваша слабость, что с самого начала и до конца вот кем вам хотелось быть? И ваше неукротимое желание контролировать художников и управлять ими питалось озлобленностью из-за того, что вам стать художником было не дано? Не могу поверить, но не могу найти иной причины, почему вы выбрали ее. Беседовали вы с ней об осязаемости после угасания страсти? Осведомлялись о ее мнении о постимпрессионизме? Или разделяли ее увлечения, трепеща от предвкушения, когда она показывала вам свои новейшие румяна?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25