Я высказал предположение, что, быть может, публика сама способна вынести свое суждение. Но, разумеется, не всерьез.
Ироническое фырканье. «Публика хочет дешевой грязи. Детально выписанную натуру и миленькие пейзажики. Мы живем в беспрецедентную эпоху, друг мой. Впервые в истории у одной группы людей есть деньги, а у другой — взыскательный вкус. Признай это. Ты каждый день с этим сталкиваешься. Как ты зарабатываешь свои деньги? Ты пишешь одно, чтобы выживать, и другое, чтобы чувствовать себя честным».
Вы обвели руками зал, который утратил свои краски и снова стал табачно-бурым. «Посмотри на этих людишек! Безнадежно. Но они хотя бы бедняки. Вряд ли они наглядно воплотят свой жуткий вкус на практике, а к тому же на их деньги ничего не сделаешь, их так мало. Другое дело люди, обедающие в „Ритце“, они более опасны. Их необходимо убеждать, чтобы они покупали то, что им не нравится. И в этом моя работа. Не гляди с таким неодобрением. Без меня ты писал бы большие розовые портреты больших розовых женщин, девчушек на качелях и так далее до конца своей жизни».
Именно это я и пишу сейчас, если уж вы хотите знать, пока свет еще не изменился и мне не пришлось кончить на сегодня. Надеюсь, мне удастся уловить это, превратить в свет и тень, зеленый и голубые тона. Они же темнота — ваши честолюбивые помыслы, тень на вашем лице, и, боюсь, мне не удастся схватить ее как надо. Я только намекну и разовью эту тему позднее. Потому что это не вполне все. В конце-то концов, вы верили в ваши идеи и к сомнительным средствам прибегали только для их утверждения. Великолепие вашей надменности, упоенность вашего дерзания, ваша искренность и ваш цинизм — все это должно найти свое место, преобразиться в реальность через смешения тени и света, красок и текстуры.
Как видите, никаких теорий. Я покончил с ними, да и вообще никогда на самом деле им не верил. В конце-то концов, мы ведь пошли каждый своим путем. Как вы указали, мне не хватало денег, чтобы писать полотна, которые никто не купил бы. Жена банкира должна выглядеть столпом общества, только тогда вы получите за свой труд достаточно для банковского счета. Я вел двойную жизнь, метался между светскими гостиными и муторными заседаниями ваших художественных клубов, пытаясь примирить то и то и терпя неудачу, как вы знали, неизбежную.
Человек должен есть, друг мой! Человек должен есть. Вы могли презирать этих богатых банкиров, потому что были богаты, как они, благодаря вашей жене. Но я-то не мог. Мой выбор был либо успех в этом мире, либо ваше уважение. Вы уговаривали меня добиться и того, и другого — еще один пример вашего плутовства. Поскольку это невозможно.
Вы и половины не знаете. Хотите исповедь? В те дни я занимался и подделками. Вы подделывали отзывы о картинах, я подделывал сами картины. Люди за мои работы не платили, так я выдавал подделки, за которые они раскошеливались. Более того, однажды я надул вас.
А! Наконец-то я проломил ваши прекрасно подогнанные оборонные стены. Слава Богу. Это был мой последний козырь. Если бы не сработало, мне пришлось бы смириться с неудачей. Как видите, вы тоже уязвимы. Крохотное содрогание, краткая растерянность — все, что мне от вас требовалось.
Достаточно. Больше ничего сегодня я делать не намерен. Так что в вашем распоряжении почти весь день, чтобы прохлаждаться, читать, прогуливаться, писать письма. Ну, чем вы там себя занимаете. Возможно, вы заметили, что жара спадает из-за близости осени. Времена года тут быстро сменяют друг друга. Лучше попользуйтесь солнцем, пока можно. Еще день-два, и начнутся бури.
Что-то мои предсказания не сбылись! Снова прекрасное утро, хотя я улавливаю первое дыхание холода в ветре, который теперь задувает с северо-запада. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Вы, полагаю, ничего не заметите. Надо прожить здесь долгое время, прежде чем начнешь улавливать ничтожные изменения в погоде. Особая свежесть на рассвете, степень силы ветра, звуки моря — вот что создает разницу и указывает, что мы соскальзываем в новую зиму. Через день-два, очень надеюсь, буря разразится: я хочу, чтобы вы познакомились с ней. Настроения погоды приводят меня в восторг; только здесь я понял, до чего я ненавидел английскую зиму. Вы определяетесь той погодой, в которой живете — я знаю, — это клише, но прежде я не понимал, насколько оно верно. Серость английского климата порождает серых людей, отчаянно кутающихся, лишь бы не впустить то, что вовне. Всю свою жизнь они носят эмоциональные пальто и хмуро взглядывают вверх, не пойдет ли снова дождь. Разумеется, так и надо. Только оно не возвышает — чувство, что если сейчас дождя нет, то завтра непременно будет. А мы, шотландцы… да разве можно ощутить цвета, когда полгода днем светло всего шесть часов. Разумеется, можно томиться по ним, стоять перед полотном Клода Лоррена и гадать, действительно ли такая синева существует в природе, мечтать о том, чтобы оказаться в месте, где вечернее солнце освещает тополя с такими контрастами и силой. Но ведь совсем другое — понять это солнце, погрузиться в эту ослепительность и утратить свой страх перед ней. Такие цвета всегда остаются заграничными.
А здесь по-иному, хотя я не уверен почему. В конце-то концов, мы ведь практически у берегов Бретани, а не в тропиках Северной Африки. Но боги погоды здесь более прямолинейны, не то что в Англии, где они намекают на наступление лета настолько исподтишка, что его легко вовсе не заметить. Или же просачиваются в зиму так медленно, что перестаешь замечать перемену. А здесь они возвещают о ней трубным гласом, бурями и внезапной жарой, безоблачными голубыми небесами или ливнями, способными бросить вас на колени, завывающими ветрами и такой неподвижностью и тихостью воздуха, что слышно, как женщины судачат в полумиле от вас.
Можно я расскажу вам свое самое первое воспоминание? В конце-то концов, вы в своем роде мой исповедник. Я знаю, вы скорее против, но у вас нет выбора. Вы мой пленник, попавший в ловушку своего причудливого желания обзавестись портретом моей кисти. А я, как упоминал, последнее время усердно исповедуюсь и нахожу это очень приятным. Вы знаете, год назад я говорил с моим врачом в Кибероне (отправился за еще одной настойкой, которая помогла бы мне заснуть, — хотя все они почти не действуют, кроме опия, но от него у меня так разбаливается голова, что я предпочитаю им не пользоваться), и он мне рассказал про того субъекта в Вене, который возродил исповедование и превратил его в лекарство. Он немножко отрезан от мира, мой бедный доктор, провинциальный лекарь в захолустном городке на краю цивилизации, а потому подписывается на все новейшие журналы и записывается во все общества. Как бы то ни было, но этот австрийский еврей выдвинул идею, которая увлекла моего друга от медицины. Обращаетесь по поводу какого-нибудь недуга, несколько месяцев говорите, говорите и — пф! — чувствуете себя лучше. Вот так, не считая уплаты гонорара. Вы отнеслись к этому скептично, а я вот нет.
Конечно, это дает результаты. Меня только несколько удивляет, что люди за это платят. Исповедуясь перед вами, я тоже чувствую себя лучше, и не думайте, будто я говорю без всякой цели. У меня очень даже реальная цель: я признаюсь в своих грехах авансом, до того, как я их совершил. Объясняю вам, как пишу портрет, чтобы вы его поняли. Вы видите, почему я избрал именно этот способ, а не какой-нибудь другой.
Так вот самое первое мое воспоминание — моя мать меня бьет. Полагаю, мне тогда было около четырех лет, может быть, меньше. Зима, очень холодно, ночь. Мне требовалось побывать в туалете, но моя мать забыла поставить судно, а мысль о длинном расстоянии до нужника в конце нашего садика внушила мне жуткий страх: добираться туда, трясясь от холода, а ветер пронизывает насквозь мой халатик. Поэтому я остановился у двери и долго не решался. Слишком долго. И я помочился прямо в пижамку, и струйки потекли по моей ноге и ступне и растеклись по полу, который она только что вымыла. Я знал, что меня ждут неприятности, и заплакал. И не ошибся: моя мать спустилась и отшлепала меня. А потом заставила встать на колени и молиться Богу, чтобы он меня простил.
Конечно, я знаю почему. Денег, еды, одежды никогда не хватало, и она была измучена, всегда на пределе. Она работала, стряпала, убирала, чинила, обходилась слишком малым. Поддерживала видимость — вы способны представить себе, как тяжка, как неумолима эта необходимость в шотландском городке? В этом заключалась главная суть. А остальное — чисто шотландское: необходимость наказывать и ненависть к неудачам и промахам. За все проступки, все нарушения должно быть воздано, какими бы нечаянными они ни были. Запомните это: воздаяние въелось в мою душу. Я далеко продвинулся по многим путям, но уже давно смирился с тем, что не могу спастись. Без воздаяния я не завершен: карающий и караемый в свой черед. Жизнь, подобно хорошей картине, требует уравновешивания, гармоничной композиции, чтобы избежать хаотичности, не оказаться мешаниной, провалом.
Однако именно в тот момент в четырехлетнем возрасте я принял решение уйти — намного опережая свой возраст, согласитесь. Я поклялся, что рано или поздно сбегу и не вернусь никогда. В этот дом, в эту убогость, в эту скудность. К стирке по понедельникам, к жизни в опасениях, а что скажут соседи, к воспитанию на касторке и молитвах. Все, что я когда-либо делал, подстегивалось этим намерением. Вот что говорит кюре, когда пытается внушить мне любовь к Пресвятой Деве. Возможно, он прав, хотя не думаю, что на этом островке так уж все по-другому. Кроме того, я всегда предпочитал Бога-Отмстителя, гневного, карающего. Но я преуспел — я спасся.
Вы никогда не задумывались над тем, как это нищий юнец, зарабатывавший всего пять шиллингов в неделю в Глазго, а затем княжеские семь шиллингов в неделю в Лондоне, ухитрился добраться до Парижа и жить там, не работая? Вероятно, нет. Вопрос, откуда берутся деньги, вас никогда не заботил. У вас они просто всегда были в наличности. И вас это удивляло не больше, чем текущая из крана вода. Но мне-то ради них пришлось продать душу.
Я не шучу. И не могу даже сослаться на то, что действовал импульсивно или что я искренне об этом сожалел. Я украл деньги моей матери. Накопления всей ее жизни, все, что она припасла на старость после смерти моего отца. Вы заметили, я не говорю «занял» или «взял». И не пытаюсь что-либо скрывать. Украл. Это был мой единственный шанс, моя единственная надежда выжить. Она или я — вот и весь выбор. Когда я решил, что должен уехать в Париж, я проделал долгий путь домой, извлек сверточек, который она прятала под кроватью, и забрал все. Она, конечно, знала, что это был я, но ни разу не сказала ни слова. Это была кара ей за то, что она произвела меня на свет. Она знала это, как и я знал. Я был всего лишь орудием наказания. Кажется, я все-таки говорил себе, что верну все с процентами, когда преуспею. Но так и не вернул ни единого пенни. Она умерла прежде, чем у меня появилось что возвратить, но я не уверен, что вообще сделал бы это. Просто не хотел. Ей пришлось доживать остаток жизни, сознавая, что у нее был никчемный, корыстолюбивый, жестокий сын, а ее гордость и достоинство означали, что открыться, пожаловаться она никому не может. Ну и это определило, что я не смогу вернуться туда. Никогда. Вина стала стенами крепости, вовеки закрывшими от меня Шотландию, преграждая мне путь туда, откуда я появился. А когда она умерла, я все-таки вернулся. Но не на ее похороны. Ее похоронили без провожающих, и я даже не знаю где. Она была скверной женщиной, черствой, всегда готовой наказывать, и она использовала собственные страдания как оружие против своего мужа и сына. Она не заслуживала жалости, и я ее к ней не испытывал.
Ну так за работу. Я закончил эскизы, достаточно поэкспериментировал с прекрасными чертами вашего лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25