— Откуда мне знать? Несколько футбольных мячей, к примеру. Сейчас-то там пусто. У трубы, должно быть, есть крышка с нарезкой, только сейчас ее тоже нет.
Фил водил шестиместный суперклассный фургон, половина моего парка состояла из таких. В нем можно с большими удобствами перевозить шесть лошадей, в нем очень просторная кабина и вообще много места, так что при необходимости можно поставить и седьмую лошадь поперек фургона. Мне такие фургоны нравились куда больше, чем длинные девятиместные. Полдюжины мячей под днищем в трубе — такое предположение звучало дико и совершенно не правдоподобно.
— Вон фургон Пат, — указал Джоггер пальцем, — Дейв еще на нем кобыл возил, помнишь? — Он замолчал, видимо, вспомнив свой тяжелый опыт общения с жеребыми кобылами. — И не проси меня больше никогда возить этих кобыл.
— Да ладно, Джоггер. Ну что насчет фургона Пат? Этот фургон был поменьше, только на четыре лошади. У меня было пять таких. Они более маневренны и менее прожорливы. Когда наступал сезон гладких скачек, фургон Пат всегда арендовал один пиксхиллский тренер, маниакально отказывающийся перевозить своих лошадей в одном и том же фургоне с чужими лошадьми. Фургон Пат часто отправлялся за границу, хотя в этих случаях за рулем сидела не Пат.
— Там вон, под низом, еще одна труба приляпана, такая же. С навинчивающейся крышкой, и крышка у этой на месте.
— Давно там? Грязная?
— Не-а!
— Может, я с утра взгляну. И, Джоггер, держи язык за зубами. Если начнешь болтать об этом в пивнушке, вспугнешь того, кто их туда приляпал, и мы никогда не узнаем, что все это значит.
Он понимал, что я прав. Сказал, что будет нем, как алтарь (алтарь-кадило-могила), и я снова засомневался, на сколько кружек хватит его сдержанности.
* * *
В субботу утром я на четырехместном фургоне поехал в Солсбери, забрал разношерстных лошадей Мэриголд и к девяти часам доставил их. И только по дороге я вспомнил, что забыл прихватить с собой пакет с обедом ее конюхов. Когда я сказал ей об этом, она громогласно спросила своих служащих, но хозяина не нашлось — Выкинь, — распорядилась она. — Я в Донкастер лошадей посылаю. Отвезешь?
Скачки в Донкастере, которые должны были состояться через двенадцать дней, считались престижными и открывали сезон гладких скачек. Я уверил Мэриголд, что буду счастлив перевезти все, что она захочет, куда ей будет угодно.
— Только в отдельном фургоне, — прибавила она. — Не хочу, чтобы они подхватили какую-нибудь заразу из других конюшен. Никогда такого не позволяла.
— Договорились, — сказал я.
— Вот и хорошо. — Она слегка улыбнулась, скорее глазами, чем губами. Для нее это было все равно что закрепить договоренность рукопожатием.
Вернувшись домой, я попил кофе, съел кукурузные хлопья, поговорил с Харвом, потом с Джоггером («Ни одной птичке ничего не сболтнул в пивнушке»), проверил дневной график и снова перетасовал водителей, засадив Дейва и Джоггера за руль.
Как Фил ни упирался, я перебросил его на девятиместный фургон, а сам сел за руль его шестиместного, который должен был собрать лошадей для скачек с препятствиями из трех разных конюшен и отвезти их вместе с конюхами в Сандаун на скачки, назначенные на вторую половину дня.
Я уж и не помню, сколько раз приходил первым к финишу в скачках с препятствиями на сандаунском ипподроме. Его скаковая дорожка настолько врезалась в мою память, что я, наверное, смог бы пройти ее с завязанными глазами. Во всяком случае, в моих бесконечных снах я вполне справлялся со всеми ее сложностями. Именно этот ипподром будил во мне безысходную тоску по тому тесному мирку, который я потерял, по той интимной, тело к телу, близости с мощным сгустком энергии, слиянию духа, мужества и целеустремленности. Разговаривая с посторонними, можно утверждать, что скачки — такая же работа, как и любая другая, но при более близком рассмотрении становится ясно, что это не правда. Преодоление препятствий на лошади на скорости в тридцать и больше миль в час лично меня приводило в такой душевный восторг, какого я никогда не испытывал в других ситуациях. Каждому свое, так я думал. По мне — высокие препятствия и мощные лошади.
Теперь я чувствовал себя в Сандауне чужим. Обидно, ничего не скажешь, но это горькая правда, как ни крути.
Как и договаривались, Патрик Винейблз ждал меня у весовой.
Начальник службы безопасности на скачках был высок и худ, глаза имел вполне подходящие, ястребиные, и — ходили слухи — в свое время занимался «чем-то в контрразведке», хотя никаких подробностей никто не знал. Ипподромовские остряки утверждали, что он является помесью детектора лжи и пиявки, так как никому еще не удавалось его одурачить или отвязаться от него.
Как и многие до него, он руководил своим сравнительно небольшим отделом умело и решительно, и в огромной степени благодаря его усилиям дела на скачках велись относительно честно. Он нюхом чувствовал всяческие хитрости еще до того, как они приходили кому-то в голову.
Он поприветствовал меня с той небрежной дружелюбностью, которую никогда не стоило путать с доверием, и, взглянув на часы, сказал:
— У тебя пять минут, Фредди. Хватит? Подразумевалось: будь краток. Поставленный в такие рамки и видя, что у него нет времени, я начал колебаться, стоило ли мне вообще затевать это дело с советами.
— Ну, не так уж все и важно, — промямлил я. Мои колебания имели обратный эффект: посмотрев на меня более внимательно, он велел мне следовать за ним и через весовую привел в маленькую комнату, где, кроме стола и двух стульев, практически ничего не было.
Закрыв дверь, он приказал:
— Садись и выкладывай.
И я рассказал ему о трех ящиках, которые Джоггер уже успел найти под фургонами.
— Не знаю, когда их установили и что в них перевозили. Мой механик говорит, что не может поклясться, что не найдет еще несколько. Они здорово хорошо спрятаны. — Я немного помолчал. — С кем-нибудь еще такое случалось?
Он отрицательно покачал головой.
— Я, во всяком случае, не знаю. Ты в полицию ходил?
— Нет.
— А почему?
— Любопытство, наверное. Хочется узнать, кто это меня использует и для чего.
Он задумался, разглядывая мою физиономию.
— А ты используешь меня в качестве страховки, — промолвил он наконец, — на тот случай, если какой-нибудь твой фургон прихватят на контрабанде.
Я не стал отрицать очевидное.
— Все равно хочу их сам поймать.
— Гм. — Он пожевал губами. — Мой совет, брось ты это дело.
— Не могу же я просто сидеть сложа руки, — запротестовал я.
— Дай мне подумать.
— Спасибо, — сказал я.
— Полагаю, — нахмурился он, — здесь нет никакой связи с тем человеком, что умер в одном из твоих фургонов? Я слышал об этой истории.
— Право, не знаю. — Я рассказал ему о госте в маске. — Представления не имею, что он искал. Если что-то из того, что принадлежало покойнику, то явно зря, полиция все забрала. Потом я подумал, а не хочет ли он что-нибудь оставить? Он был весь в грязи и пыли, и я решил, что он валялся на земле, и попросил механика проверить, не прикрепил ли он чего под фургоном.
— Ты думаешь, это его работа?
— Нет. Тот контейнер был там давно, весь покрыт грязью и смазкой.
Еще я рассказал ему, что у фургона, на котором я в тот день ездил в Сандаун, над топливным баком была закреплена вместительная труба.
— Ее трудно заметить, даже если специально искать, просто глядя снизу вверх, — объяснил я. — Фургоны построены по принципу вагонов, у них борта значительно ниже шасси. Для аэродинамики и красоты. Да вы, наверное, знаете сами. Мои строили в Ламборне. Очень хороши. Короче, борта прикрывают все механизмы, расположенные под фургоном. Там и бомбу можно спрятать.
— Я понимаю, — заверил он меня. — А ты бомб боишься?
— Тут скорее наркотики.
Патрик Винейблз взглянул на часы и поднялся.
— Мне пора, — сказал он. — Приходи в весовую после последнего забега.
Я кивнул вслед его удаляющейся спине. Интересно, как он поступит — отмахнется или заинтересуется? Он должен решить этот вопрос в течение дня, но после разговора с ним я пришел к твердому заключению, что мне и в самом деле необходимо выяснить, что происходит, с его помощью или самостоятельно.
Я вышел на свежий воздух и провел большую часть дня в разговорах, иногда весьма полезных для дела, но. Бог ты мой, как все это было далеко от горячки скачек, смены цветов, взвешивания до и после, спешки, скачек, снова смены цветов!.. Ладно, что там. Есть во всем этом и свои плюсы. Мне теперь не нужно голодать, чтобы искусственно держать минимальный вес, ломать кости и прятать синяки, бояться проиграть крупные скачки, потерять хороших хозяев, струсить или лишиться работы. Сейчас я свободен так, как никогда раньше. Что с того, что и сейчас мне приходится угождать владельцам и тренерам. Почти всем, кто хочет преуспеть, приходится кому-либо угождать: актерам — публике, которая платит, президентам и премьер-министрам — своему народу.
В такие дни, как в Сандауне, я начинал замечать, что веду себя так же, как мои водители, в том смысле, что я с особым пристрастием присматривался именно к тем лошадям, которых сам привез на скачки. И торжествовал, если среди них оказывался победитель. Если же лошадь погибала, и такое случается на скачках, водитель возвращался домой в глубокой депрессии. Это несомненное, хоть и необоснованное чувство собственника заметно сказывалось на том, насколько весело, быстро и тщательно готовились фургоны в обратный путь.
Пара лошадей из тех, что я привез в тот день, принадлежала тренеру, у которого раньше я несколько раз работал жокеем, так что нет ничего удивительного в том, что мне пришлось принять участие в разговоре с ним и его женой.
Бенджи и Дот Ашер, как всегда, ссорились. Когда я проходил мимо, Бенджи ухватил меня за рукав.
— Фредди, — потребовал он, — скажи этой женщине, в каком году застрелился Фред Арчер. Она говорит, в 1890-м. Я говорю, что это чушь.
Я взглянул на Дот, лицо которой носило смешанное выражение покорности судьбе и волнения. Долгие годы жизни с этим вспыльчивым человеком оставили на нем глубокий след, скрыть который не могли даже ее нечастые улыбки. И хотя они, образно говоря, постоянно плевали друг другу в лицо, во всяком случае, за период моего с ними знакомства, они упрямо продолжали жить вместе.
И он, и она были необычайно хороши собой и умны, что делало ситуацию еще более нелепой. И тот, и другая великолепно одевались, им было где-то за сорок, и их везде охотно принимали. Пятнадцать лет назад я бы сказал, что их брак распадется через пять минут, — лишнее подтверждение тому, как ошибочно могут судить о браке посторонние.
— Ну? — напирал Бенджи.
— Не помню, — дипломатично сказал я, хотя прекрасно знал, что произошло это в 1886 году, когда этому блестящему жокею-чемпиону было двадцать девять лет. Он выиграл 2749 скачек и всегда ездил только по железной дороге.
— Никакой от тебя пользы, — заметил Бенджи, а Дот с облегчением вздохнула.
Бенджи переменил тему, и в его голосе зазвучали хозяйские нотки.
— С лошадьми все в порядке?
— Разумеется.
— Конюх сказал, ты сам вел фургон. Я кивнул.
— Три шофера свалились с гриппом.
Многие тренеры выходили во двор, чтобы лично проследить за погрузкой лошадей, но Бенджи почти никогда так не поступал. Его метод руководства заключался в воплях из окна, если что-то ему не нравилось, а это, как я заметил, случалось часто. У Бенджи чаще, чем у других тренеров, менялись конюхи. Его старший конюх, который должен был сопровождать беговых лошадей в Сандаун, уволился только накануне.
Бенджи спросил, знаю ли я об этой неприятности. Да, подтвердил я, мне говорили.
— Тогда сделай одолжение. Оседлай моих лошадей и проведи их по кругу.
В подобной ситуации большинство тренеров сами занялись бы своими лошадьми, но не Бенджи. По моим наблюдениям, он вообще старался их не касаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48