Дальше больше. Однажды она думала, что я в Руане, и не ждала меня, а я явился ночью и нашёл у неё мужчину. И какого, сударь! Самого ничтожного заморыша, которого презирала вся округа, уродливого, грязного, подлого, короче, писца у нашего судебного исполнителя. Мне бы убить подонка, и никто бы меня не осудил, но я пожалел его. Я схватил его за горло и вышвырнул через закрытое окно на улицу. От этого он не помер. А потом я набросился на жену, и, когда кончил её бить, она уже не шевелилась.
Голос у Леружа был хриплый, время от времени он вытирал кулаком глаза.
— Прошу прощения, но, ежели мужчина поколотил жену, а потом простил, он — пропащий человек. Она становится осторожней, хитрей притворяется, только и всего. Тем временем госпожа Жерди забрала своего малыша, и Клодину уже ничто не сдерживало. У нас поселилась её мать, чтобы присматривать за нашим Жаком, она подзуживала и покрывала Клодину, и та ещё больше года обманывала меня. Я-то думал, она образумилась, а оказывается, нет: она продолжала вести ту же самую жизнь. Мой дом превратился в злачное место. Подвыпив, там собирались бездельники со всей округи. Но и тут они пьянствовали: моя жена заказывала корзинами вино и водку, и, пока я был в море, они все это пили вперемешку. Когда у неё кончались деньги, она писала графу или его любовнице, и разгул продолжался. Порой у меня возникали подозрения, так, без всяких оснований, и тогда я от души колотил её, а потом снова прощал, как трус, как последний дурак. Это был ад, а не жизнь. Не знаю, что мне доставляло большее наслаждение — целовать её или осыпать ударами. Все селение презирало меня, люди думали, что я заодно с женой или добровольно закрываю глаза. Потом уже я узнал, что они верили, будто я извлекаю доход из загулов Клодины, хотя на самом деле это она платила своим любовникам. Во всяком случае, видя наши траты, люди недоумевали, откуда у нас столько денег. Чтобы различать меня и одного моего кузена, тоже Леружа, говоря обо мне, к фамилии прибавляли срамное слово. Какой позор, сударь! А ведь я ни сном ни духом не знал про весь этот стыд! Но я был её мужем. Какое счастье, что мой отец не дожил до этого!
Г-н Дабюрон сжалился:
— Друг мой, отдохните и успокойтесь.
— Нет, — не согласился Леруж, — лучше побыстрей покончить. Один лишь человек пожалел меня и рассказал все — наш кюре. Я до смерти буду ему благодарен… Я сразу же, ни минуты не теряя, нашёл законника и спросил, как должен действовать честный моряк, имевший несчастье жениться на потаскухе. Он ответил, что сделать ничего не удастся. Подать в суд — значит раструбить о своём позоре на весь свет, да и раздел ничего не решит. Ежели ты дал женщине свою фамилию, сказал он мне, то отнять её назад уже невозможно: она будет носить её до конца жизни. Она может замарать её, втоптать в грязь, позорить по кабакам, муж ничего не может поделать. Ну, тогда я принял решение. В тот же день продал проклятый лужок и велел отдать плату за него Клодине, потому как не хотел этих позорных денег. Затем пошёл и составил акт, по которому она могла распоряжаться нашим имуществом без права продать или заложить его. После этого я написал ей письмо, где сообщил, что отныне она больше не услышит обо мне, я больше для неё не существую и она может считать себя вдовой. А ночью взял сына и уехал.
— Что же произошло с вашей женой после того, как вы уехали?
— Не могу сказать, сударь. Знаю только, что через год она тоже уехала оттуда.
— И вы никогда больше с нею не виделись?
— Никогда.
— Однако за три дня до убийства вы были у неё.
— Да, сударь, был, но к этому меня вынудила крайняя необходимость. Я с трудом разыскал её, никто не знал, куда она подевалась. По счастью, мой нотариус сумел раздобыть адрес госпожи Жерди, написал ей, и вот так я узнал, что Клодина живёт в Ла-Жоншер. Я был тогда в Руане, и мой друг Жерве, владелец речного судна, предложил мне плыть с ним в Париж. Я согласился. Вы даже не представляете, сударь, что было, когда я вошёл к ней! Моя жена не узнала меня. Она слишком долго уверяла всех, что я умер, и, видать, в конце концов сама поверила в это. Когда я назвал себя, она тут же хлопнулась в обморок. Надо сказать, она ничуть не изменилась: у неё на столе стояла бутылка водки и рюмка…
— Но все это нисколько не объясняет мне, зачем вы пришли к ней.
— Да все из-за Жака, сударь. Малыш стал мужчиной и хочет жениться. А для этого нужно согласие матери. Я привёз Клодине акт, составленный нотариусом, который она и подписала. Вот он.
Г-н Дабюрон взял акт и, похоже, внимательно прочёл его. Через несколько секунд он спросил у Леружа:
— А вы не задавали себе вопрос, кто мог убить вашу жену?
Леруж молчал.
— Вы подозреваете кого-нибудь? — не отступал следователь.
— Господи, сударь, какого ответа вы от меня ждёте? — отвечал моряк. — Думаю, Клодина довела до ручки людей, из которых качала деньги, как из бездонного колодца, а может, пьяная наболтала лишнего.
Сведения были столь же всеобъемлющи, сколь и правдоподобны. Г-н Дабюрон отпустил Леружа, порекомендовав ему дождаться Жевроля, который отведёт его в гостиницу, где моряку предстоит ожидать следующего вызова к следователю.
— Все расходы вам возместят, — добавил г-н Дабюрон.
Едва Леруж успел выйти, как в кабинете следователя произошло важное, чудесное, небывалое и беспрецедентное событие.
Сосредоточенный, невозмутимый, недвижимый, глухонемой Констан восстал и заговорил.
Впервые за пятнадцать лет он забылся до такой степени, что позволил себе высказаться.
— Ну и поразительное же дело, сударь! — изрёк он.
Да уж куда поразительней, думал г-н Дабюрон, и словно нарочно созданное, чтобы обмануть любые предвидения и опрокинуть все предвзятые мнения.
Почему же он, следователь, действовал со столь непростительной поспешностью? Почему, прежде чем очертя голову рисковать, он не подождал, когда у него соберутся все элементы этого труднейшего дела, когда в его руках будут все нити этого запутаннейшего тканья?
Правосудие обвиняют в медлительности, но именно эта медлительность составляет его силу, его гарантию и делает его практически неотвратимым.
Никогда до конца не бывает известно, какие могут появиться свидетели.
Неизвестно, что могут дать факты, полученные в ходе расследования, внешне, казалось бы, совершенно бесполезные.
Трагедии, разыгрывающиеся в суде присяжных, не подчиняются правилу «трех единств» и не вписываются в него.
Когда страсти и побуждения запутываются так, что, кажется, их уже и не распутать, вдруг неведомо откуда приходит какой-нибудь неизвестный человек и приносит разрешение всех загадок.
Г-н Дабюрон, благоразумнейший из людей, счёл простым сложнейшее дело. Расследуя загадочное преступление, требующее величайшей осмотрительности, он действовал так, будто в нем все ясно и очевидно. Почему? Да потому что воспоминания не дали ему возможности все взвесить, обдумать и решить. Он в равной мере боялся и выглядеть слабым, и оказаться безжалостным. Он считал, что действует правильно, но двигала им враждебность. А ведь он столько раз задавал себе вопрос: «Как я должен поступить?» Но либо ты заставляешь себя чётко определить свой долг, либо сворачиваешь на ложный путь.
Самым примечательным во всем было то, что источником ошибок судебного следователя стала его безукоризненная честность. И в заблуждение ввела его слишком чуткая совесть. Постоянные сомнения населили его разум призраками, и на какое-то время им овладело сильнейшее раздражение против себя.
Однако, чуть успокоившись, г-н Дабюрон более трезво взглянул на вещи. Слава богу, ничего непоправимого не произошло. Тем не менее он крайне жестоко судил себя. Только случайность удержала его от ошибки. И в этот миг г-н Дабюрон дал себе клятву, что это расследование станет для него последним. Теперь он испытывал непреодолимый ужас перед своей профессией. Тем более что после свидания с Клер раны его сердца вскрылись и кровоточили ещё мучительней, чем прежде. Исполненный уныния, он пришёл к выводу, что жизнь его кончена, разбита. Такие мысли навещают мужчину, когда для него перестают существовать все женщины, кроме одной-единственной, обладать которой у него нет никакой надежды.
Г-н Дабюрон был глубоко верующим человеком и потому даже мысли не допускал о самоубийстве; он только со страхом думал, что станется с ним, когда он сбросит с себя судейскую мантию.
И тут его мысли вновь вернулись к делу. Виновен Альбер или нет, в любом случае он является виконтом де Коммареном, законным сыном графа. Но убийца ли он? Теперь совершенно ясно, что нет.
— Я тут предаюсь размышлениям, а ведь нужно переговорить с графом де Коммареном, — вдруг спохватился г-н Дабюрон. — Констан, пошлите кого-нибудь к нему в особняк, а если его нет дома, скажите, пусть обязательно разыщут.
Г-ну Дабюрону предстояла трудная задача. Нужно будет сказать старому аристократу: «Ваш законный сын не тот, о ком я вам говорил, а другой». Да, положение не просто затруднительное, но, можно сказать, нелепое. И вдобавок этот другой, то есть Альбер, невиновен.
Надо сообщить истину и Ноэлю, сбросить его с облаков на землю. Какое разочарование! Но надо полагать, граф найдёт способ утешить его, во всяком случае, обязан это сделать.
— Но кто же тогда преступник? — пробормотал следователь.
И вдруг у г-на Дабюрона мелькнула мысль, но она показалась ему совершенно невероятной. Он отверг её, потом снова к ней вернулся. Вертел её так и этак, рассматривал со всех сторон и уже почти принял, но тут вошёл г-н де Коммарен.
Посланец судебного следователя застал его в тот самый миг, когда он, возвратясь вместе с Клер от г-жи Жерди, высаживался из кареты.
XVI
Папаша Табаре не только рассуждал, но и действовал.
Лишившись помощи следователя, он принялся за дело, не теряя ни минуты и не давая себе ни малейшей передышки.
История с кабриолетом, запряжённым резвой лошадкой, была чистой правдой.
Не жалея денег, сыщик нанял с дюжину полицейских из тех, кто оказался не у дел, и безработных прохвостов и во главе этих славных помощников отбыл в Буживаль, сопровождаемый своим верным сеидом Лекоком.
Он буквально прочесал округу, дом за домом, с тщанием и терпением маньяка, решившего отыскать иголку в стогу сена.
Труды его оказались не напрасны. Через три дня розысков кое-что начало проясняться.
Оказалось, что убийца сошёл с поезда не в Рюэйле, как делают все, кто направляется в Буживаль, Ла-Жоншер или Марли. Он доехал до Шату.
Портрет его, сложившийся у папаши Табаре по описаниям железнодорожных служащих этой станции, был таков: молодой человек, черноволосый, с густыми чёрными бакенбардами, имеющий при себе пальто и зонт.
Этот пассажир приехал в восемь часов тридцать пять минут, поездом, прибывающим из Парижа и следующим в Сен-Жермен, и, похоже, очень спешил.
Выйдя из вокзала, он скорым шагом устремился по дороге, ведущей в Буживаль. По пути его видели двое мужчин из Марли и женщина из Ла-Мальмезон, обратившие внимание на то, что он торопится. Шёл он быстро и курил на ходу.
Ещё большее внимание он привлёк к себе на мосту через Сену.
Мост там платный, а предполагаемый преступник, разумеется, об этом забыл.
Он миновал мост, не заплатив, и пошёл дальше гимнастическим шагом, прижимая локти к телу и размеренно дыша, так что сборщику платы пришлось бежать за ним вдогонку и кричать, чтобы стребовать деньги.
Путешественника, судя по всему, это обстоятельство очень раздосадовало; он бросил сборщику монету в десять су и понёсся дальше, не дожидаясь причитавшихся ему сорока пяти сантимов сдачи.
Это ещё не все.
Кассир в Рюэйле вспомнил, что за две минуты до прибытия поезда десять пятнадцать появился крайне взволнованный и запыхавшийся пассажир, который, еле ворочая языком, попросил билет второго класса до Парижа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58