Как раз получены парниковые огурчики.
— Откуда вы меня знаете? — спросил Коля.
— Профессиональный глаз, — гордо сообщил швейцар. — В прошлый четверг была в «Ленинградской правде» фотография: лучшие люди нашей милиции. Не изволили забыть? Я вижу, у вас дело. Пройдем ко мне?
— Можно и здесь, — сказал Коля. — Инженера убили в ваше дежурство?
— Точно так-с, — кивнул швейцар. — Я заступил ровно в девять вечера, как раз джаз ударил. Он у нас всегда одним и тем же начинает — «Кис оф файер», если знаете… Тут дверь нараспашку, и влетает растрепанный Родькин.
— Вы его знаете? — перебил Коля.
— А кто его, прощелыгу, не знает? — удивился швейцар. — К нам публика самая разная ходит, таких, как Родькин, — пруд пруди. Чуть у них удача — карман вырезали или кошелек «нашли», — сразу к нам. А Родькин что? Был вор, вернулся из лагеря — сковырнулся по новой. Ни копья нет, жить негде. Конечно, он снова на преступление пошел.
— А по существу?
— Я и говорю, — швейцар разгорячился от воспоминаний. — Влетает, глаза — девять на двенадцать, рот — арбузом. Орет: «Человека убили!» — «Кто убил?» — это я ему, а он: «Убили, вот этим ножом убили!» и как грохнется оземь, забился, затрясся, ровно в падучей. Я гляжу, у него в руке и в самом деле нож!
Коля вынул из кармана три финки, но не показал их швейцару, потому что к зеркалу подошел чернявый официант с тщательно зализанным пробором и, поправляя усики, сказал:
— Там оппились… Выкинуть надо.
— Иди, я провожу гражданина и займусь, — сказал швейцар.
— Какая из них? — Коля положил на стойку все три финки.
— Эта. — Швейцар указал на ту, что лежала в середине — у нее была характерная ручка из кабаньего копыта. — Я ее на всю жизнь запомнил.
— Спасибо, — Коля попрощался и ушел. На улице он несколько секунд постоял в раздумье, потом решительно свернул в подворотню и вошел во двор. Здесь находился служебный вход в ресторан. Коля набросил плащ на руку и, миновав несколько коридоров, оказался в зале. Было шумно, бегали официанты, оркестр исполнял веселый фокстрот.
— В верхнем нельзя! — подошел к Коле метрдотель. — Прошу пройти и раздеться.
— Извините, — смущенно сказал Коля. — Мне сказали — приятель мой здесь буянит, его выкинуть хотят. Позвольте, я его без скандала заберу?
«Метр» изумленно посмотрел на Колю, спросил, подозрительно прищурившись:
— Гражданин, вы, случайно, не больны? Какой буян, о чем вы говорите? У нас, слава богу, второй вечер тихо!
— Спасибо, значит, мне наврали.
На улице, в ожидании трамвая, Коля все время мысленно возвращался к чернявому официанту: зачем ему понадобилось сочинять небылицу про пьяного буяна?
…От цирка Чинезелли Коля пошел пешком. Недалеко от своего дома, у парапета он увидел незнакомого человека — тот стоял и явно ждал, когда Коля к нему подойдет. «Тот самый, — вспомнил Коля. — В прошлый раз он почему-то убежал». Коля приблизился. У незнакомца было болезненное лицо, оно старило его. Потертый костюм, стоптанные, давно не чищенные ботинки. «Ему на самом деле тридцати нет, — подумал Коля. — А на вид все пятьдесят».
— Вы меня ждали и в прошлый раз, — сказал Коля. — Но убежали. Что случилось?
Мужчина старался справиться с волнением и не мог. У него дрожали руки.
— Вы, верно, знаете о деле Родькина? — спросил он наконец.
— Документы. — Коля протянул руку.
Мужчина начал торопливо рыться в карманах. Вытащил паспорт, протянул Коле.
— Соловьев Василий Иванович, — прочитал Коля вслух. — Чайковского, десять, квартира семь. Где работаете?
— На заводе «Точмехприбор», — торопливо сказал Соловьев. — Вместе… вместе со… Слайковским… — Фамилию он произнес почти давясь.
— Что же вы мне хотите рассказать? — Коля вернул паспорт. — Говорите.
— Я… я хочу сознаться… — с трудом сказал Соловьев. — Нет… Я не это… Другое… Я вот что… Вы только не перебивайте! — вдруг истерично выкрикнул он. — Я и Родькин хотели Слайковского ограбить! Слайковский на днях получил десять тысяч. Приняли его усовершенствование. Мы в одном КБ. Я все знаю. Когда я понял, что ему светит такой куш, я сразу же договорился с Родькиным, это еще месяц назад было…
— Почему вы рискнули связаться именно с Родькиным? — спросил Коля. — Вы его знаете?
— Мой сосед он… раньше был. Я про него все-все знаю. А тут я его случайно встретил на Витебском, он ночевал на скамейке. Ну, думаю, он голодный, согласится. Все ему рассказал. Одно условие поставил: не убивать, а только отнять. Гоп-стоп это у них называется…
— Вы судились раньше?
— Нет. — Соловьев замотал головой. — Я, как в песенке поется: «с детства был испорченный ребенок». Шалил с блатными, их жизнь знаю…
— Короче, — перебил Коля. — Главное?
— Родькин выследил Слайковского. А в самый последний момент «свосьмерил».
— Не понял! Он ведь убил Слайковского? — удивился Коля. Он вытащил финку с ручкой-копытом, показал Соловьеву: — Вот этой самой финкой и убил!
Соловьев отрицательно покачал головой:
— Не было у него такой. Хоть у кого спросите! — Он замолчал, потом сказал просительно: — Меня совесть мучает… Соблазнился я на чужие деньги. И Родькина втянул. Он сидит, а ведь он не виноват, вы разберитесь, товарищ… гражданин начальник.
Коля достал свисток, пронзительная трель рассыпалась над набережной. Соловьев вздрогнул, посмотрел исподлобья:
— Вы меня арестуете?
— Я вас задерживаю на основании статьи сотой УПК РСФСР.
Подбежал милиционер, всмотрелся и, узнав Колю, доложил:
— Старший милиционер Иванчишин.
— Товарищ Иванчишин, — сказал Коля. — Гражданин Соловьев подозревается в совершении убийства. Доставьте его на Дворцовую.
— Есть! — милиционер быстро и профессионально обыскал Соловьева, потом обнажил наган: — Задержанный, идите.
— Минутку, — остановил Коля Соловьева. — Почему вы обратились именно ко мне? Вы меня знаете?
Соловьев замялся:
— О вас говорят, что вы исключительно порядочный человек. Мне ведь, кроме как на вашу порядочность, не на что больше надеяться, гражданин начальник. Как говорится, бездушная машина закона все равно сотрет меня в порошок.
Генка спал на своей «офицерской» раскладушке образца 1904 года. Коля купил ее лет пять назад на Сенном рынке, по случаю. Маша проверяла тетради.
— Ужин на столе, — сказала она. — У меня неприятность.
— Какая? — Коля снял с тарелок салфетки, насторожился.
— Кто-то сообщил в наробраз, что я дворянка и не имею права учить советских детей. — Маша с трудом сдерживала слезы.
— Мало ли идиотов, — попытался успокоить ее Коля. — На каждый чих не наздравствуешься. Плюнь.
— Месяц назад кто-то написал, что директор школы окончил кадетский корпус. Его сняли. А вчера мне позвонила его жена. Он арестован.
Коля положил вилку:
— Органы разберутся, Маша. Если он честный человек, его освободят. Я позвоню насчет тебя замначу УНКВД. В моей анкете все четко сказано, я никогда ничего не скрывал. Уверен, что поймут нас с тобой. Успокойся.
— А по-моему, все правильно! — вступил в разговор Генка. — И ты, мама, не имеешь права обижаться! Если бы мы в свое время были бдительнее, — товарищ Киров был бы жив! Врагов у нас много, и их надо обезвредить! Вокруг нас кто? Империалисты вокруг нас!
— Ты говоришь верные слова, сын, — тихо сказал Коля. — Только об одном прошу тебя: не повторяй бездумно даже правильных слов. Всегда думай, кто конкретно стоит за ними. Подозрение в адрес нашей мамы высказано грязным человеком. Думаю, что этот человек, даже если он и добросовестно заблуждается, — не меньший враг нашему делу, чем любой вредитель!
— Почему? Ты докажи! — загорячился Генка.
— Потому что наши органы призваны разоблачать и обезвреживать настоящих врагов, а подобные доносы заставляют их тратить время на проверку честных людей! Ты ведь не сомневаешься в честности мамы?
— Нет, — угрюмо сказал Генка.
— Спи. — Коля загородился газетой. На душе вдруг стало скверно и тоскливо. — У меня дела тоже не сахар, — сказал он. — Создается впечатление, что Кузьмичев хочет моим честным именем и авторитетом прикрыть грязное дельце.
— У тебя есть факты?
— Пока нет. Но интуиция меня редко подводила. Я прошу тебя, Маша: держи себя в руках. Время сейчас трудное, но ведь ты сама любишь повторять: «имей душу, имей сердце, — и будешь человек во всякое время».
— Ты уверен, что все это пройдет? — тревожно спросила Маша. — В двадцатом мы жили иначе. Чище мы жили. Красивее. А сейчас… Подходит ко мне новая директриса и показывает кольцо с бриллиантом. «Муж, говорит, по дешевке купил у одного армяшки. Тот боится, что посадят, и все распродает». Заметь: «армяшка»! Она же учит детей. Что же будет, Коля?
— Ничего не будет, не закатывай истерик! — резко сказал Коля. — Я тебе прямо скажу. Да! Возможны любые издержки! Ты пойми — мы пер-вы-е! Первые строим новый мир. И делаем ошибки. Даже крупные. Я в одно верю: мы все переживем, все преодолеем! И ты верь! Верь и работай! Не нравится мне, что Генка, к слову сказать, лихо молотит языком. Плохо это. Давай примем к сведению.
— Давай примем, — послушно кивнула Маша. — Не сердись. Я устала, сдают нервы. Прости меня.
Утром позвонил Кузьмичев.
— Как среагировали в прокуратуре? — бодро осведомился он.
— На что среагировали?
— Как? — удивился Кузьмичев. — Вы же сами мне доложили: «отправлю завтра».
— Доложил. А теперь изменились обстоятельства.
— Зайдите ко мне, — Кузьмичев повесил трубку.
…Он встретил Колю укоризненной улыбкой:
— Николай Федорович, я вас не узнаю! Где ваша легендарная хватка? Где ваша решительность?
— Разрешите доложить по существу? — сухо спросил Коля. Этот человек был неприятен ему с первых дней знакомства. Вначале потому, что он был неприятен людям, которых Коля безоговорочно уважал, перед которыми преклонялся. Бушмакин и Сергеев однажды вполне откровенно сказали: «Будь с ним осторожен, он способен на все. Но поймать его за руку очень трудно. Это тоже учти. И помни главное: идеалов своих, принципов — ни перед кем не роняй!» А впоследствии Коля и сам разобрался в человеческой сущности Кузьмичева.
— Докладывайте, — разрешил Кузьмичев.
— Родькин признался в совершении преступления. Я получил заключение биологической экспертизы: на одежде Родькина, равно как и на лезвии финки, — кровь Слайковского. Экспертиза подтверждает также, что на рукояти ножа — следы пальцев Родькина. С повинной явился соучастник Родькина — Соловьев. Он рассказал, что вместе с Родькиным затевал ограбление инженера. Формально все ясно, и я обязан направить дело следователю прокуратуры.
— Что же вас… удерживает? — напряженным голосом спросил Кузьмичев.
— Меня удерживает неопровержимая обойма доказательств. Они подобраны так тщательно, что милиционер-первогодок не ошибется. В этом деле есть фальшь, товарищ начальник. Я прошу дать мне несколько дней, и я разберусь. Вы поймите — легче всего доложить, что дело раскрыто. Легче всего. Я не хочу, чтобы потом меня мучила совесть и чтобы про нас говорили, что мы «бездушная машина закона».
— Это кто же так говорит? — поинтересовался Кузьмичев.
— Люди говорят. Граждане. Разрешите идти?
— Докладывайте мне в конце каждого рабочего дня, — приказал Кузьмичев. — Свободны.
…В обеденный перерыв Коля позвонил в приемную начальника управления НКВД и попросил записать его на прием.
— Как ваша фамилия, товарищ? — переспросил секретарь. — Кондратьев? Минуточку… — Он отошел от телефона.
Коля волновался. От того, как скоро попадет он к человеку, которому доверено решать судьбы многих людей, в том числе и судьбу его Маши, — от этого зависело все. Даже его, Коли, положение на службе. «Обидно будет, — горько думал Коля. — Не посмотрят ведь, что я что-то успел. Что-то могу. В лучшем случае уволят без выходного пособия, и баста. Да и не в этом дело. С Машей что будет, с Генкой?»
Секретарь подул в трубку, крикнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
— Откуда вы меня знаете? — спросил Коля.
— Профессиональный глаз, — гордо сообщил швейцар. — В прошлый четверг была в «Ленинградской правде» фотография: лучшие люди нашей милиции. Не изволили забыть? Я вижу, у вас дело. Пройдем ко мне?
— Можно и здесь, — сказал Коля. — Инженера убили в ваше дежурство?
— Точно так-с, — кивнул швейцар. — Я заступил ровно в девять вечера, как раз джаз ударил. Он у нас всегда одним и тем же начинает — «Кис оф файер», если знаете… Тут дверь нараспашку, и влетает растрепанный Родькин.
— Вы его знаете? — перебил Коля.
— А кто его, прощелыгу, не знает? — удивился швейцар. — К нам публика самая разная ходит, таких, как Родькин, — пруд пруди. Чуть у них удача — карман вырезали или кошелек «нашли», — сразу к нам. А Родькин что? Был вор, вернулся из лагеря — сковырнулся по новой. Ни копья нет, жить негде. Конечно, он снова на преступление пошел.
— А по существу?
— Я и говорю, — швейцар разгорячился от воспоминаний. — Влетает, глаза — девять на двенадцать, рот — арбузом. Орет: «Человека убили!» — «Кто убил?» — это я ему, а он: «Убили, вот этим ножом убили!» и как грохнется оземь, забился, затрясся, ровно в падучей. Я гляжу, у него в руке и в самом деле нож!
Коля вынул из кармана три финки, но не показал их швейцару, потому что к зеркалу подошел чернявый официант с тщательно зализанным пробором и, поправляя усики, сказал:
— Там оппились… Выкинуть надо.
— Иди, я провожу гражданина и займусь, — сказал швейцар.
— Какая из них? — Коля положил на стойку все три финки.
— Эта. — Швейцар указал на ту, что лежала в середине — у нее была характерная ручка из кабаньего копыта. — Я ее на всю жизнь запомнил.
— Спасибо, — Коля попрощался и ушел. На улице он несколько секунд постоял в раздумье, потом решительно свернул в подворотню и вошел во двор. Здесь находился служебный вход в ресторан. Коля набросил плащ на руку и, миновав несколько коридоров, оказался в зале. Было шумно, бегали официанты, оркестр исполнял веселый фокстрот.
— В верхнем нельзя! — подошел к Коле метрдотель. — Прошу пройти и раздеться.
— Извините, — смущенно сказал Коля. — Мне сказали — приятель мой здесь буянит, его выкинуть хотят. Позвольте, я его без скандала заберу?
«Метр» изумленно посмотрел на Колю, спросил, подозрительно прищурившись:
— Гражданин, вы, случайно, не больны? Какой буян, о чем вы говорите? У нас, слава богу, второй вечер тихо!
— Спасибо, значит, мне наврали.
На улице, в ожидании трамвая, Коля все время мысленно возвращался к чернявому официанту: зачем ему понадобилось сочинять небылицу про пьяного буяна?
…От цирка Чинезелли Коля пошел пешком. Недалеко от своего дома, у парапета он увидел незнакомого человека — тот стоял и явно ждал, когда Коля к нему подойдет. «Тот самый, — вспомнил Коля. — В прошлый раз он почему-то убежал». Коля приблизился. У незнакомца было болезненное лицо, оно старило его. Потертый костюм, стоптанные, давно не чищенные ботинки. «Ему на самом деле тридцати нет, — подумал Коля. — А на вид все пятьдесят».
— Вы меня ждали и в прошлый раз, — сказал Коля. — Но убежали. Что случилось?
Мужчина старался справиться с волнением и не мог. У него дрожали руки.
— Вы, верно, знаете о деле Родькина? — спросил он наконец.
— Документы. — Коля протянул руку.
Мужчина начал торопливо рыться в карманах. Вытащил паспорт, протянул Коле.
— Соловьев Василий Иванович, — прочитал Коля вслух. — Чайковского, десять, квартира семь. Где работаете?
— На заводе «Точмехприбор», — торопливо сказал Соловьев. — Вместе… вместе со… Слайковским… — Фамилию он произнес почти давясь.
— Что же вы мне хотите рассказать? — Коля вернул паспорт. — Говорите.
— Я… я хочу сознаться… — с трудом сказал Соловьев. — Нет… Я не это… Другое… Я вот что… Вы только не перебивайте! — вдруг истерично выкрикнул он. — Я и Родькин хотели Слайковского ограбить! Слайковский на днях получил десять тысяч. Приняли его усовершенствование. Мы в одном КБ. Я все знаю. Когда я понял, что ему светит такой куш, я сразу же договорился с Родькиным, это еще месяц назад было…
— Почему вы рискнули связаться именно с Родькиным? — спросил Коля. — Вы его знаете?
— Мой сосед он… раньше был. Я про него все-все знаю. А тут я его случайно встретил на Витебском, он ночевал на скамейке. Ну, думаю, он голодный, согласится. Все ему рассказал. Одно условие поставил: не убивать, а только отнять. Гоп-стоп это у них называется…
— Вы судились раньше?
— Нет. — Соловьев замотал головой. — Я, как в песенке поется: «с детства был испорченный ребенок». Шалил с блатными, их жизнь знаю…
— Короче, — перебил Коля. — Главное?
— Родькин выследил Слайковского. А в самый последний момент «свосьмерил».
— Не понял! Он ведь убил Слайковского? — удивился Коля. Он вытащил финку с ручкой-копытом, показал Соловьеву: — Вот этой самой финкой и убил!
Соловьев отрицательно покачал головой:
— Не было у него такой. Хоть у кого спросите! — Он замолчал, потом сказал просительно: — Меня совесть мучает… Соблазнился я на чужие деньги. И Родькина втянул. Он сидит, а ведь он не виноват, вы разберитесь, товарищ… гражданин начальник.
Коля достал свисток, пронзительная трель рассыпалась над набережной. Соловьев вздрогнул, посмотрел исподлобья:
— Вы меня арестуете?
— Я вас задерживаю на основании статьи сотой УПК РСФСР.
Подбежал милиционер, всмотрелся и, узнав Колю, доложил:
— Старший милиционер Иванчишин.
— Товарищ Иванчишин, — сказал Коля. — Гражданин Соловьев подозревается в совершении убийства. Доставьте его на Дворцовую.
— Есть! — милиционер быстро и профессионально обыскал Соловьева, потом обнажил наган: — Задержанный, идите.
— Минутку, — остановил Коля Соловьева. — Почему вы обратились именно ко мне? Вы меня знаете?
Соловьев замялся:
— О вас говорят, что вы исключительно порядочный человек. Мне ведь, кроме как на вашу порядочность, не на что больше надеяться, гражданин начальник. Как говорится, бездушная машина закона все равно сотрет меня в порошок.
Генка спал на своей «офицерской» раскладушке образца 1904 года. Коля купил ее лет пять назад на Сенном рынке, по случаю. Маша проверяла тетради.
— Ужин на столе, — сказала она. — У меня неприятность.
— Какая? — Коля снял с тарелок салфетки, насторожился.
— Кто-то сообщил в наробраз, что я дворянка и не имею права учить советских детей. — Маша с трудом сдерживала слезы.
— Мало ли идиотов, — попытался успокоить ее Коля. — На каждый чих не наздравствуешься. Плюнь.
— Месяц назад кто-то написал, что директор школы окончил кадетский корпус. Его сняли. А вчера мне позвонила его жена. Он арестован.
Коля положил вилку:
— Органы разберутся, Маша. Если он честный человек, его освободят. Я позвоню насчет тебя замначу УНКВД. В моей анкете все четко сказано, я никогда ничего не скрывал. Уверен, что поймут нас с тобой. Успокойся.
— А по-моему, все правильно! — вступил в разговор Генка. — И ты, мама, не имеешь права обижаться! Если бы мы в свое время были бдительнее, — товарищ Киров был бы жив! Врагов у нас много, и их надо обезвредить! Вокруг нас кто? Империалисты вокруг нас!
— Ты говоришь верные слова, сын, — тихо сказал Коля. — Только об одном прошу тебя: не повторяй бездумно даже правильных слов. Всегда думай, кто конкретно стоит за ними. Подозрение в адрес нашей мамы высказано грязным человеком. Думаю, что этот человек, даже если он и добросовестно заблуждается, — не меньший враг нашему делу, чем любой вредитель!
— Почему? Ты докажи! — загорячился Генка.
— Потому что наши органы призваны разоблачать и обезвреживать настоящих врагов, а подобные доносы заставляют их тратить время на проверку честных людей! Ты ведь не сомневаешься в честности мамы?
— Нет, — угрюмо сказал Генка.
— Спи. — Коля загородился газетой. На душе вдруг стало скверно и тоскливо. — У меня дела тоже не сахар, — сказал он. — Создается впечатление, что Кузьмичев хочет моим честным именем и авторитетом прикрыть грязное дельце.
— У тебя есть факты?
— Пока нет. Но интуиция меня редко подводила. Я прошу тебя, Маша: держи себя в руках. Время сейчас трудное, но ведь ты сама любишь повторять: «имей душу, имей сердце, — и будешь человек во всякое время».
— Ты уверен, что все это пройдет? — тревожно спросила Маша. — В двадцатом мы жили иначе. Чище мы жили. Красивее. А сейчас… Подходит ко мне новая директриса и показывает кольцо с бриллиантом. «Муж, говорит, по дешевке купил у одного армяшки. Тот боится, что посадят, и все распродает». Заметь: «армяшка»! Она же учит детей. Что же будет, Коля?
— Ничего не будет, не закатывай истерик! — резко сказал Коля. — Я тебе прямо скажу. Да! Возможны любые издержки! Ты пойми — мы пер-вы-е! Первые строим новый мир. И делаем ошибки. Даже крупные. Я в одно верю: мы все переживем, все преодолеем! И ты верь! Верь и работай! Не нравится мне, что Генка, к слову сказать, лихо молотит языком. Плохо это. Давай примем к сведению.
— Давай примем, — послушно кивнула Маша. — Не сердись. Я устала, сдают нервы. Прости меня.
Утром позвонил Кузьмичев.
— Как среагировали в прокуратуре? — бодро осведомился он.
— На что среагировали?
— Как? — удивился Кузьмичев. — Вы же сами мне доложили: «отправлю завтра».
— Доложил. А теперь изменились обстоятельства.
— Зайдите ко мне, — Кузьмичев повесил трубку.
…Он встретил Колю укоризненной улыбкой:
— Николай Федорович, я вас не узнаю! Где ваша легендарная хватка? Где ваша решительность?
— Разрешите доложить по существу? — сухо спросил Коля. Этот человек был неприятен ему с первых дней знакомства. Вначале потому, что он был неприятен людям, которых Коля безоговорочно уважал, перед которыми преклонялся. Бушмакин и Сергеев однажды вполне откровенно сказали: «Будь с ним осторожен, он способен на все. Но поймать его за руку очень трудно. Это тоже учти. И помни главное: идеалов своих, принципов — ни перед кем не роняй!» А впоследствии Коля и сам разобрался в человеческой сущности Кузьмичева.
— Докладывайте, — разрешил Кузьмичев.
— Родькин признался в совершении преступления. Я получил заключение биологической экспертизы: на одежде Родькина, равно как и на лезвии финки, — кровь Слайковского. Экспертиза подтверждает также, что на рукояти ножа — следы пальцев Родькина. С повинной явился соучастник Родькина — Соловьев. Он рассказал, что вместе с Родькиным затевал ограбление инженера. Формально все ясно, и я обязан направить дело следователю прокуратуры.
— Что же вас… удерживает? — напряженным голосом спросил Кузьмичев.
— Меня удерживает неопровержимая обойма доказательств. Они подобраны так тщательно, что милиционер-первогодок не ошибется. В этом деле есть фальшь, товарищ начальник. Я прошу дать мне несколько дней, и я разберусь. Вы поймите — легче всего доложить, что дело раскрыто. Легче всего. Я не хочу, чтобы потом меня мучила совесть и чтобы про нас говорили, что мы «бездушная машина закона».
— Это кто же так говорит? — поинтересовался Кузьмичев.
— Люди говорят. Граждане. Разрешите идти?
— Докладывайте мне в конце каждого рабочего дня, — приказал Кузьмичев. — Свободны.
…В обеденный перерыв Коля позвонил в приемную начальника управления НКВД и попросил записать его на прием.
— Как ваша фамилия, товарищ? — переспросил секретарь. — Кондратьев? Минуточку… — Он отошел от телефона.
Коля волновался. От того, как скоро попадет он к человеку, которому доверено решать судьбы многих людей, в том числе и судьбу его Маши, — от этого зависело все. Даже его, Коли, положение на службе. «Обидно будет, — горько думал Коля. — Не посмотрят ведь, что я что-то успел. Что-то могу. В лучшем случае уволят без выходного пособия, и баста. Да и не в этом дело. С Машей что будет, с Генкой?»
Секретарь подул в трубку, крикнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93