А ты помнишь, как кричали люди, честные люди, которых вы убивали из-за трех рублей? Из-за часов? Нет… Тебя никто не услышит, я это место знаю.
Швейцар стоял спиной к Коле. Со связанными руками далеко не убежишь, он это понял и ожидал своей участи.
Коля подошел ближе:
— Если не хочешь сдохнуть, как бешеный пес, — очистись перед концом. Где Седой?
Швейцар обернулся: глаза у него вылезли из орбит, с лица лил пот.
— Кирочная… Я покажу… Только не надо!
Коля сунул кольт за ремень, схватил швейцара за лацканы пиджака, притянул к себе:
— Не надо! А ты, гнус, думал о тех, кого убивал? Они ведь тоже говорили тебе: «Не надо». А ты…
— Я покажу… Поедем…
— Все равно тебе через два месяца стенка, — с ненавистью сказал Коля. — Сразу говорю: жизнь не спасешь.
— Еще два… месяца. Целая вечность… — бормотал швейцар. — Только не сейчас, не здесь…
Коля оттолкнул его:
— Негодяй ничтожный. Я руки о тебя марать не стану. Садись в машину.
«Форд» вырулил на мост и рванулся навстречу рассвету: над городом занималась заря.
…Дом, около которого швейцар попросил остановиться, был стар и огромен — типичный петербургский доходный дом. В окнах — ни огонька.
— Это здесь… — Швейцар вошел в парадное: — Осторожно, света нет. Десять ступенек вниз и налево. И стучите: три длинных, два коротких. Он откроет.
— Что он здесь делает?
Швейцар заколебался, неохотно сказал:
— Кладку свою подгребает… В цементе она, сразу не возьмешь… Я должен был принести инструмент, помочь.
— Стой здесь, — Коля снял левый наручник с запястья швейцара и защелкнул его на толстом пруте лестничной ограды. — Надо бы тебя под его маузер подставить, — усмехнулся Коля. — Да ведь мы — не вы. Стой и чтобы я тебя не слышал. Второй выход есть?
Швейцар замотал головой. Коля спустился вниз и постучал, как было условлено. Громыхнули засовы, дверь мягко открылась. Внутри горел свет.
— Входи, — Седой вытянул голову, глядя в темноту.
И тогда Коля изо всех сил ударил его. Седой рухнул, как бык под ударом молота. Коля взбежал по лестнице, отцепил кольцо наручников от перил и вместе со швейцаром спустился вниз. В свободное кольцо он сунул запястье Седого и защелкнул замок. Теперь оба преступника были блокированы.
— Как очнется, — объясни ему, что беситься не стоит.
Он осмотрелся. В углу валялись кирпичи разобранной печки. Коля подошел ближе. Седой уже извлек свой тайник — большую железную шкатулку с висячим замком от почтового ящика. Коля усмехнулся такой наивной предосторожности. Он легко сбил замок рукояткой кольта и открыл крышку. Шкатулка была Доверху наполнена золотыми кольцами, серьгами, часами, кулонами и пачками сторублевок. Коля повернулся и перехватил вспыхнувший безудержной алчностью взгляд швейцара. Волк оставался волком и на краю могилы — этот закон преступного мира не менялся никогда. Коля это давно понял.
Когда конвойный с лязгом открыл двери камеры — Родькин спал. Несколько мгновений Коля стоял возле изголовья, ожидая, пока Родькин проснется, потом тронул его.
— На выход, Родькин.
— Ночью хоть покой дайте, — Родькин сел.
— С вещами. — Коля повернулся к конвойному. — Я провожу гражданина Родькина.
— Как… с вещами? — ошалело посмотрел Родькин.
— Швейцара и Седого мы взяли. Они уже здесь, в камерах. А ты ступай домой.
Родькин зарыдал.
— Я ведь не поверил Соловьеву, — давясь слезами, говорил он. — Я следил за ним. Помешать хотел. Только опоздал — вижу: ударили Слайковского. Портфель забрали и ходу! Я подбегаю, у него в виске ручка финки торчит. Я выдернул. Хотел, как лучше. А он мертвый уже. Я убежать хотел. Тут меня Седой и взял в оборот. Как мне было не признаваться? Он так и так меня бы кончил…
— А признаваться в том, чего не делал, — зачем? — грустно спросил Коля.
— Когда меня на Дворцовую доставили — замнач ОБХСС Фомичев дежурным был, — сказал Родькин. — Он мне четко объяснил, что чистосердечное признание облегчает наказание. Я его спрашиваю, а какое мне будет наказание? Он говорит: стенка. Вы бы что выбрали — Седого или стенку?
— Я бы правду выбрал, — сказал Коля. — Ты мне поверь, Родькин: правда ведь на самом деле в огне не горит и в воде не тонет, — Коля открыл дверь камеры: — Иди… И постарайся понять, что мир не из одних подлецов состоит.
Знаки «Почетного чекиста» приехал вручать заместитель наркома. Награжденных собрали в актовом зале Смольного. В третьем ряду Коля увидел шофера, который некогда привез его к Смольному. Банников тоже узнал Колю и помахал ему рукой. Когда зачитывали представление на Банникова, — Коля узнал, что тот награжден за долголетнюю деятельность, связанную с охраной государственной границы.
А потом и Коля принял из рук заместителя наркома красную сафьяновую коробочку и грамоту. Зал аплодировал, а Коля, возвращаясь на свое место, думал о том, что, наверное, все победы достаются недешево, но успех в его профессии всегда обходится слишком дорого. И еще одно обстоятельство омрачило праздник Коли: сразу же вслед за ним знак «Почетного чекиста» получил инспектор милиции Кузьмичев. И ему аплодировал зал, и он тоже шел в проходе между рядами и радостно и гордо улыбался, будто бы и в самом деле был убежден, что его награда не менее справедлива и почетна, чем кровью добытые награды остальных.
Сразу же после торжественного заседания Коля встретился с Машей, и они поехали на Смоленское кладбище.
Трава уже разрослась. Сюда давно никто не приходил. Над не успевшим еще осесть холмиком возвышался яркий, красный обелиск со звездочкой и золотела надпись: «Мария Гавриловна Кондакова». Коля снял с груди знак «Почетного чекиста» и положил его на несколько минут в изголовье могилы. Маша молча кивнула. Она поняла порыв мужа и, обычно резкая, не принимающая всякого рода напыщенную символику, на этот раз тихо и нежно провела ладонью по руке Коли.
Когда они уходили, на повороте аллеи Коля оглянулся в последний раз. Четыре обелиска над могилами друзей были уже не видны, их скрыла молодая листва, а пятый, над могилой Маруськи, стремительно рвался вверх, словно никак не хотел смириться с тем, что под ним неподвижно лежит такой живой, такой неуемно горячий человек, каким всегда, до последней секунды была сотрудница Ленинградского уголовного розыска Мария Кондакова, Маруська…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
СНОВА В МОСКВЕ
Есть в этом мире страна, наша Советская страна, образец благородства и честности, которую от недугов охраняют не продажные твари буржуазной полицейщины, а великолепные, преданные, стальные ребята, лучшие из лучших ее сынов, готовые жизнь свою отдать за ее целость, благополучие и безопасность.
Сергей Эйзенштейн, «Из письма к работникам советской милиции»
После возвращения из Испании Виктор получил назначение в Москву, в аппарат МУРа. Генка окончил Ленинградскую школу милиции и уехал работать в одну из центральных областей. Писал он редко и очень скупо — работа изматывала. Обстановка была достаточно напряженной, из писем было понятно, что собой парень не удовлетворен, хочет большего, однако не слишком «дальновидное», как выражался Генка, «начальство», желая жить спокойно, сдерживает его порывы, не дает выходить из рамок давно проверенного, привычного. Читая эти письма, Маша расстраивалась и каждый раз требовала от Коли, чтобы тот выкроил день-другой и съездил к сыну, помог советом, но Коля только улыбался в ответ.
— Что ты, мать, — говорил он спокойно. — Жизнь не детский сад. Он теперь не птенец, пусть сам разбирается. Вон Виктор. Пример!
— Сравнил, — вздыхала Маша. — Виктор — мужчина, закаленный и бедой и войной. А Генка еще ребенок! Себя вспомни в двадцать лет!
— Мы с тобой в двадцать уже состариться успели, — смеялся Коля. — А в Генку я верю. В грозный час он себя покажет, не сомневайся…
Шел июнь 1940 года. До начала трагедии оставался ровно год, и, конечно же, Коля даже предположить не мог, что его слова окажутся пророческими.
Утром принесли телеграмму из Москвы. Никифоров сообщал, что нарком утвердил назначение Коли на должность заместителя начальника Московского уголовного розыска.
Когда Коля вошел с телеграммой в комнату, Маша еще спала. Он сел в изголовье тахты и долго смотрел, на спокойное, по-прежнему красивое лицо жены. Время не старило ее. Она была все такая же стройная, подвижная. Никто не давал ей больше двадцати восьми, и только Коля видел, что годы берут свое.
— Вставай, мать, нас ждет великое переселение, — улыбнулся Коля.
Маша прочитала телеграмму, покачала головой:
— Надо же. Я все жду, когда тебя назначат самым главным, а тебя переводят на такую же должность. Я не согласна. Так и телеграфируй Никифорову.
— В Москву переводят! — Коля шутливо поднял палец вверх. — Будем трудиться вместе с Витькой — это раз. Второе — сама знаешь, что за эти два года произошло. В армии взводных полками командовать назначают. А у нас в Ленинграде замена мне найдется. Вот как с твоей школой быть?..
— Школ и в Москве много, — махнула рукой Маша. — Жалко будет расставаться с коллективом, люди, представь себе, один к одному… Как они поддержали меня тогда, в тридцать седьмом, помнишь?
Коля позвонил Бушмакину, рассказал о новом назначении. Старик обрадовался, а под конец разговора взгрустнул:
— Увидимся ли еще? Болезни одолели, да и возраст… Пиши, не забывай…
— О чем речь! — бодрясь, сказал Коля.
Он не верил в предчувствия и приметы, но подумал вдруг, что Бушмакин наверняка окажется прав, и они уже в самом деле больше никогда не увидятся. Надо было съездить к «бате», попрощаться, но дела завертели, замотала предотъездная суета, и Коля вспомнил о своем намерении только тогда, когда Маша закрыла чемодан и села на подоконник.
— Давай посидим на дорожку?
Коля обвел взглядом пустую комнату. Без мебели и привычных вещей она стала вдруг слишком большой, неуютной.
— Сколько мы с тобой прожили, мать?
— Двадцать один год, — вздохнула Маша. — Ты хочешь сказать, что срок длинный, а увозим с собой только один чемодан?
— Я хочу сказать, что все эти годы был очень счастлив с тобой, Маша. — Коля улыбнулся. — А ты?
— И я… — Она подошла к нему, провела ладонями по его щекам. — Все эти годы я благодарила судьбу за то, что она послала мне тебя. — Маша замолчала, потом сказала — печально и тихо: — Мы уезжаем, и мне почему-то больно. Знаешь, здесь остается частичка нас самих. Очень дорогая частичка, Коля. Наверное, теперь у нас и квартира будет большая, и мебель новая, а вот того, что было, — нет. Не будет уже никогда.
— Поехали, — Коля отвернулся, не хотел, чтобы Маша увидела вдруг навернувшиеся слезы.
Но выйти из комнаты они не успели. Ворвался с бутылкой шампанского Ганушкин, за ним — Тая.
— Ну, соседи, ну, отмочили! — орал Ганушкин. — Кабы не Таисья — я бы ничего и не узнал. Едва с работы отпросился! Выпьем за ваш отъезд, за то, что наша коммунальная дружба и впрямь оказалась долгой, да и Бирюкова помянуть надо. Хороший был мужик.
Выпили. Маша расчувствовалась, всплакнула вместе с Таей. Коля тоже расслабился и решился, наконец, позвонить Сергееву. Ответил его секретарь.
— Я передам, что вы звонили, — сказал он. — Но это будет нескоро. Товарищ Сергеев в длительной командировке.
— Где, если не секрет?
— Секрет. Попробуйте позвонить месяца через два.
Коля повесил трубку и долго ломал голову над тем, куда же мог уехать Сергеев, но так и не догадался. А Сергеев в это время находился в Германии, в составе советской экономической делегации, и от встречи с Колей его отделяли не два месяца, как предполагал секретарь, а год работы в Германии и пять лет войны…
В Москву поезд пришел рано утром. Маша выглянула в окно и радостно крикнула:
— Витька!
На перроне с букетом цветов в руках стоял улыбающийся Виктор. На нем ладно сидела новенькая, хорошо подогнанная форма капитана милиции, на поясном ремне желтела плоская кобура с пистолетом «ТТ».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Швейцар стоял спиной к Коле. Со связанными руками далеко не убежишь, он это понял и ожидал своей участи.
Коля подошел ближе:
— Если не хочешь сдохнуть, как бешеный пес, — очистись перед концом. Где Седой?
Швейцар обернулся: глаза у него вылезли из орбит, с лица лил пот.
— Кирочная… Я покажу… Только не надо!
Коля сунул кольт за ремень, схватил швейцара за лацканы пиджака, притянул к себе:
— Не надо! А ты, гнус, думал о тех, кого убивал? Они ведь тоже говорили тебе: «Не надо». А ты…
— Я покажу… Поедем…
— Все равно тебе через два месяца стенка, — с ненавистью сказал Коля. — Сразу говорю: жизнь не спасешь.
— Еще два… месяца. Целая вечность… — бормотал швейцар. — Только не сейчас, не здесь…
Коля оттолкнул его:
— Негодяй ничтожный. Я руки о тебя марать не стану. Садись в машину.
«Форд» вырулил на мост и рванулся навстречу рассвету: над городом занималась заря.
…Дом, около которого швейцар попросил остановиться, был стар и огромен — типичный петербургский доходный дом. В окнах — ни огонька.
— Это здесь… — Швейцар вошел в парадное: — Осторожно, света нет. Десять ступенек вниз и налево. И стучите: три длинных, два коротких. Он откроет.
— Что он здесь делает?
Швейцар заколебался, неохотно сказал:
— Кладку свою подгребает… В цементе она, сразу не возьмешь… Я должен был принести инструмент, помочь.
— Стой здесь, — Коля снял левый наручник с запястья швейцара и защелкнул его на толстом пруте лестничной ограды. — Надо бы тебя под его маузер подставить, — усмехнулся Коля. — Да ведь мы — не вы. Стой и чтобы я тебя не слышал. Второй выход есть?
Швейцар замотал головой. Коля спустился вниз и постучал, как было условлено. Громыхнули засовы, дверь мягко открылась. Внутри горел свет.
— Входи, — Седой вытянул голову, глядя в темноту.
И тогда Коля изо всех сил ударил его. Седой рухнул, как бык под ударом молота. Коля взбежал по лестнице, отцепил кольцо наручников от перил и вместе со швейцаром спустился вниз. В свободное кольцо он сунул запястье Седого и защелкнул замок. Теперь оба преступника были блокированы.
— Как очнется, — объясни ему, что беситься не стоит.
Он осмотрелся. В углу валялись кирпичи разобранной печки. Коля подошел ближе. Седой уже извлек свой тайник — большую железную шкатулку с висячим замком от почтового ящика. Коля усмехнулся такой наивной предосторожности. Он легко сбил замок рукояткой кольта и открыл крышку. Шкатулка была Доверху наполнена золотыми кольцами, серьгами, часами, кулонами и пачками сторублевок. Коля повернулся и перехватил вспыхнувший безудержной алчностью взгляд швейцара. Волк оставался волком и на краю могилы — этот закон преступного мира не менялся никогда. Коля это давно понял.
Когда конвойный с лязгом открыл двери камеры — Родькин спал. Несколько мгновений Коля стоял возле изголовья, ожидая, пока Родькин проснется, потом тронул его.
— На выход, Родькин.
— Ночью хоть покой дайте, — Родькин сел.
— С вещами. — Коля повернулся к конвойному. — Я провожу гражданина Родькина.
— Как… с вещами? — ошалело посмотрел Родькин.
— Швейцара и Седого мы взяли. Они уже здесь, в камерах. А ты ступай домой.
Родькин зарыдал.
— Я ведь не поверил Соловьеву, — давясь слезами, говорил он. — Я следил за ним. Помешать хотел. Только опоздал — вижу: ударили Слайковского. Портфель забрали и ходу! Я подбегаю, у него в виске ручка финки торчит. Я выдернул. Хотел, как лучше. А он мертвый уже. Я убежать хотел. Тут меня Седой и взял в оборот. Как мне было не признаваться? Он так и так меня бы кончил…
— А признаваться в том, чего не делал, — зачем? — грустно спросил Коля.
— Когда меня на Дворцовую доставили — замнач ОБХСС Фомичев дежурным был, — сказал Родькин. — Он мне четко объяснил, что чистосердечное признание облегчает наказание. Я его спрашиваю, а какое мне будет наказание? Он говорит: стенка. Вы бы что выбрали — Седого или стенку?
— Я бы правду выбрал, — сказал Коля. — Ты мне поверь, Родькин: правда ведь на самом деле в огне не горит и в воде не тонет, — Коля открыл дверь камеры: — Иди… И постарайся понять, что мир не из одних подлецов состоит.
Знаки «Почетного чекиста» приехал вручать заместитель наркома. Награжденных собрали в актовом зале Смольного. В третьем ряду Коля увидел шофера, который некогда привез его к Смольному. Банников тоже узнал Колю и помахал ему рукой. Когда зачитывали представление на Банникова, — Коля узнал, что тот награжден за долголетнюю деятельность, связанную с охраной государственной границы.
А потом и Коля принял из рук заместителя наркома красную сафьяновую коробочку и грамоту. Зал аплодировал, а Коля, возвращаясь на свое место, думал о том, что, наверное, все победы достаются недешево, но успех в его профессии всегда обходится слишком дорого. И еще одно обстоятельство омрачило праздник Коли: сразу же вслед за ним знак «Почетного чекиста» получил инспектор милиции Кузьмичев. И ему аплодировал зал, и он тоже шел в проходе между рядами и радостно и гордо улыбался, будто бы и в самом деле был убежден, что его награда не менее справедлива и почетна, чем кровью добытые награды остальных.
Сразу же после торжественного заседания Коля встретился с Машей, и они поехали на Смоленское кладбище.
Трава уже разрослась. Сюда давно никто не приходил. Над не успевшим еще осесть холмиком возвышался яркий, красный обелиск со звездочкой и золотела надпись: «Мария Гавриловна Кондакова». Коля снял с груди знак «Почетного чекиста» и положил его на несколько минут в изголовье могилы. Маша молча кивнула. Она поняла порыв мужа и, обычно резкая, не принимающая всякого рода напыщенную символику, на этот раз тихо и нежно провела ладонью по руке Коли.
Когда они уходили, на повороте аллеи Коля оглянулся в последний раз. Четыре обелиска над могилами друзей были уже не видны, их скрыла молодая листва, а пятый, над могилой Маруськи, стремительно рвался вверх, словно никак не хотел смириться с тем, что под ним неподвижно лежит такой живой, такой неуемно горячий человек, каким всегда, до последней секунды была сотрудница Ленинградского уголовного розыска Мария Кондакова, Маруська…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
СНОВА В МОСКВЕ
Есть в этом мире страна, наша Советская страна, образец благородства и честности, которую от недугов охраняют не продажные твари буржуазной полицейщины, а великолепные, преданные, стальные ребята, лучшие из лучших ее сынов, готовые жизнь свою отдать за ее целость, благополучие и безопасность.
Сергей Эйзенштейн, «Из письма к работникам советской милиции»
После возвращения из Испании Виктор получил назначение в Москву, в аппарат МУРа. Генка окончил Ленинградскую школу милиции и уехал работать в одну из центральных областей. Писал он редко и очень скупо — работа изматывала. Обстановка была достаточно напряженной, из писем было понятно, что собой парень не удовлетворен, хочет большего, однако не слишком «дальновидное», как выражался Генка, «начальство», желая жить спокойно, сдерживает его порывы, не дает выходить из рамок давно проверенного, привычного. Читая эти письма, Маша расстраивалась и каждый раз требовала от Коли, чтобы тот выкроил день-другой и съездил к сыну, помог советом, но Коля только улыбался в ответ.
— Что ты, мать, — говорил он спокойно. — Жизнь не детский сад. Он теперь не птенец, пусть сам разбирается. Вон Виктор. Пример!
— Сравнил, — вздыхала Маша. — Виктор — мужчина, закаленный и бедой и войной. А Генка еще ребенок! Себя вспомни в двадцать лет!
— Мы с тобой в двадцать уже состариться успели, — смеялся Коля. — А в Генку я верю. В грозный час он себя покажет, не сомневайся…
Шел июнь 1940 года. До начала трагедии оставался ровно год, и, конечно же, Коля даже предположить не мог, что его слова окажутся пророческими.
Утром принесли телеграмму из Москвы. Никифоров сообщал, что нарком утвердил назначение Коли на должность заместителя начальника Московского уголовного розыска.
Когда Коля вошел с телеграммой в комнату, Маша еще спала. Он сел в изголовье тахты и долго смотрел, на спокойное, по-прежнему красивое лицо жены. Время не старило ее. Она была все такая же стройная, подвижная. Никто не давал ей больше двадцати восьми, и только Коля видел, что годы берут свое.
— Вставай, мать, нас ждет великое переселение, — улыбнулся Коля.
Маша прочитала телеграмму, покачала головой:
— Надо же. Я все жду, когда тебя назначат самым главным, а тебя переводят на такую же должность. Я не согласна. Так и телеграфируй Никифорову.
— В Москву переводят! — Коля шутливо поднял палец вверх. — Будем трудиться вместе с Витькой — это раз. Второе — сама знаешь, что за эти два года произошло. В армии взводных полками командовать назначают. А у нас в Ленинграде замена мне найдется. Вот как с твоей школой быть?..
— Школ и в Москве много, — махнула рукой Маша. — Жалко будет расставаться с коллективом, люди, представь себе, один к одному… Как они поддержали меня тогда, в тридцать седьмом, помнишь?
Коля позвонил Бушмакину, рассказал о новом назначении. Старик обрадовался, а под конец разговора взгрустнул:
— Увидимся ли еще? Болезни одолели, да и возраст… Пиши, не забывай…
— О чем речь! — бодрясь, сказал Коля.
Он не верил в предчувствия и приметы, но подумал вдруг, что Бушмакин наверняка окажется прав, и они уже в самом деле больше никогда не увидятся. Надо было съездить к «бате», попрощаться, но дела завертели, замотала предотъездная суета, и Коля вспомнил о своем намерении только тогда, когда Маша закрыла чемодан и села на подоконник.
— Давай посидим на дорожку?
Коля обвел взглядом пустую комнату. Без мебели и привычных вещей она стала вдруг слишком большой, неуютной.
— Сколько мы с тобой прожили, мать?
— Двадцать один год, — вздохнула Маша. — Ты хочешь сказать, что срок длинный, а увозим с собой только один чемодан?
— Я хочу сказать, что все эти годы был очень счастлив с тобой, Маша. — Коля улыбнулся. — А ты?
— И я… — Она подошла к нему, провела ладонями по его щекам. — Все эти годы я благодарила судьбу за то, что она послала мне тебя. — Маша замолчала, потом сказала — печально и тихо: — Мы уезжаем, и мне почему-то больно. Знаешь, здесь остается частичка нас самих. Очень дорогая частичка, Коля. Наверное, теперь у нас и квартира будет большая, и мебель новая, а вот того, что было, — нет. Не будет уже никогда.
— Поехали, — Коля отвернулся, не хотел, чтобы Маша увидела вдруг навернувшиеся слезы.
Но выйти из комнаты они не успели. Ворвался с бутылкой шампанского Ганушкин, за ним — Тая.
— Ну, соседи, ну, отмочили! — орал Ганушкин. — Кабы не Таисья — я бы ничего и не узнал. Едва с работы отпросился! Выпьем за ваш отъезд, за то, что наша коммунальная дружба и впрямь оказалась долгой, да и Бирюкова помянуть надо. Хороший был мужик.
Выпили. Маша расчувствовалась, всплакнула вместе с Таей. Коля тоже расслабился и решился, наконец, позвонить Сергееву. Ответил его секретарь.
— Я передам, что вы звонили, — сказал он. — Но это будет нескоро. Товарищ Сергеев в длительной командировке.
— Где, если не секрет?
— Секрет. Попробуйте позвонить месяца через два.
Коля повесил трубку и долго ломал голову над тем, куда же мог уехать Сергеев, но так и не догадался. А Сергеев в это время находился в Германии, в составе советской экономической делегации, и от встречи с Колей его отделяли не два месяца, как предполагал секретарь, а год работы в Германии и пять лет войны…
В Москву поезд пришел рано утром. Маша выглянула в окно и радостно крикнула:
— Витька!
На перроне с букетом цветов в руках стоял улыбающийся Виктор. На нем ладно сидела новенькая, хорошо подогнанная форма капитана милиции, на поясном ремне желтела плоская кобура с пистолетом «ТТ».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93