— Один, — начальник развел руками: — У меня и у дежурного — своя задача, от горкома, так что — сам понимаешь. Времени у тебя, парень, считай, что нет. Немцы вот-вот войдут в город. Запомни! Бойко живет на Коммунистической, двадцать. Ты теперь — Бородулин Иван Сергеевич, сын погибшего насильника. В городе ты не случайно — ждешь немцев, а из последнего, тайно полученного письма отца знаешь, что он сидел в одной камере с Бойко и сообщил тебе адрес родителей этого Бойко — для пристанища на первый случай. Письмо прямо сейчас напиши сам, почерка там все равно не знают. Остальное придумаешь по ходу дела.
— Меня не опознают? — на всякий случай спросил Генка.
— Родители и сестра Бойко мне неизвестны, будем надеяться, что в милицию они приходили самое большее по паспортным делам, — сказал начальник. — А вообще-то риск есть, скажу прямо. И большой риск. Все делаем без подготовки, на «ура». Боишься, что ли?
— Что мне делать потом?
— Потом, — начальник почесал в затылке. — Потом… Ладно! Хотя я сам и не имею права такое решать — запомни вот это.
Он написал что-то на клочке бумажки, дал прочитать Генке и тут же сжег.
— Это пароль и адрес нашей явки. Останешься жив — приходи.
Где-то неподалеку раскатисто загрохотало, словно несколько человек вдруг начали вразнобой колотить по железному корыту. Начальник прислушался и еще раз повторил: — Приходи.
«Останешься жив — приходи, — повторял про себя Генка. — Останешься жив — приходи. Ничего себе перспективка! Обрадовал начальник».
Улицы опустели. Ветер шевелил обрывки бумаг, взметая к небу черные хлопья пепла. На бешеной скорости промчался санитарный автобус. «Кажется, все, — подумал Генка и тут же вспомнил: — Письмо. Нужно написать письмо от имени Бородулина родителям Бойко. И мать дома. Совсем одна».
Генка решил хоть на минуту заглянуть домой, посмотреть, как там Маша, ободрить ее и успокоить. «Заодно и письмо напишу, — подумал он. — Может, и Таня придет». Он даже почувствовал себя увереннее от этих мыслей. В конце концов надежда на благополучный исход для матери и для Тани совсем еще не потеряна, а он… Он как-нибудь выкрутится, не в первый раз. Генка даже улыбнулся: ничего себе «не в первый». Нет, серьезнее надо быть. Куда как серьезнее, товарищ Кондратьев…
Он вышел на шоссе. Шелестела пыльная придорожная трава, стрекотали кузнечики. Словно не было никакой войны и никакого фронта, и острие дороги, пробив дымный горизонт, исчезало на обыкновенной советской земле.
«А ведь там уже немцы, — подумал Генка. — Притаились, ждут. Вот она, эта страшная минута, миг полного неведения, миг робкой надежды. Одни войска уже ушли из города. Другие — еще не вошли в него. А может быть, все будет не так уж и страшно? А может быть, все еще образуется!»
…Свидание с матерью было коротким. Генка молча обнял ее и, ничего не сказав, ушел на кухню — писать письмо. Когда вернулся, Маша сидела за столом, подперев подбородок сложенными в замок руками.
— Тебя никто здесь не знает, — сказал Генка. — В случае чего, ты назовешься своей девичьей фамилией и расскажешь свою биографию, как будто в ней не было отца. — Генка заметил, как презрительно искривились губы Маши, и добавил резко: — Ты никого этим не предашь, никому не изменишь. Нужно спастись, выжить, мама. Для отца, пойми. И второе. Возможно, ты увидишь меня в городе. Ты понимаешь, как нужно себя вести.
— Понимаю. — Она печально посмотрела на него и вдруг усмехнулась: — Тебя все же оставили в городе, Гена? Я буду тебе помогать.
— Ты моем деле ты мне ничем помочь не сможешь, — вздохнул Генка. — Поверь: самая лучшая помощь — при первой же возможности уйти на восток, к нашим. Отец там с ума сошел, я знаю.
— А может быть, все будет не так уж и страшно? — вдруг спросила она, и Генка даже вздрогнул оттого, что она повторила его собственные мысли.
Он покачал головой:
— Нет, мама. Не будем себя утешать. По всему видно — готовиться нужно к самому худшему. На этот случай я напишу тебе один адрес. Запомни его, а бумажку мы сожжем.
Дом Бойко стоял на отшибе, у оврага. Сложенный из добротного кругляка, он независимо взирал на соседние домишки чисто промытыми стеклами больших квадратных окон. Не замедляя шага, Генка толкнул калитку и вошел в сад. На крыльце стирала белье девушка. На ней ладно сидела цветная кофточка с закатанными по локоть рукавами, из-под широкой юбки видны были полные, стройные ноги в бумажных чулках. Прическа у нее была гладкая, старушечья, на пробор.
— Здравствуйте, — всматриваясь в ее лицо, сказал Генка. — Мне Бойко нужен!
Девушка была очень похожа на кого-то. Очень похожа. Только вот — на кого?
— А их три души… — Она насмешливо прищурилась. — Которую вам?
— Вы-то кто будете? — Генка оглянулся. Нужно было сразу же создать впечатление, что у него душа не на месте, он боится.
— Я-то? — переспросила она. — Шура я. Сестра Семена. А вы кто?
— Я Бородулин. Мой отец сидел вместе с вашим Семеном. Ну и вот. Порекомендовал мне обратиться к вам в случае чего.
— Ну и что же за случай такой вышел, что вы обращаетесь? — Она не слрывала от него своих круглых, по-кошачьи неподвижных глаз.
— А тот случай, — сказал он резко, — что сами вы должны все видеть и понимать.
— Ага, — сказала она неопределенно. — Ну тогда входите. На пороге какой разговор.
В комнате — просторной и хорошо обставленной, она усадила его за прямоугольный обеденный стол и села напротив, положив на щеки пухлые ладошки. Генка посмотрел на нее и вдруг со щемящей тоской понял, на кого она похожа. Перед ним сидела мать — молодая, красивая, такая, какой он запомнил ее по фотографиям двадцатых годов. Только у Шуры черты лица были погрубее и она была не такая тоненькая, как Маша.
— Или похожа на кого? — догадалась Шура.
— Нет, — замялся Генка. — Так…
— А ты похож, — сказала она задумчиво.
— На кого? — глухо спросил Генка.
— Чего это у тебя голос сразу сел? — улыбнулась она. — Не бойся. На вора или, скажем, бандита ты не похож. А на кого — скажу в свое время. Сюрприз тебе сделаю.
— Ладно, — он попытался все обратить в шутку. — Вот читай. — Он положил на стол письмо «от Бородулина» — то самое, которое незадолго до встречи с Шурой сочинил и написал у себя дома.
Она осторожно взяла сложенный вчетверо листок, развернула и, косясь на Генку, бегло прочитала. Потом положила письмо на полку.
— Сейчас родители придут, пусть тоже почитают. Как письмо к вам попало?
— У отца был надзиратель знакомый. Сжалился, — объяснил Генка.
— А-а, — протянула она. — А то знаете, как бывает? Пишут из тюрьмы родным, ну, сын, допустим: «Подателю сего вручите мои десять тыщ, они в саду под яблоней закопаны». Ну вручают, само собой, «подателю сего», а он и был таков! Возвращается сын и говорит: «Давайте мои десять тыщ из-под яблони». А ему: «Ты же их велел отдать?» И так далее… — Она подмигнула Генке: — Поняли?
— Нет, — он постарался ответить как можно спокойнее.
— Ну, отец придет — объяснит. Он почерк Бородулина знает.
Генка едва сдержал готовое вырваться ругательство. В том, что Шура врала и никакой «отец» ничего не знал и знать не мог. Генка почему-то был уверен. Но что она подозревала его и подозревала явно, и больше того, обращалась с ним, как кошка, которая держит добычу и когтях и знает, что та никуда не денется, — в этом Генка тоже уже не сомневался.
«Уйти, пока не поздно, — с тоской подумал он. — Уйти и объяснить начальству все, как есть, — Генка встал, прошелся по комнате. — А кто поверит? Кто поверит, если в доказательство я смогу привести только неясные ощущения, подмигивания, взгляды и ни одного конкретного факта? Меня будет судить трибунал — за невыполнение приказа. А в итоге? Позорная смерть? Неужели же я трус? Ну, нет».
— Напугала я вас? — спросила Шура.
— Нет. — Генка покачал головой. — Вот-вот немцы придут, жизнь у нас с вами другая начнется. Совсем другая жизнь. Еще неизвестно, кто где будет. Кто пуп, а кто на противоположной стороне…
— Хам вы, — покраснела она. — Гадость говорите. Женщине. В другой раз я вам за это по морде врежу, а сейчас — ладно. Родители идут.
Муж и жена Бойко были кругленькие, старенькие, неторопливые, а главное, удивительно похожие друг на друга люди. Генка даже подумал, что они брат и сестра. Старший Бойко остановился на пороге и молча переводил взгляд с дочери на Генку и обратно.
— Они вместе сидели, — сказала Шура. — Ихний папа Бородулин и наш Семен.
— Зачем же к нам? — спросил Бойко.
— Отец писал: поможете на первый случай, — сказал Генка. — Остаться я решил.
— Чего вдруг? — Бойко спрашивал спокойно, даже дружелюбно, но за этим внешним дружелюбием Генка сразу угадал глубоко спрятанную настороженность и тревогу.
— Счеты у меня. С Советами. Понятно? Или требуется подробнее?
— Не требуется. Шура, проводи гостя в комнату. Я думаю, в Сенину. Как, мать?
— Так вы, выходит, Сенин друг? — вступила в разговор старуха. — Очень приятно. Очень. И сидели вместе с Сеней?
— Глуха ты, мать, — сказал Бойко. — Они не сидели. Ихний отец сидел.
— А-а, — кивнула старуха. — Тогда милости просим. То-то Сеня рад будет. Как же — такого друга встретит!
— Разве… разве их не расстреляли? — как бы «с трудом» спросил Генка.
— Крепись, парень. — Старший Бойко взял Генку за плечо. — Наш остался жив. А твоего отца разбомбило. Была нам такая весть. Ждем Сеню.
Генка заплакал. Он плакал и с удивлением спрашивал себя: почему он плачет? Из-за чего? «Конечно, кстати брызнули слезы, а все же нервы у меня — никуда. Прав был начальник, хлюпик я».
— Идемте. — Шура взяла с полки письмо и, посмотрев на Генку, сунула листок в карман. — Вот дверь, входите.
Комната младшего Бойко, Семена, вся была увешана портретами киноактеров и фотографиями из кинофильмов. Шура натолкнулась на вопросительный Генкин взгляд и сказала без улыбки:
— Ребенок мечтал о свете юпитеров, о рампе. Мечта накрылась в седьмом классе, когда ребенка первый раз задержали за карманную кражу. Но ребенок на всю жизнь сохранил веру в святое искусство, любовь к нему. Вам на кровати стелить или лучше на полу?
— Лучше на полу.
— Брезгуете, товарищ Бородулин?
— Да нет. Просто явится ваш брат, ему где спать?
— Когда брат явится, вам уже не нужна будет эта кровать…
— Почему?
— Вас как зовут? — Она подошла к нему вплотную.
— Иван Сергеевич, — сказал он растерянно. — А что?
— Да так. — Она пожала плечами. — А почему же инициалы у вас другие?
— Какие инициалы? — Генка уже все понял и напрягся, готовясь к самому худшему…
— Такие, — сказала она ровным голосом. — «Г. Н.». Гэ-Нэ, товарищ Кондратьев. Чего молчите? Растерялись? А все проще пареной репы: я перед войной к вам в отделение на улицу Сталина ходила паспорт прописывать. Вы стояли у своего кабинета с табличкой и беседовали с товарищем Медведевым, начальником ОБХСС. Помните? Нет, конечно. Подумаешь, баба. Тысяча баб в день. А вот я вас запомнила. И вы мне даже понравились. Ну так как? Стелить? Или вы пока в город прогуляетесь? Я препятствовать не стану.
И Генка понял. Она не хотела брать грех на душу. Пока не хотела. До определенного момента она не выдаст его. «А когда же наступит этот „определенный момент“? — спросил себя Генка. И сам ответил: — Когда появится Семен, а с ним — и остальные. Вот тогда не ждите пощады, товарищ лейтенант милиции. Тогда — „кранты“. Как же быть? Уйти и не выполнить задания? Глазастая, чертовка. Запомнила.
Генка вспомнил, как начальник сказал: «Будем надеяться, что в милицию они приходили самое большее по паспортным делам», и улыбнулся:
— Все идет по плану, Шура. Я остаюсь. И, между прочим, я на твою совесть надеюсь.
Она очень долго не отводила от него своих зеленоватых, наглых глаз:
— Безумству храбрых поем мы славу.
* * *
Отец Тани вернулся с обхода, швырнул молоток в угол, сказал устало и удовлетворенно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93