Не зря родилась и выжила пословица этих лет — душить лучше всего в объятиях. Единственное, что оправдывало беспечность Халандовского, — за его спиной была полуоткрытая стальная дверь, изготовленная из двух полусантиметровых стальных листов, дверь, оснащенная шведским замком с пятью стальными стержнями в палец толщиной, стержнями, изготовленными из потрясающей шведской стали, стержнями, готовыми каждую секунду бесшумно войти в круглые пазы, просверленные в уголках, изготовленных из днепропетровской стали, которая по своим качествам ничуть не уступает шведской, а по многим показателям даже превосходит. А когда эти штыри, эти сверкающие цилиндрики войдут в пазы, квартира в ту же секунду превращается в совершенно неприступную крепость, взять которую можно, только разрушив громадное восемнадцатиэтажное жилое сооружение.
Поэтому Халандовский был спокоен, весел и благодушен.
— Паша! — заорал он дурным голосом. — Живой?!
— Местами, Аркаша, местами.
— И люди твои живы?!
— Не все, Аркаша, не все.
— Неужели еще будут потери?
— Нисколько в этом не сомневаюсь.
На этом приветственная часть закончилась, поскольку Пафнутьев оказался в объятиях Халандовского и уже не мог произнести ни слова, он даже дышать не мог, поскольку дышать в объятиях Халандовского было совершенно невозможно — это вам подтвердят девочки, работающие в магазине Халандовского. И то, что они некоторое время бывают лишены возможности дышать, ничуть их не огорчает, не лишает радости бытия.
Едва Пафнутьев прошел в прихожую, Халандовский тут же, в полном соответствии с нравами времени, закрыл дверь и почти с чувственным наслаждением повернул несколько раз бронзовый ключ, вводя все пять стержней в приготовленные для них пазы. И только после этого повернулся к Пафнутьеву:
— Я рад тебя видеть, Паша! Живым и здоровым!
— А я рад тебя, Аркаша, видеть, — ответил Пафнутьев вполне серьезно. — Живым и здоровым.
— А что, есть подозрения?
— Да, — вздохнул Пафнутьев, проходя в комнату. — Они всегда есть. И ты это знаешь ничуть не хуже меня.
— Мне просто хотелось, чтобы ты проявил свою осведомленность. Считай это вежливостью хозяина. Гостеприимством, если хочешь. Садись, Паша. — Халандовский указал на кресло возле журнального столика. — Я сейчас немного побегаю туда-сюда, а ты отдыхай, собирайся с мыслями, с силами собирайся... Потом я отвечу на твои вопросы. Заметано?
— Думаешь, они у меня есть, вопросы?
— Ха! — сказал Халандовский и вышел на кухню.
То, что он жил в чужом доме, жил временно и недолго, ничуть не отразилось на его кулинарных возможностях. На подносе стояла бутылка «Русского стандарта», одна из лучших водок Москвы нашего времени, во всяком случае, одна из самых дорогих, на тарелке лежала холодная, уже нарезанная буженина, на блюдечке дольки лимона и белый свежевскрытый хрен. Да, и хлеб — по-московски черный, с тмином.
— Прошу прощения за убогость угощения, но я, Паша, исправлюсь. Как только ты с победой на белом коне въедешь в наш город, сразу почувствуешь, что въехал к себе, в свой город.
— Въехать я согласен, лишь бы не привезли.
— Говори, Паша, да не заговаривайся! — строго сказал Халандовский и резко, с некоторым даже недовольством свинтил серебристую пробку с бутылки. Не опуская ее на стол, он наполнил стопки, хорошие стопки, емкие.
— Смотрю, ты уже освоился в Москве, — проворчал Пафнутьев.
— Я не в Москве, я в жизни освоился. При твоей, Паша, поддержке.
— Да ладно. — Пафнутьев ткнулся своей стопкой в стопку Халандовского и выпил. Водка оказалась холодной и мягкой, буженина — холодной и сухой, какой и положено быть буженине, нет в мире ничего более отвратного, чем сырая, сочащаяся буженина, а хрен был вскрыт минуту назад, он тоже был холоден и остр.
— Паша, ты печален, — негромко проговорил Халандовский.
— Я не печален, я сосредоточен, — ответил Пафнутьев и, подняв с пола портфель Лубовского, положил его на стол.
— Знакомая вещица, — сказал Халандовский.
— Из-за этой вещицы один человек уже смерть принял.
— Видимо, в ней таится какая-то опасность?
— Аркаша, я хочу, чтобы ты оценил эти бумаги. — Пафнутьев положил тяжелую свою ладонь на обгорелую кожу портфеля. — Полистай, покажи знающим людям... Мне некому показать, всех боюсь.
— Я один остался, которого ты не боишься? — усмехнулся Халандовский.
— Есть еще два-три человека... Но они не смогут разобраться в этих тайнах.
— Если один уже сложил свою буйну голову... Это может случиться и со мной?
— Конечно, — кивнул Пафнутьев и снова наполнил рюмки. — Можешь отказаться.
— И ты дальше по жизни пойдешь один?
— Угу... Один.
— И тебе не совестно говорить мне это.
— Совестно. — Пафнутьев поднял свою стопку, предлагая Халандовскому поступить так же.
— Паша... Хочешь, я скажу тебе одну умную мысль? Только ты не обижайся...
— Скажи.
— Мы победим.
— Нисколько в этом не сомневаюсь.
— За победу! — поднял свою стопку Халандовский.
— На всех фронтах! — подхватил Пафнутьев. Выпив, он поставил стопку на стол и уставился на Халандовского.
— Ты чего? — спросил тот.
— Ивана Степановича убили.
— Ивана Степановича убили?!
— Из-за этого вот портфеля. За ним приезжали. И старик не отдал. И старик не отдал. И старик не отдал, понял?! — Пафнутьев прижал кулаки к глазам.
— Паша, ты не должен этого так оставить, — твердо сказал Халандовский. — Это нехорошо, когда наших бьют.
— Вася мне сказал то же самое.
— Ты с ним виделся?
— На пожарище. Они и дом Степаныча сожгли.
— Я могу помочь? Прости! — спохватился Халандовский. — Я плохо сказал. Я скажу иначе. Я могу помочь!
— Полистай бумаги. Покажи грамотным людям.
— Могу и деньгами.
— Чуть попозже.
— А Вася...
— Мне кажется, что Вася вышел на тропу войны.
— Он тебе сам об этом сказал?
— Дал понять.
— Это хорошо, — кивнул Халандовский.
— Почему?
— Значит, охотиться будет не за тобой.
— Надеюсь, — усмехнулся Пафнутьев.
— Вася не человек, — убежденно сказал Халандовский. — Ты должен это всегда помнить — Вася не человек.
— А кто же он?
— Курок. У него и кличка была — Курок. Безотказный, не знающий промаха, не знающий ни страха, ни жалости. Ты не станешь его останавливать?
— В чем, Аркаша? Как? Моя цель — Лубовский. Им я и пытаюсь заниматься. Больше меня никто не интересует. Руководство поручило мне разрабатывать Лубовского. Невзирая на ту карьеру, которая, возможно, его ожидает. Все. Я продираюсь к Лубовскому. У меня за спиной — трупы. Я уже не знаю, сколько их и чем они заслужили свою печальную участь. Будут еще трупы? Не исключаю. Более того, я в этом почти уверен. Выживу ли я сам? Не знаю. И это маленькое обстоятельство дает мне право поступать свободно и безоглядно. Кто сейчас на мушке? Не знаю. Но совершенно уверен, что я на мушке. Дали понять.
— Как раз об этом я и хотел тебя предупредить.
— Значит, утечка информации. Скажу больше — сознательная утечка информации. Они поручили тебе предупредить или, скажем откровеннее, — пригрозить мне.
— Паша! — возопил Халандовский. — Как ты можешь?!
— Могу, Аркаша, я теперь все могу. И не обижайся. Я сказал «поручили» в переносном смысле. Лубовский знает, что, если тебе станет известно, ты мне сообщишь. И случилось так, что тебе что-то стало известно. И, конечно же, ты мне сообщил, не стал утаивать столь важную информацию. Вот и все.
— А, тогда ладно, тогда пусть, — примиряюще пробормотал Халандовский. — Когда нужен результат? — Он ткнул толстым своим мохнатым пальцем в обгорелый портфель, который все еще лежал на столе.
— Вчера.
— Понял. Но дня три потребуется.
— Годится, — кивнул Пафнутьев. — Если будешь кому-то давать на прочтение — сними копии. Пусть твои ребята изучают копии, а не оригиналы. Оригиналы оставь при себе.
— Паша! — обиженно заорал Халандовский. — Кто я, по-твоему?
— Собутыльник.
— Между прочим, я не знаю звания выше, — значительно произнес Халандовский и разлил по стопкам остатки водки. — Как водка?
— Идет.
— Паша, Москва на тебя повлияла плохо. Надо что-то предпринимать, что-то делать с собой.
— В какую сторону повлияла?
— Ты стал сдержанным и каким-то... Величавым.
— Это пройдет, — беззаботно махнул рукой Пафнутьев. — Понимаешь, контора обязывает, больно значительная контора, это все равно что надеть пиджак на три размера больше. Невольно выпячиваешь грудь, расправляешь плечи, становишься на цыпочки, чтоб люди не заметили — пиджак-то с чужого плеча, пиджак-то не по росту... Хоть подкладывай подушки!
— Подушки — это хорошо, в них пули застревают.
— Легенда. Не застревают. Нет, не застревают, — повторил Пафнутьев, как бы прикидывая путь пули сквозь подушку. — Дробь, особенно заячья, утиная, — эта да, останется в подушке. И потом знаешь... У подушек есть не менее важная задача.
— Какая? — с интересом спросил Халандовский.
— Как ничто другое она способствует сближению людей. И вообще помогает человеческому общению.
— Какой прекрасный тост! — воскликнул Халандовский. — Никогда не слышал ничего подобного! Москва повлияла на тебя очень благотворно. Будь здоров, Паша!
— Будь здоров!
На какое-то время друзья замолчали, уделив наконец внимание холодному мясу, острому хрену, черному хлебу и лимону, гладкость и блеск которого выдавали тонкую кожуру, сочность мякоти и полное отсутствие косточек.
— И еще, — неожиданно проговорил Пафнутьев. — Это не величавость, Аркаша, это что-то совершенно другое. Как-то незаметно пришло понимание, что не все слова нужно произносить, даже когда остаешься наедине с самим собой. Плохо это, вредно, неграмотно. Вот ты задаешь вопрос, а я мог бы отвечать тебе на него одну, две, три минуты... Прекрасно понимаю, что в это время я отвечал бы и на свои сомнения... А что произношу? Да, говорю. Нет, говорю. И все. Подожди, не перебивай, — сказал Пафнутьев, заметив, что Халандовский порывается что-то сказать. — А то забуду... Может, помнишь, есть такая печальная сказка... Убили плохие люди девочку, зарыли в лесу... И, как у нас говорят, не оставили ни следов, ни свидетелей. Все сошло им с рук. Казалось бы. Но через год на этом месте вырос тростник. Пришел брат девочки, срезал тростник и сделал дудочку... А едва поднес ее к губам — запела, запела дудочка и рассказала человеческим голосом о злодействе...
— Не так ли и ты, Паша, — проговорил Халандовский.
— Не так ли и ты, Аркаша. — Пафнутьев поднялся, подошел к окну, некоторое время смотрел сквозь гардину на город, не видя ни гардины, ни города. — И кто знает, запиши кто-нибудь наш с тобой разговор... Понял бы что-нибудь этот человек? Что-то, наверно, и сообразил бы, но главное от него бы ушло. И заговори какая-нибудь электронная дудочка или, скажем, жучок человеческим голосом... Что бы он ему напел, этому хитрому и коварному? А ни фига бы он ему не напел! — Пафнутьев весело обернулся к Халандовскому и подмигнул, давая понять, что не так-то просто их будет раскрутить, не так-то просто прищучить, если до этого дойдет. А что это может случиться, ни Пафнутьев, ни Халандовский, кажется, не сомневались. Уж слишком много произошло непонятного, неестественного, чтобы исключить такую возможность.
* * *
Пафнутьев встретился с Халандовским, как и договаривались, через несколько дней. Жизнь все это время шла своим чередом. Где-то в далекой и прекрасной Австрии залечивал физические и душевные раны Лубовский, время от времени напоминая о себе в интервью, которыми баловали его журналисты едва ли не всех стран Европы.
Пафнутьев исправно отсиживал в своем кабинете, изучая жизнь того же Лубовского, описанную предыдущим следователем и еще одним следователем, который был до предыдущего. К сожалению, встретиться с ними Пафнутьев не мог, не мог получить от них впечатления острые и непосредственные — пропали ребята, унесли с собой живое слово и личные выводы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43