— И оно решит, — великодушно заметил Лубовский. — Так что, Павел Николаевич... До скорой встречи на земле Дон Кихота? Колумба? Дали? К сожалению, других испанских знаменитостей не знаю... Я имею в виду знаменитостей, достойных нашей с вами встречи, а?
— Как скажете, Юрий Яковлевич, как скажете. — Пафнутьев, похоже, был совершенно подавлен и лишен способности что-либо соображать.
— Заметано, — с легкой вульгаринкой произнес Лубовский и отключил свой мобильник. Пафнутьев тоже нажал кнопку отключения, убедился, что телефон действительно выключен, и только после этого вернул его Халандовскому.
Фырнин был в полном восторге от услышанного, вертел головой, и, судя по всему, ему просто не терпелось поделиться своими впечатлениями. Но Халандовский угрюмо и молча смотрел в стол — тон Пафнутьева нисколько его не обрадовал.
— Он не дурак, Паша, он не дурак, — наконец проговорил Халандовский. — Не надо бы с ним вот так... Чуть бы посерьезнее, чуть бы зависимее, что ли...
— Еще более зависимо?! — вскричал Пафнутьев.
— Не надо, Паша... У тебя пошел кураж, это всегда прекрасно, но он не дурак.
— А! — Пафнутьев легкомысленно махнул рукой. — И на старуху бывает проруха.
— Ты кого имеешь в виду? — все еще недовольно спросил Халандовский.
— Себя, кого же еще! Конечно, себя, Аркаша! И не сомневайся в этом! Не Лубовского же, в самом деле!
— Ладно, Паша, ладно... Может быть, ты и прав, может быть... А там кто знает, возможно, и нет.
— Проехали! — решительно сказал Пафнутьев. — Хватит причитать. Мне пора в Испанию собираться. Хочу в Толедо.
— Зачем, Паша?
— Меч присмотреть. Хороший боевой меч старинной работы.
— В бой собрался? — уныло спросил Халандовский. — Кобылу бы тебе еще... Росинанта какого-нибудь... Медный таз вместо шлема... Хотя по комплекции ты больше тянешь на Санчо Пансо.
— Значит, так. — Пафнутьев положил на стол тяжелые горячие ладони. — Володя! — Он повернулся к Фырнину. — Давно мы с тобой не объявляли никому войну, давно не вели успешных боевых действий.
— Готов, — коротко ответил Фырнин.
— Прекрасный ответ, да, Аркаша?
— Да, мне понравилось. — Халандовский все еще был подавлен разговором с Лубовским, неожиданным предложением встретиться в Испании. Но, кажется, и он начал постепенно отходить, зараженный безудержным наступательным легкомыслием Пафнутьева.
— Володя! — торжественно произнес Пафнутьев, и столько было силы и уверенности в его голосе, что рука Фырнина невольно потянулась к диктофону, он уже готов был начать записывать. — Нет, Володя, нет. — Пафнутьев решительно остановил его руку. — Никаких следов. Повторяю — никаких следов! Ни на магнитофоне, ни на бумаге, ни на каких-то там глупых кассетах. Не должно быть твоих следов, моих, не должно быть следов нашего юного друга Халандовского, который, похоже, уже начал приходить в себя после психической атаки Лубовского.
— Как же быть? — недоуменно спросил Фырнин.
— Ты готовишь бомбу в виде интервью с неизвестным тебе гражданином, который предложил потрясающий материал о Лубовском. Он не пожелал себя назвать, ссылаясь на то, что все недоброжелатели Лубовского исчезают. По разным причинам. В разное время. Но исчезают. И это правда. Поэтому он себя не назвал. Такова версия. А я даю тебе гору материала. Вполне доброкачественного.
— В каком смысле?
— Он честный. Он правдивый. Он истинный. Но для суда недостаточный. Не может служить доказательством. Есть расписки, протоколы о намерениях, есть фотографии. Все это убедительно для газеты, но недостаточно для суда. Кроме того, суд может затянуться на годы. А бомба нужна сейчас.
— Но я должен принести интервью и положить редактору на стол. Значит, я уже засветился.
— Договорись с редактором по телефону. Материал принесет курьер. Уже подготовленный тобой материал. Фотографии, документы, изложение событий и так далее. Если хочешь, все переговоры с редактором будет вести Халандовский — он в ваших кругах человек неизвестный. Но с материалом знаком.
— Деньги, — обронил Фырнин короткое словечко.
— О каких деньгах идет речь? — спросил Халандовский.
— Для начала, для разговора... Тысяч десять.
— Годится, — кивнул Халандовский. — Один вопрос... Надеюсь, эти деньги вернутся?
— Моя проблема, — сказал Пафнутьев.
— Как, Паша? — простонал Халандовский. — Если десять тысяч нужны только для разговора, значит, я запросто могу влететь в двадцать тысяч долларов. Я найду эти деньги, но мне не хочется расставаться с ними навсегда.
— Ты расстанешься с ними на очень короткое время. Не исключено, что они вернутся к тебе с процентами.
— Ты циник, Паша, — произнес Халандовский.
— Вопросы есть? — повернулся Пафнутьев к Фырнину.
— Папку на стол.
Пафнутьев пошарил рукой под креслом и извлек оттуда красную папочку с белыми тесемками. Вид у папки был совершенно несолидный. В таких папках изможденные ветераны собирают ответы из всевозможных инстанций вроде районного суда, коммунхоза, от участкового милиционера, от инстанций, основная задача которых — посылать, посылать, посылать всех жалобщиков подальше, чтобы не сразу они разогнулись от очередного удара, чтоб не сразу в себя пришли, чтоб некоторое время еще теплилась в сутяжных душах надежда на то, что ответ они получили благожелательный, что квартирные, пенсионные, сантехнические и прочие проблемы их решены и остается немного, совсем немного подождать. И только со временем начинают они понимать, начинает доходить, что их попросту послали в очередной раз — и послали как никогда далеко и надолго. Вот такую папку вручил Пафнутьев журналисту Фырнину, который согласился участвовать в охоте на зверя.
— Здесь копии, — Пафнутьев положил руку на папку. — Оригиналы в другом месте, более надежном. Если будут сомнения, будут колебания, возникнет недоверие... Оригиналы получишь немедленно. Сможешь сверить и убедиться.
Фырнин не торопился открывать папочку, развязывать тесемки и в чем-то там убеждаться. В эти минуты его не интересовали подробности будущего интервью, его озадачивало что-то другое, и Пафнутьев с Халандовским терпеливо ждали, пока он заговорит.
— Павел Николаевич, вопрос заключается в следующем... Если я правильно понимаю положение, в котором мы с вами оказались сегодня...
— Ты его правильно понимаешь, Володя, — сказал Пафнутьев, не ожидая, пока Фырнин закончит вопрос.
— Нет, я так не хочу, Павел Николаевич... Давайте мы будем все-таки договаривать. Иначе потом не сможем найти концы... Вы, представитель правосудия... признаете беспомощность правосудия? Суть в этом?
— Нет, — сказал Пафнутьев, помолчав. — Беспомощности нет. Правосудие у нас действенно, но неповоротливо. Как сказал классик... Суровость российских законов смягчается необязательностью их исполнения. То, что происходит с Лубовским, может произойти в любой стране мира. В любой, — повторил Пафнутьев. — И происходит. Ты думаешь, американский президент выиграл выборы? Нет, он их проиграл, но система помогла ему все-таки занять пост президента. Подобные вещи происходили и у нас. Не будем называть имен. Мы все живем в одном мире. И не надо постоянно ссылаться на то, что где-то хорошо, а у нас плохо. Если уж продолжать сравнивать — и американцы сажали на электрический стул невиновных, и у них преступники правят миром... Идет борьба, и мы в ней участвуем. Скажу иначе — нам повезло в ней участвовать. Да, в Чечне непорядок... Но мы не бомбим страны, которые находятся от нас за океанами... А они бомбят. И учат нас жить. Но мы должны их уроки воспринимать так, как считаем нужным. Это хорошие уроки. Мы должны быть им благодарны за эти уроки. Аркаша называет меня циником... Это не цинизм. Это новый характер мышления.
— Это очень старый характер мышления, — заметил Фырнин. — Люди так мыслили всегда и будут мыслить так. Цинизм — это просто более откровенное мышление или, скажем, более доверительное. Не прикрытое ложной стыдливостью, лукавым невежеством, нарочитой придурковатостью.
— Возможно, — и согласился, и не согласился Пафнутьев, — очень даже возможно. Значит, мы обо всем договорились?
— Кроме моего гонорара, — сказал Фырнин.
— Десять процентов от того, что получит твой редактор, — сказал Халандовский.
— Двадцать, — поправил Фырнин.
— Заметано, — подвел Пафнутьев итог торгу.
— А если по глоточку? — предложил Халандовский.
— Ни в коем случае! — возмутился Пафнутьев. — Только по три.
— Ну, что ж, если вопрос стоит так, — покорился Фырнин, — значит, так тому и быть.
* * *
Бомба взорвалась через неделю.
Внешне все было благопристойно, чинно и даже скучновато. Какая-то газетенка далеко не первого пошиба отвела две полосы, другими словами, полный разворот, интервью под названием «А король-то голый!». Материал был украшен фотографиями, копиями расписок, документов с печатями и подписями. В центре красовался крупный портрет Лубовского — он был изображен веселым, улыбающимся и, как говорится, победоносным. Снимок был сделан, по всей видимости, в Кремле, в каком-то из царских залов, рядом, вполне возможно, стоял президент, но редактор целомудренно, а скорее из осторожности эту часть снимка отрезал, справедливо рассудив, что дразнить гусей не следует — защиплют. В интервью были подробно изложены все достижения Пафнутьева, все, что удалось ему собрать по крохам и свести в некое связное повествование. Особое место занимали документы из обгорелого портфеля. Были тут и снимки автокатастрофы под Челябинском, и взорванная машина самого Лубовского, и залитый кровью полиграфический салон.
Тональность самого интервью была не то чтобы несерьезной, она была глумливой. В этом заключался точный расчет автора — дескать, о чем речь, ведь это все шуточки, а то, что нет должного уважения к большому человеку, — так ведь на то и журналистика, можно сказать, желтая журналистика. Но при этом, как камни из воды, выступали факты, даты, имена, номера уголовных дел, закрытых вроде бы за отсутствием состава преступления. Но тут же приводились имена пропавших людей, исчезнувших, погибших при самых различных житейских происшествиях. Этому можно было бы и не придавать большого значения — мало ли кто по глупости или случайному стечению обстоятельств может отправиться в лучший мир, но все эти люди были связаны с Лубовским, и главное — их было многовато...
Такие дела, ребята, такие вот приемы есть в журналистике.
Фырнин, несомненно, был мастером своего дела — он не выдвинул против Лубовского ни единого обвинения, укора, подозрения, он просто рассказал о печальной участи людей, которые имели неосторожность соприкоснуться с ним.
И произошла странная вещь — такая вот фырнинская вроде бы отстраненность, отсутствие ясной позиции и обвинительного уклона производили на читателя гораздо большее впечатление, нежели самые жесткие обвинения. Получается, что Фырнину и не было никакой надобности клеймить своего героя и обвинять его в чем бы то ни было, читатель делал это вместо него куда решительнее, шел в своих выводах гораздо дальше, чем это мог бы себе позволить журналист. Что делать, ребята, что делать, обвинять мы все горазды и делаем это не просто охотнее, нежели кого-то восхвалять, чествовать, возвеличивать, обвиняем мы, можно сказать, профессионально, поскольку в ближних легче и быстрее замечаем именно те недостатки, которыми обладаем сами.
Неплохо сказано, да?
Но в своей глумливости, более того — в коварстве, а если говорить точнее, то в профессионализме Фырнин пошел дальше — взяв в редакции пачку газет, он уединился в кабинете и рассовал их в конверты, которые, опять же злоупотребив служебным положением, взял у секретарши. И уже на следующий день газеты с его бомбой получили около десятка зарубежных корреспондентов, около двух десятков знакомых ему депутатов Думы и столько же членов Совета Федерации, не говоря уже о всех каналах телевидения, не говоря о редакциях центральных газет, о прокуратуре и администрации президента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43