Когда профессор выходил из камеры, надзиратель стоял за дверью, видна была только его рука. Потом Фрухт шел один по лестнице и выходил в прогулочный дворик. Кто-то невидимый запирал за ним дверь. Только на сторожевых вышках виднелись силуэты охранников с автоматами.
Профессор предложил надзирателям воспользоваться опытом прусских тюрем прошлого столетия: надевать на лицо особо опасных заключенных черную маску. Тюремной администрации это бы значительно упростило жизнь.
Прогулочный дворик был в определенном смысле просто большой камерой, только без крыши. Летом вырастало немного травы, иногда Фрухту удавалось сорвать одуванчик.
Во время прогулки запрещалось бегать, прыгать, нагибаться, становиться на камень, кричать, лепить и бросать снежки. Разрешались только простейшие гимнастические упражнения — взмахи руками, приседания.
В тюрьме профессор Фрухт работал: снабжал пружинками и шайбами станочные шурупы. Норма — 4150 штук в день. Рабочий день — восемь часов. К концу дня у него болели руки и ломило спину. Не работать было нельзя, за отказ — карцер.
Более умелые заключенные выполняли нормы на сто десять процентов. Многие готовы были работать по десять-одиннадцать часов, чтобы заработать несколько лишних марок на курево. Фрухт давал только сто пять процентов. Стахановские подвиги этих умельцев приводили к тому, что, пока Фрухт сидел, нормы трижды повышали.
В камере Фрухт то мерз, то мучился от жары — в зависимости от того, начался или закончился отопительный сезон. Кормили, по мнению физиолога Фрухта, неразумно, по нормам прошлого столетия, когда заключенный занимался тяжелым физическим трудом: много жиров, мало белка. Легко было растолстеть. Фрухт прописывал себе диету. Зарабатывая в месяц от четырнадцати до девятнадцати марок, покупал в тюремной лавочке не сладости, а творог.
Психологически Фрухт чувствовал себя лучше, чем другие заключенные. Большинство осужденных считает свое пребывание в тюрьме несправедливым и усугубляет свои страдания, день за днем спрашивая себя: за что же меня постигла такая несправедливость?
Фрухт знал, за что его посадили.
Многие заключенные выходили на работу полубольными, хотя тюремные правила разрешали взять на три дня освобождение по болезни. Они боялись оставаться один на один с собой.
Он очень много писал, но держать в камере записи не разрешалось. Их время от времени отбирали — иногда через несколько дней, иногда через несколько месяцев. Если Фрухт занимался математическими расчетами, то это изъятие было для него болезненным — он не мог продолжать работу, но старался прежде всего удержаться от жалости к самому себе.
К изоляции Фрухт быстро привык.
Профессору были известны все опасности одиночного заключения. Нормальный человек становится шизоидным типом, шизоид превращается в шизофреника. Рассыпается шкала ценностей, реакции становятся неадекватными. Известный случай: приговоренному к пожизненному заключению вдруг сообщают об освобождении. В ответ он задает вопрос: а что сегодня будет на обед?
Иногда возникают бредовые идеи. В какой-то момент Фрухту казалось, что его должны вот-вот освободить. Он только об этом и говорил. Например, слышал звук въезжающей во двор автомашины и считал, что это привезли указ о его освобождении. Дружески расположенный к нему уборщик тщетно пытался вывести его из этого состояния. Эта бредовая идея несколько раз захватывала Фрухта.
Одиночка опасна и тем, что ведет к отупению. Эта опасность преодолевается с помощью телевизора. По тюремным правилам ГДР заключенному разрешалось смотреть телевизор один час в неделю. Но тюремная администрация поступала по-своему: сажала Фрухта перед телевизором раз в квартал сразу на восемь часов. Выбирались специальные дни, например, день памяти жертв фашизма или день Национальной народной армии, когда часами произносились одни и те же речи и показывали марширующие колонны.
Тем не менее профессор старался справляться с психологическими проблемами. Он говорил себе: самое длительное тюремное заключение состоит из крошечных отрезков времени, и задача состоит в том, чтобы каждую секунду если и не испытывать какое-то удовольствие, то хотя бы сохранять равновесие. Так можно выстоять.
Он вставал очень рано — примерно в половине четвертого утра, чтобы почитать или позаниматься математикой. До обеда работал, после обеда немного спал. Ложиться запрещалось, но Фрухт научился спать сидя. После обеда опять работал, а вечером ему разрешили лежать — из-за болезни ног. В половине восьмого вечера в тюрьме был отбой, выключали свет, а Фрухт ложился еще раньше.
В тюремной библиотеке было три тысячи книг, и Фрухт наслаждался. Он обнаружил собрания сочинений Шекспира, Гейне, Ромена Роллана, Гёте, которые плохо раскупались в магазинах и оседали в тюремных и иных библиотеках…
Фрухту разрешили выписывать медицинский журнал, и профессор прочитывал каждый номер от корки до корки.
И, наконец, он занимался математикой, теорией игр, а кроме того играл в шахматы сам с собой. Он научился это делать в темноте. Вечером, ложась спать, он раскладывал доску на краю постели и преспокойно играл после отбоя. Первое время надзиратели отбирали у него доску, потом смирились.
Фрухт не протестовал, не отказывался работать, но он вел отдельное от других заключенных интеллектуальное существование, то есть оказался инородным телом в тюремной повседневности. Фрухт пытался защититься с помощью отстраненности. Эта строптивость раздражала тюремщиков.
Раз в месяц он получал письмо от жены — один лист бумаги, исписанный с обеих сторон. Раз в три месяца она приходила на получасовое свидание.
— Если в течение трех месяцев не удавалось ни с кем и словом перемолвиться, — вспоминал Фрухт, — и вдруг получаешь возможность говорить целых полчаса, то через десять минут чувствуешь себя так, словно без подготовки спел оперу Вагнера. Я мог охрипнуть и даже потерять голос.
Поскольку у них было шестеро детей, то каждый из них был темой трехминутного разговора, еще две минуты посвящалось самочувствию жены профессора, остальное уходило на препирательства с охраной. Иногда при встрече присутствовали два офицера, тогда Фрухт даже не мог подать жене руку. Их рассаживали по разным углам. Говорить о своем деле заключенным запрещалось.
После нескольких лет в одиночном заключении можно было просить о переводе в общую камеру. Но сами надзиратели советовали Фрухту этого не делать:
— Вы не сможете привыкнуть к жизни с другими заключенными.
Они оказались правы. Когда Фрухта поместили вместе с другими заключенными-уголовниками, он впервые почувствовал, что такое тюремная среда.
Для сидевших в камере он был новичком, над которым полагалось измываться, и слабым физически интеллигентом, вдвойне достойным презрения. Профессор привык, что, когда он говорит, его слушают со вниманием. В камере его никто не слушал. Над ним потешались. Одно из любимых развлечений было бросать профессору в миску испражнения.
Фрухт не получал посылок, не курил, словом, ничем не мог завоевать симпатии товарищей по камере.
Через год в камеру привели новичков, положение Фрухта — теперь уже «старичка» — должно было улучшиться, но именно в этот момент его отправили в карцер. Новички были не обычными уголовниками, а бывшими высокопоставленными функционерами, осужденными за экономические преступления, то есть интеллигентными людьми. Фрухт буквально вцепился в них, радуясь возможности поговорить с образованными людьми, но уполномоченному госбезопасности в тюрьме эти контакты не понравились, и профессор получил семьдесят два дня карцера.
В карцере было очень холодно. Два дня выдавали только по четыреста граммов хлеба в день, и лишь на третий день — что-то горячее. Максимальный срок пребывания в карцере не должен был превышать двадцати одного дня. Фрухт провел там втрое больше, но как физиолог он сумел сохранить себя: он разламывал хлебную пайку на равные порции и съедал их каждый час, предотвращая тем самым резкое падение содержания сахара в крови.
Спасибо чилийцам
Как только самый известный шпион из ГДР Гюнтер Гийом, который был личным референтом канцлера ФРГ Вилли Брандта, попал за решетку, в Берлине сразу же выразили желание выручить своего человека. Начальник Главного управления разведки МГБ ГДР генерал Маркус Вольф делал все, чтобы вытащить Гийома и его жену из тюрьмы. Через посредников Западной Германии предложили различные варианты обмена, в том числе обещали выпустить одного узника «очень крупного калибра» — профессора медицины Адольфа-Хеннинга Фрухта.
Но Фрухт западных немцев не заинтересовал. В Бонне о нем просто ничего не знали. Потом немцы выяснили, что он работал на американцев. В Вашингтоне тоже не проявили особого интереса к освобождению Фрухта. У американцев перед Фрухтом не было никаких обязательств. Они его не вербовали. Он предложил свои услуги сам. Да и каналы обмена с ГДР имела только Западная Германия.
С Гийомом сделка не получилась. Фрухта продержали в тюрьме дольше, чем обычно держат профессиональных шпионов, которых стараются побыстрее обменять на своих людей, тоже попавших в беду. Его освободили только в 1977 году — обменяли на чилийского коммуниста Хорхе Монтеса, сенатора при Альенде и заключенного при Пиночете.
18 июня 1977 года Фрухту вручили документ о лишении гражданства ГДР и на советской «Ладе» отправили к пограничному контрольно-пропускному пункту. Это была конечная стадия сложной сделки, в которой участвовали Вашингтон, Москва, Чили, Куба, Бонн и Берлин. В этот день из разных тюрем было освобождено в общей сложности одиннадцать человек.
Фрухта спасло то, что генеральный секретарь восточногерманской компартии Эрих Хонеккер чувствовал себя лично обязанным «прогрессивным чилийцам». Дело в том, что в 1975 году его дочь Соня вышла замуж за чилийского политэмигранта Роберто Янеса. Фотография внучки была единственным украшением на столе генерального секретаря. Если бы не любовь Хонеккера к чилийцам, профессор Фрухт еще долго оставался бы особым узником тюрьмы в Баутцене. Разведки ценят только действующих шпионов. О былых заслугах никто не вспоминает.
ПОБЕГ ЗАМЕСТИТЕЛЯ ГЕНЕРАЛЬНОГО СЕКРЕТАРЯ
Через двадцать лет после своего шумного побега на Запад, 28 февраля 1998 года, в Соединенных Штатах умер от цирроза печени самый знаменитый в свое время перебежчик — Аркадий Николаевич Шевченко, бывший заместитель генерального секретаря ООН, бывший помощник министра иностранных дел СССР Андрея Громыко.
Незаметность его смерти более всего свидетельствовала о том, что ушла эпоха, когда перебежчики были событием для нас, когда убежавшим дипломатом или разведчиком занималось высшее руководство страны. Но в самой истории Шевченко все еще остаются загадки. Главная из них — почему он ушел к американцам?
В последний день марта 1978 года, это было воскресенье, в здание советского представительства при ООН, которое находится в самом центре Нью-Йорка — напротив полицейского участка и пожарной части, — приехал заместитель генерального секретаря ООН Аркадий Шевченко.
Его попросил заехать глава советского представительства Олег Трояновский. Когда Шевченко приехал к нему вечером, Олег Александрович куда-то торопился. Он успел только сказать, что для Шевченко пришла срочная телеграмма из Москвы, как зазвонил телефон.
Аркадий Шевченко услышал в мощной мембране громкий голос жены Трояновского:
— Что ты там торчишь? Машина ждет. Прикрывай свою лавочку и скачи на полусогнутых.
Трояновский, улыбаясь, встал из-за стола:
— Извините, Аркадий Николаевич, мне надо идти. Поговорим о телеграмме завтра.
Шевченко поднялся на седьмой этаж и прочитал поступившую на его имя шифровку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Профессор предложил надзирателям воспользоваться опытом прусских тюрем прошлого столетия: надевать на лицо особо опасных заключенных черную маску. Тюремной администрации это бы значительно упростило жизнь.
Прогулочный дворик был в определенном смысле просто большой камерой, только без крыши. Летом вырастало немного травы, иногда Фрухту удавалось сорвать одуванчик.
Во время прогулки запрещалось бегать, прыгать, нагибаться, становиться на камень, кричать, лепить и бросать снежки. Разрешались только простейшие гимнастические упражнения — взмахи руками, приседания.
В тюрьме профессор Фрухт работал: снабжал пружинками и шайбами станочные шурупы. Норма — 4150 штук в день. Рабочий день — восемь часов. К концу дня у него болели руки и ломило спину. Не работать было нельзя, за отказ — карцер.
Более умелые заключенные выполняли нормы на сто десять процентов. Многие готовы были работать по десять-одиннадцать часов, чтобы заработать несколько лишних марок на курево. Фрухт давал только сто пять процентов. Стахановские подвиги этих умельцев приводили к тому, что, пока Фрухт сидел, нормы трижды повышали.
В камере Фрухт то мерз, то мучился от жары — в зависимости от того, начался или закончился отопительный сезон. Кормили, по мнению физиолога Фрухта, неразумно, по нормам прошлого столетия, когда заключенный занимался тяжелым физическим трудом: много жиров, мало белка. Легко было растолстеть. Фрухт прописывал себе диету. Зарабатывая в месяц от четырнадцати до девятнадцати марок, покупал в тюремной лавочке не сладости, а творог.
Психологически Фрухт чувствовал себя лучше, чем другие заключенные. Большинство осужденных считает свое пребывание в тюрьме несправедливым и усугубляет свои страдания, день за днем спрашивая себя: за что же меня постигла такая несправедливость?
Фрухт знал, за что его посадили.
Многие заключенные выходили на работу полубольными, хотя тюремные правила разрешали взять на три дня освобождение по болезни. Они боялись оставаться один на один с собой.
Он очень много писал, но держать в камере записи не разрешалось. Их время от времени отбирали — иногда через несколько дней, иногда через несколько месяцев. Если Фрухт занимался математическими расчетами, то это изъятие было для него болезненным — он не мог продолжать работу, но старался прежде всего удержаться от жалости к самому себе.
К изоляции Фрухт быстро привык.
Профессору были известны все опасности одиночного заключения. Нормальный человек становится шизоидным типом, шизоид превращается в шизофреника. Рассыпается шкала ценностей, реакции становятся неадекватными. Известный случай: приговоренному к пожизненному заключению вдруг сообщают об освобождении. В ответ он задает вопрос: а что сегодня будет на обед?
Иногда возникают бредовые идеи. В какой-то момент Фрухту казалось, что его должны вот-вот освободить. Он только об этом и говорил. Например, слышал звук въезжающей во двор автомашины и считал, что это привезли указ о его освобождении. Дружески расположенный к нему уборщик тщетно пытался вывести его из этого состояния. Эта бредовая идея несколько раз захватывала Фрухта.
Одиночка опасна и тем, что ведет к отупению. Эта опасность преодолевается с помощью телевизора. По тюремным правилам ГДР заключенному разрешалось смотреть телевизор один час в неделю. Но тюремная администрация поступала по-своему: сажала Фрухта перед телевизором раз в квартал сразу на восемь часов. Выбирались специальные дни, например, день памяти жертв фашизма или день Национальной народной армии, когда часами произносились одни и те же речи и показывали марширующие колонны.
Тем не менее профессор старался справляться с психологическими проблемами. Он говорил себе: самое длительное тюремное заключение состоит из крошечных отрезков времени, и задача состоит в том, чтобы каждую секунду если и не испытывать какое-то удовольствие, то хотя бы сохранять равновесие. Так можно выстоять.
Он вставал очень рано — примерно в половине четвертого утра, чтобы почитать или позаниматься математикой. До обеда работал, после обеда немного спал. Ложиться запрещалось, но Фрухт научился спать сидя. После обеда опять работал, а вечером ему разрешили лежать — из-за болезни ног. В половине восьмого вечера в тюрьме был отбой, выключали свет, а Фрухт ложился еще раньше.
В тюремной библиотеке было три тысячи книг, и Фрухт наслаждался. Он обнаружил собрания сочинений Шекспира, Гейне, Ромена Роллана, Гёте, которые плохо раскупались в магазинах и оседали в тюремных и иных библиотеках…
Фрухту разрешили выписывать медицинский журнал, и профессор прочитывал каждый номер от корки до корки.
И, наконец, он занимался математикой, теорией игр, а кроме того играл в шахматы сам с собой. Он научился это делать в темноте. Вечером, ложась спать, он раскладывал доску на краю постели и преспокойно играл после отбоя. Первое время надзиратели отбирали у него доску, потом смирились.
Фрухт не протестовал, не отказывался работать, но он вел отдельное от других заключенных интеллектуальное существование, то есть оказался инородным телом в тюремной повседневности. Фрухт пытался защититься с помощью отстраненности. Эта строптивость раздражала тюремщиков.
Раз в месяц он получал письмо от жены — один лист бумаги, исписанный с обеих сторон. Раз в три месяца она приходила на получасовое свидание.
— Если в течение трех месяцев не удавалось ни с кем и словом перемолвиться, — вспоминал Фрухт, — и вдруг получаешь возможность говорить целых полчаса, то через десять минут чувствуешь себя так, словно без подготовки спел оперу Вагнера. Я мог охрипнуть и даже потерять голос.
Поскольку у них было шестеро детей, то каждый из них был темой трехминутного разговора, еще две минуты посвящалось самочувствию жены профессора, остальное уходило на препирательства с охраной. Иногда при встрече присутствовали два офицера, тогда Фрухт даже не мог подать жене руку. Их рассаживали по разным углам. Говорить о своем деле заключенным запрещалось.
После нескольких лет в одиночном заключении можно было просить о переводе в общую камеру. Но сами надзиратели советовали Фрухту этого не делать:
— Вы не сможете привыкнуть к жизни с другими заключенными.
Они оказались правы. Когда Фрухта поместили вместе с другими заключенными-уголовниками, он впервые почувствовал, что такое тюремная среда.
Для сидевших в камере он был новичком, над которым полагалось измываться, и слабым физически интеллигентом, вдвойне достойным презрения. Профессор привык, что, когда он говорит, его слушают со вниманием. В камере его никто не слушал. Над ним потешались. Одно из любимых развлечений было бросать профессору в миску испражнения.
Фрухт не получал посылок, не курил, словом, ничем не мог завоевать симпатии товарищей по камере.
Через год в камеру привели новичков, положение Фрухта — теперь уже «старичка» — должно было улучшиться, но именно в этот момент его отправили в карцер. Новички были не обычными уголовниками, а бывшими высокопоставленными функционерами, осужденными за экономические преступления, то есть интеллигентными людьми. Фрухт буквально вцепился в них, радуясь возможности поговорить с образованными людьми, но уполномоченному госбезопасности в тюрьме эти контакты не понравились, и профессор получил семьдесят два дня карцера.
В карцере было очень холодно. Два дня выдавали только по четыреста граммов хлеба в день, и лишь на третий день — что-то горячее. Максимальный срок пребывания в карцере не должен был превышать двадцати одного дня. Фрухт провел там втрое больше, но как физиолог он сумел сохранить себя: он разламывал хлебную пайку на равные порции и съедал их каждый час, предотвращая тем самым резкое падение содержания сахара в крови.
Спасибо чилийцам
Как только самый известный шпион из ГДР Гюнтер Гийом, который был личным референтом канцлера ФРГ Вилли Брандта, попал за решетку, в Берлине сразу же выразили желание выручить своего человека. Начальник Главного управления разведки МГБ ГДР генерал Маркус Вольф делал все, чтобы вытащить Гийома и его жену из тюрьмы. Через посредников Западной Германии предложили различные варианты обмена, в том числе обещали выпустить одного узника «очень крупного калибра» — профессора медицины Адольфа-Хеннинга Фрухта.
Но Фрухт западных немцев не заинтересовал. В Бонне о нем просто ничего не знали. Потом немцы выяснили, что он работал на американцев. В Вашингтоне тоже не проявили особого интереса к освобождению Фрухта. У американцев перед Фрухтом не было никаких обязательств. Они его не вербовали. Он предложил свои услуги сам. Да и каналы обмена с ГДР имела только Западная Германия.
С Гийомом сделка не получилась. Фрухта продержали в тюрьме дольше, чем обычно держат профессиональных шпионов, которых стараются побыстрее обменять на своих людей, тоже попавших в беду. Его освободили только в 1977 году — обменяли на чилийского коммуниста Хорхе Монтеса, сенатора при Альенде и заключенного при Пиночете.
18 июня 1977 года Фрухту вручили документ о лишении гражданства ГДР и на советской «Ладе» отправили к пограничному контрольно-пропускному пункту. Это была конечная стадия сложной сделки, в которой участвовали Вашингтон, Москва, Чили, Куба, Бонн и Берлин. В этот день из разных тюрем было освобождено в общей сложности одиннадцать человек.
Фрухта спасло то, что генеральный секретарь восточногерманской компартии Эрих Хонеккер чувствовал себя лично обязанным «прогрессивным чилийцам». Дело в том, что в 1975 году его дочь Соня вышла замуж за чилийского политэмигранта Роберто Янеса. Фотография внучки была единственным украшением на столе генерального секретаря. Если бы не любовь Хонеккера к чилийцам, профессор Фрухт еще долго оставался бы особым узником тюрьмы в Баутцене. Разведки ценят только действующих шпионов. О былых заслугах никто не вспоминает.
ПОБЕГ ЗАМЕСТИТЕЛЯ ГЕНЕРАЛЬНОГО СЕКРЕТАРЯ
Через двадцать лет после своего шумного побега на Запад, 28 февраля 1998 года, в Соединенных Штатах умер от цирроза печени самый знаменитый в свое время перебежчик — Аркадий Николаевич Шевченко, бывший заместитель генерального секретаря ООН, бывший помощник министра иностранных дел СССР Андрея Громыко.
Незаметность его смерти более всего свидетельствовала о том, что ушла эпоха, когда перебежчики были событием для нас, когда убежавшим дипломатом или разведчиком занималось высшее руководство страны. Но в самой истории Шевченко все еще остаются загадки. Главная из них — почему он ушел к американцам?
В последний день марта 1978 года, это было воскресенье, в здание советского представительства при ООН, которое находится в самом центре Нью-Йорка — напротив полицейского участка и пожарной части, — приехал заместитель генерального секретаря ООН Аркадий Шевченко.
Его попросил заехать глава советского представительства Олег Трояновский. Когда Шевченко приехал к нему вечером, Олег Александрович куда-то торопился. Он успел только сказать, что для Шевченко пришла срочная телеграмма из Москвы, как зазвонил телефон.
Аркадий Шевченко услышал в мощной мембране громкий голос жены Трояновского:
— Что ты там торчишь? Машина ждет. Прикрывай свою лавочку и скачи на полусогнутых.
Трояновский, улыбаясь, встал из-за стола:
— Извините, Аркадий Николаевич, мне надо идти. Поговорим о телеграмме завтра.
Шевченко поднялся на седьмой этаж и прочитал поступившую на его имя шифровку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81