Он был мне лучшим другом. Второго такого уж не будет. Теперь я точно это знаю. Я гордился его дружбой. Пока она не растаяла как дым.
Мы не ссорились. Не говорили обидных слов, ни в чем друг друга не обвиняли. Даже виделись иногда. Держались так, словно ничего не произошло. Обиженным считал себя я и ждал, что он когда-нибудь сочтет необходимым объясниться. Объяснение не состоялось.
В последний раз он мне позвонил из ведомственного госпиталя.
Как-то нелепо все получилось. Мы сдавали номер в печать. Я был редактором отдела, чувствовал себя облеченным высоким доверием и старался не обмануть ожиданий редакционного начальства. Работа, служебные обязанности всегда казались мне важнее всего на свете. Долго разговаривать на личные темы, когда каждая минута на счету, считал себя не вправе. Не понимая еще, что бывают болезни тяжкие и неизлечимые, сочувственно спросил, что с ним, не надо ли приехать, что-то привезти, помочь с лекарствами.
Он ответил, что ничего особенного с ним не происходит, он скоро выйдет. И закончился наш короткий разговор какими-то дурацкими моими шуточками насчет того, что «нашел время на койке валяться».
До этого телефонного разговора он заходил ко мне пару раз, вернувшись из первой и последней своей загранкомандировки. Между прочим, заметил, что там ему понадобилась хирургическая операция, но все обошлось. Может быть, еще придется долечиться, но хворобы все в прошлом.
Диагноз он не назвал.
Мне же и в голову не могло прийти, что этот молодой, красивый, крепкий парень может быть болен раком. В нашу последнюю встречу выглядел он прекрасно. Наверняка он сам не верил в приговор, надеялся, что одолеет болезнь. Скорее всего, врачи ему всей правды не говорили. У нас принято утешать больных.
Мы увиделись тогда после долгого перерыва. Он не позвонил заранее, а просто проезжал мимо и зашел ко мне. Это были времена, когда еще не появились охраны и кордоны и любой читатель мог заглянуть в редакцию газеты или журнала.
Помню, как в мой крохотный кабинет, заваленный рукописями и верстками, внезапно вошел высокий, хорошо одетый, очевидно преуспевающий человек, которому можно было только завидовать. 1991 год был еще впереди, но магазины уже опустели, и материальное благополучие приехавших из-за границы бросалось в глаза.
— Представляешь, — сказал он мне со смехом, — ставлю возле вашего здания машину, вдруг подходят три восточных человека и говорят: «Продай, а? За сорок тысяч можно, правильно?» Я ответил, что не продаю, самому нужна. И тут один из них пристально на меня смотрит и говорит: «Полковником хочешь стать, да?» Ну как он мог догадаться?
Я тоже не знал, как в моем друге можно было распознать офицера внешней разведки КГБ. Он никогда не носил формы и, по-моему, ее даже не имел. Где же эти трое, заинтересовавшиеся иностранным авто, прошли такую хорошую школу практической физиогномики?
Конечно, с годами я тоже научился угадывать профессиональных разведчиков среди встречавшихся мне журналистов и дипломатов. Но не сразу, не с одного взгляда и не на улице.
Начавшийся с этого смешного эпизода разговор в том же стиле и продолжался. Даже рассказ о перенесенной операции не выглядел таким уж печальным. Он заметил, между прочим, что сильно похудел. Но я его располневшим не помнил: мы года два вообще не встречались. Словом, пошутили, вспомнили студенческих приятелей, да и разошлись. Я остался работать. Он сел в свое иностранное авто, предмет зависти восточных людей, и исчез. Позвонил уже из больницы.
И еще полтора года после этого последнего разговора, часто думая о нем, я с чувством застарелой горечи говорил себе: ну, вот он опять исчез.
А он исчез навсегда.
Впервые он сказал мне, что хочет попасть на работу в КГБ, в первое Главное управление, то есть в разведку, когда мы перешли на пятый курс и возник вопрос о будущей работе, о распределении.
Среди многих студентов международного отделения факультета журналистики Московского университета КГБ считался завидным местом.
Работа в Комитете госбезопасности сочетала в себе желанную возможность ездить за границу (это главное) с армейской надежностью — звания и должности, во всяком случае, до какого-то предела, идут как бы сами собой, присваиваются за выслугу лет. В журналистике же надо утверждать себя каждый день. Десять написанных статей почему-то не помогают написать одиннадцатую.
Красная книжечка сотрудника КГБ была и своего рода масонским знаком, удостоверявшим не только благонадежность ее обладателя, но и его принадлежность к некому закрытому ордену, наделенному тайной властью над другими.
Но как поступить на работу в КГБ?
Прежде всего неясно было, куда приходить и как о себе заявлять. В списке учебных заведений Краснознаменный институт, как и Высшая школа КГБ, не значились. Не идти же на Кузнецкий мост, в приемную КГБ, единственное учреждение в Москве, которое работало двадцать четыре часа в сутки без праздников и выходных…
Среди его приятелей был один юноша из Прибалтики, учившийся в Москве, в Высшей школе КГБ. Светлоглазый, неприметный паренек, которого потом распределили назад в Прибалтику, в один из республиканских комитетов госбезопасности.
Работа у него была самая что ни на есть муторная. Он обходил людей, которые ездили за границу — в командировку, в туристическую поездку, — и выспрашивал, что они там видели и слышали.
Времена были уже не свинцовые, многие его просто выставляли за дверь, откровенно издевались. Но он все терпел, потому что была цель. И его стойкость была вознаграждена. Он сумел перевестись в Москву, в центральный аппарат, а вскоре поехал за границу под журналистским прикрытием.
По праву опытного чекиста он давал моему другу какие-то советы, но, как я потом понял, не слишком практичные.
Причина этого со временем станет мне ясной: конкуренция. В КГБ в целом и в разведке в частности шла постоянная борьба за выживание, за должности, за внимание начальства, за командировку в хорошую страну и под хорошим прикрытием…
— Я хочу в КГБ, — сказал мой друг после одной из лекций в Коммунистической аудитории.
Мы стояли вдвоем рядом с большим бюстом Ленина. Мой друг полез за сигаретами, вытащил нераспечатанную пачку и твердо сказал, что хочет работать в КГБ.
— Но ведь тебя берут на телевидение, — удивился я.
Многие наши сокурсники тщетно обивали пороги Останкино, а ему, что называется, с первого захода предложили работать в главной редакции информации тогда еще единого Гостелерадио, делать программу «Время».
Он был очень телегеничен и выигрышно смотрелся на голубом экране, когда еще в студенческие годы вел первую и последнюю в своей жизни передачу вместе с самой Ангелиной Вовк, казавшейся нам воплощением женственности.
Но, думаю, его пригласили на телевидение в первую очередь потому, что он нравился людям, легко с ними сходился. И это было не наигранно, а естественно. Не завистливый, не надменный, не коварный, без комплексов, он находился в гармоничных отношениях с окружающим миром.
Мы познакомились, когда еще сдавали вступительные экзамены, и были друзьями все студенческие годы. Из нас двоих он был сильнее, крепче, увереннее в себе. Он всегда был готов помочь. И помогал. Я мог положиться на него во всем.
Мы доверяли друг другу, на многое смотрели одними глазами, что было важно в те годы. Вместе занимались, вместе ездили на практику в Ригу, вместе ухаживали за девочками. Он часто бывал у нас дома, оставался ночевать, даже жил по нескольку дней. Он очень нравился моим родителям, а его мама почему-то решила, что я на него «хорошо влияю».
— Я хочу в КГБ, — повторил он.
Странным образом, я, кажется, мог ему помочь.
Мой отчим, Виталий Александрович Сырокомский, который стал мне отцом, первый заместитель главного редактора популярной тогда «Литературной газеты», за десятилетия журналистской работы познакомился со многими генералами КГБ, присматривавшими за прессой.
Мне, конечно, трудно было судить тогда о том, как они относились к отцу. Скорее всего, с глубоким недоверием — по причине его либерализма и вольнодумства. В конце концов именно они и сломали ему жизнь.
Но репутация у него была человека абсолютно честного, надежного. Все знали, что на его слово можно положиться. Даже председатель КГБ Андропов до определенного момента относился к нему уважительно. В его круге общения были и генералы-разведчики, которые использовали газету как крышу. Если бы он за кого-то поручился, то ему бы, скорее всего, поверили. Так я тогда рассудил. Попросить отца я мог. Щедро одаренный от природы, он получал особое удовольствие, помогая другим людям, устраивая их судьбы.
Что же меня останавливало?
Тогда еще разведку в среде московской интеллигенции было принято отделять от остального аппарата КГБ. Там — тупые держиморды, а в разведке — интеллектуалы, люди с широким кругозором, которые все знают и все понимают.
И все же я не мог понять моего дрга: как можно стремиться в КГБ? Внутреннее неприятие этого ведомства, сомнения чисто морального порядка легли на одну чашу весов.
А что было на другой?
Он не хотел работать на телевидении. Он хотел работать в КГБ. Он был моим самым близким другом.
И еще я немного боялся за своего друга. Он любил выпить — недостаток, губительный для журналиста. В журналистской жизни, как известно, всегда есть место выпивке.
Наш замечательный декан, Ясен Николаевич Засурский, во всяком случае, предупредил нас на первой же лекции:
— Это профессиональная болезнь журналиста.
В КГБ, решил я, этого соблазна не будет. Это хотя и не армия, которую он не любил (возможно, потому что хорошо ее знал — он был из генеральской семьи, военная карьера была ему открыта, но он не хотел надевать погоны), а все же учреждение с серьезной дисциплиной, без журналистской вольницы.
Словом, мой отец позвонил одному из своих знакомых и сказал, что ручается за такого-то своим партбилетом:
— Это парень надежный, умный, знающий, физически крепкий — то, что вам нужно.
Спросить я не решился, но понял, что разговор был с заместителем председателя Комитета госбезопасности по кадрам.
Прошло примерно два месяца. Никакого результата. Я попросил отца позвонить еще раз, справиться.
— Не беспокойтесь, Виталий Александрович, — последовал ответ. — Такова обычная процедура.
Моего друга просто проверяли.
Наконец настал его день. Мы учились последние месяцы. Инспектор курса вызвала его в канцелярию и продиктовала номер телефона. Это был номер куратора университета от КГБ, который сидел в главном здании университета на Ленинских (теперь Воробьевых) горах.
Таким счастливым я его не видел никогда — ни до, ни после. И я был рад. Я же не знал, что только что лишился лучшего друга.
Он позвонил. Ему велели зайти, дали заполнить кучу анкет и попросили принести две рекомендации от товарищей по факультету. Без указания адресата, разумеется. Просто: «Знаю такого-то с наилучшей стороны и рекомендую его на ответственную работу».
Такие рекомендации на нашем курсе понадобились пятерым. Четверых приняли. Троих — в разведку. Четвертый попросился в контрразведку; разрядник по самбо, он спросонок мог назвать номер автомата, из которого стрелял в армии, часто ссылался на свое пролетарское происхождение и на обсуждении наших первых журналистских опытов находил у некоторых сокурсников опасную склонность к «буржуазной журналистике».
Путь в КГБ моему другу преграждал государственный экзамен по трудному восточному языку. Последние несколько месяцев он не ходил на занятия, и шансов у него не было никаких. Восточный язык требовал ежедневной зубрежки.
— Не горюй, — пытался я его утешить. — Английский же ты сдашь.
— Если в дипломе будет только английский, — объяснил он, уже посвященный в тонкости своей будущей жизни, — то меня определят куда-нибудь на африканское направление, неперспективное и тяжелое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81