— А зачем приехали?
— Меня зовут Стефан Линдман. Я полицейский. Несколько лет я работал с Гербертом Молином в Буросе. Не уверен, сказали ли вам, что он мертв.
— Мне говорили, что его убили. Известно, кто это сделал?
— Нет.
Эмиль Веттерстед показал на свободный стул. Парень нехотя подвинул его Стефану.
— Кто говорил?
— А это важно?
— Нет.
— Это допрос?
— Нет. Просто беседа.
— Я слишком стар для бесед. Я перестал беседовать, когда мне было шестьдесят. К тому времени я наговорился вдоволь. Я не говорю сам и не слушаю, что мне говорят другие. За исключением моего врача. И нескольких молодых друзей.
Он улыбнулся и кивнул в сторону парня, несшего караул за его креслом. Странно все это. Кто этот парень, опекающий старика?
— Вы приехали, чтобы поговорить со мной о Герберте Молине. Но что вы, собственно, хотите узнать? И что там случилось? Убийство?
Стефан мгновенно принял решение — идти напрямую. Для Веттерстеда вряд ли важно, имеет он непосредственное отношение к следствию или нет.
— Мы не знаем мотива преступления, и у нас нет никаких явных улик, — сказал Стефан. — В таких случаях приходится копать довольно глубоко. Кто был Герберт Молин? Может быть, мотив убийства скрыт где-то в его прошлом? Эти вопросы мы задаем и себе и другим. Я имею в виду людей, которые были с ним знакомы.
Эмиль Веттерстед молчал. Парень продолжал разглядывать Стефана, не скрывая неприязни.
— Собственно говоря, — сказал старик, — я знал не столько Герберта, сколько его отца. Я был моложе его, но старше Герберта.
— Акселя Маттсон-Герцена? Офицера кавалерии?
— Старинный наследственный титул в их семье. Кто-то из его предков сражался под Нарвой. Шведы победили, но он погиб. У них была семейная традиция — каждый год отмечать победу под Нарвой. Я помню, у них дома на столе стоял большой бюст Карла Двенадцатого. И рядом в вазе всегда были цветы. До сих пор помню.
— Но вы не были родственниками?
— Нет. Однако мой брат кончил так же, как и Герберт.
— Министр юстиции?
— Именно он. Я всегда пытался отговорить его заниматься политикой. С его идиотскими взглядами.
— Он был социал-демократ.
Веттерстед буквально пробуравил Стефана взглядом.
— Я же сказал — его взгляды были идиотскими. Вы, наверное, знаете — его убил сумасшедший. Труп нашли на берегу под Истадом, под лодкой. Я никогда не навещал его. Последние двадцать лет его жизни мы совершенно не общались.
— А никакого другого бюста рядом с Карлом Двенадцатым не было?
— Чьего, например?
— Гитлера.
Парень за креслом дернулся. Еле заметно, но от Стефана это не ускользнуло. Веттерстед бровью не повел.
— К чему вы клоните?
— Герберт Молин воевал в армии Гитлера добровольцем. Нам стало известно, что все в его семье были убежденными нацистами. Ведь это правда?
— Разумеется, правда.
В голосе старика не было ни тени сомнения.
— И я был убежденным нацистом, — продолжил он. — Незачем нам играть в игры, господин полицейский. Что вы знаете о моем прошлом?
— Ничего, кроме того, что вы были портретистом и знали Герберта Молина.
— Я преклонялся перед ним. Во время войны он показал пример истинного мужества. И ничего удивительного, что все разумные люди тогда были на стороне Гитлера. Нам надо было выбирать — смотреть, сложив ручки, как коммунизм завоевывает Европу, или сопротивляться. На наше тогдашнее правительство можно было полагаться лишь отчасти. Тогда все было подготовлено.
— Подготовлено к чему?
— К приходу немцев.
Это сказал парень. Стефан поглядел на него с интересом.
— И все-таки не все было напрасно, — продолжил Веттерстед. — Скоро я напишу мой последний портрет и умру. Но есть молодое поколение, которое понимает, в каком положении находится Швеция. Не только Швеция — вся Европа, весь мир. Можно, конечно, радоваться, что восточный блок прекратил существование. Зрелище жалкое, но приятное. Но в Швеции все хуже, чем когда-либо. Все рушится. Никакой дисциплины. Границы страны практически не существуют. Кто угодно, на каком угодно основании может каким угодно путем и в какое угодно время попасть в страну. Сомневаюсь, что шведский национальный характер удастся спасти. Может быть, уже поздно. Но пытаться надо.
Веттерстед остановился и с улыбкой поглядел на Стефана.
— Как видите, я верен своим взглядам. Никогда их не менял и никогда не пытался скрывать. Конечно, бывало, что кое-кто переставал со мной здороваться или плевал мне вслед. Но это были карлики. Чепуховые люди, вроде моего брата. И у меня никогда не было трудностей с получением заказов на портреты. Скорее наоборот.
— Что вы хотите этим сказать?
— Что в этой стране всегда были люди, которые уважали меня за то, что я не предаю свои идеалы. Люди, которые думали точно так же, как я, но по разным причинам скрывали свои взгляды. Иногда я понимал их, хотя чаще они делали это из трусости. Но портреты заказывали мне.
Веттерстед сделал знак, что он хочет встать. Парень помог ему и подал палку. Как же он одолевает лестницу дома, в Кальмаре? — подумал Стефан.
— Я хочу кое-что вам показать.
Они вышли в коридор с каменным полом. Веттерстед вдруг остановился.
— Вы сказали, вас зовут Линдман?
— Стефан Линдман.
— У вас, если не ошибаюсь, вестеръётландский выговор.
— Я родился в Чинне под Буросом.
Веттерстед задумчиво кивнул и пошел дальше.
— Я никогда не был в Чинне, — сказал он. — Через Бурос как-то проезжал. Но больше всего мне нравится тут, на Эланде. Или в Кальмаре. Не могу понять, почему это люди все время куда-то ездят.
Он стукнул палкой по полу. Стефан вспомнил, что несколько дней назад еще один старик, Бьорн Вигрен, тоже говорил ему, что терпеть не может путешествовать. Они прошли в комнату, где не было никакой мебели. Одна из стен была задрапирована шторами. Веттерстед палкой отвел штору. Там были три полотна маслом в овальных позолоченных рамах. В середине висел портрет Гитлера в три четверти. Налево был Геринг, направо — какая-то женщина.
— Здесь мои боги, — сказал Веттерстед. — Портрет Гитлера я написал в 1944 году, когда все, не исключая его генералов, повернулись к нему спиной. Это единственный в моей жизни портрет, написанный с фотографии.
— А Геринг? Вы встречались с Герингом?
— И в Швеции, и в Берлине. До войны он был женат на шведке, ее звали Карин. Тогда я встречался с ним. В мае 1941 года ко мне обратилось немецкое представительство в Стокгольме. Они сказали, что Геринг хочет заказать портрет и что он выразил желание, чтобы написал его я. Это была большая честь. Я написал портрет Карин, и он ему очень понравился. Я поехал в Берлин и написал его портрет. Он был необыкновенно приветлив. Как-то раз я должен был присутствовать на приеме у Гитлера, но что-то этому помешало. Я жалел всю жизнь, что мне так и не удалось пожать ему руку.
— А кто женщина?
— Моя жена. Тереза. Я написал ее портрет в год нашей свадьбы, в 1943 году. Если вы умеете смотреть, то увидите, сколько любви в этом портрете. Я написал эту любовь. Мы прожили всего десять лет, потом она умерла от миокардита. Если бы это было сегодня, она бы не умерла.
Веттерстед кивнул своему помощнику, и тот задернул штору.
Они вернулись в студию.
— Теперь вы знаете, кто я, — сказал Веттерстед, усаживаясь в кресло и поправляя поданное парнем одеяло. Тот снова занял свое место у него за спиной.
— Но вы должны были как-то среагировать, когда получили известие о смерти Молина, — сказал Стефан. — Полицейский на пенсии, убит в лесу в Херьедалене. Неужели вам не было интересно, что случилось?
— Я решил, что это какой-то ненормальный. Скорее всего, кто-то из тех уголовников, что лезут к нам через все границы, творят тут, что хотят, и причем никто их не наказывает.
У Стефана от всего выслушанного разболелась голова.
— Это был не сумасшедший. Убийство было тщательно спланировано.
— Этого я не знаю.
Веттерстед ответил уверенно и быстро. Слишком быстро, подумал Стефан. Слишком быстро и слишком уверенно. Он осторожно продолжил:
— Что-то произошло. Может быть, в давнем прошлом. Может быть, еще во время войны.
— Что могло произойти во время войны?
— Это мне и интересно.
— Герберт Молин был солдат. Вот и все. Если бы произошло что-то необычное, он бы мне рассказал. Но он ничего не рассказывал.
— Вы часто встречались?
— За последние тридцать лет ни разу. Мы переписывались. Он писал письма, а я открытки. Никогда не любил писем. Ни писать, ни получать.
— У вас никогда не было ощущения, что он чего-то боится?
Веттерстед раздраженно забарабанил пальцами по ручке кресла.
— Конечно, он боялся. Как и я боюсь. Мы боимся того, что может случиться с нашей страной.
— А кроме этого, он ничего не опасался? Лично для себя?
— Чего ему было бояться? Он скрывал свои убеждения, и я его понимал. Но не думаю, чтобы он боялся разоблачения. Что бумаги попадут не в те руки…
Парень кашлянул. Веттерстед сразу замолчал. Проговорился, подумал Стефан. Этот юнец присматривает не только за одеялом.
— Какие бумаги? — спросил он.
— В мире много бумаг, — сказал старик уклончиво.
Стефан ждал продолжения, но его не последовало. Веттерстед по-прежнему нетерпеливо барабанил по ручке кресла.
— Я очень стар, — сказал он. — Этот разговор утомил меня. Я ушел от жизни и ничего от нее не жду. Прошу оставить меня в покое.
Парень за креслом злобно ухмыльнулся. Стефан подумал, что на большинство вопросов он так и не получил ответа. Веттерстед удостоил его аудиенции, и теперь она окончена.
— Магнус проводит вас, — сказал Веттерстед. — Не надо рукопожатий. Я боюсь бактерий больше, чем людей.
Парень по имени Магнус открыл наружную дверь. Густой туман, казалось, стал еще гуще.
— Далеко отсюда до моря? — спросил он у парня.
— Я ведь не обязан отвечать на этот вопрос, или как?
Стефан резко остановился. В нем закипела злость.
— Я всегда представлял себе шведских нацистиков как бритоголовых ублюдков в солдатских ботинках. Теперь я вижу, что они могут выглядеть и по-другому.
Магнус усмехнулся:
— Эмиль научил меня не поддаваться на провокации.
— А что ты вообще себе вообразил? Что у нацизма в Швеции есть будущее? Что вы будете преследовать эмигрантов? Тогда вам придется выгнать за границу пару миллионов граждан. Нацизм умер вместе с Гитлером. И чем ты занят? Подтираешь зад старику, который хвалится сомнительной честью быть знакомым Геринга? И чему он тебя может научить?
Они подошли к машине. Стефан даже вспотел от ярости.
— Чему он тебя может научить? — повторил он вопрос.
— Не повторять их ошибок. Не терять выдержки. Давай вали отсюда.
Стефан развернулся и уехал. В зеркало он заметил, что парень смотрит ему вслед.
Он, не торопясь, доехал до моста, обдумывая все сказанное Веттерстедом. О нем можно больше не думать — старик просто рехнулся на политической почве. Его взгляды не представляют никакой опасности. Они просто вызывали в памяти давно прошедшие страшные времена. Он никогда и ничего не мог и не хотел понять, точно так же, как Герберт Молин и Эльза Берггрен. Другое дело — этот парень, Магнус. Он искренне верит, что нацистское учение вполне жизнеспособно.
Он уже почти въехал на мост, как в кармане зажужжал телефон. Он съехал на обочину, включил аварийный маячок и нажал кнопку.
— Это Джузеппе. Ты уже в Буросе?
Стефан быстро прикинул, стоит ли рассказывать ему про встречу с Веттерстедом, но решил подождать.
— Почти. Погода очень плохая.
— Я решил позвонить, потому что мы нашли собаку.
— Где?
— Никогда не догадаешься.
— Где?
— Угадай.
Стефан задумался, но в голову ничего не приходило.
— Сдаюсь.
— Во дворе у Герберта Молина.
— Мертвую?
— Очень даже живую. Только зверски голодную.
Джузеппе весело засмеялся.
— Кто-то уводит собаку Авраама Андерссона ночью, и наша доблестная, но немного приуставшая полиция ничего не замечает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62