Старые очки, колоды карт, газетные вырезки. «Портретисту Эмилю Веттерстеду — пятьдесят лет». Фотография поблекла, но холодные глаза Веттерстедта, уставившегося в камеру, узнать было нетрудно. Текст был панегирическим: «Известный как в нашей стране, так и за рубежом мастер портрета никогда не покидал родной Кальмар, несмотря на то, что возможностей прославиться на чужбине было очень много… Ходят слухи, что наш знаменитый мастер получил приглашение поселиться на Ривьере среди богатых и знаменитых заказчиков». Он отложил вырезку, подумав, что заметка написана на редкость скверным слогом. Что сказал ему Веттерстед? Что он не любит писать письма, только короткие послания, умещающиеся на открытке. Может быть, он сам и сочинил помещенные в газете хвалебные пассажи, но получилось плохо, потому что у него за всю жизнь так и не выработался стиль. Он начал перебирать содержимое ящиков, не зная, что ищет. Оставив шифоньер, он перешел в последнюю комнату, по-видимому кабинет. Шторы были задернуты. Он на всякий случай накинул на стоящую на письменном столе лампу куртку, прежде чем ее зажечь.
На столе лежали две кипы бумаг. Он просмотрел ближнюю — там были счета и брошюры из Тосканы и Прованса. Может быть, Веттерстед все-таки любил путешествия, хотя и утверждал обратное. Он подвинул к себе вторую стопку. Здесь в основном были вырванные из газет кроссворды. Часть из них была решена, нигде не было зачеркиваний и исправлений. Он опять вспомнил слова Веттерстеда, что он не любит писать. Писать он, может быть, и не любил, но со словарным запасом у него все было в порядке.
В самом низу лежал распечатанный конверт. Он вытащил пригласительную открытку. Шрифт напоминал древние скандинавские руны. Открытка напоминала: «30 ноября встречаемся, как обычно, в Большом зале. После ужина, обмена мнениями и музыки мы послушаем рассказ нашего товарища, капитана Акана Форбса, о его борьбе за белую Родезию. После выступления — обсуждение ежегодной встречи». Подпись на открытке гласила: «Старший церемониймейстер». Стефан посмотрел на штемпель. Открытка послана из Хесслехольма. Он пододвинул лампу поближе и прочитал текст еще раз. Куда его приглашают? И что это за Большой зал? Он сунул открытку назад в конверт и положил стопку бумаг на место.
Потом начал рыться в ящиках — они были не заперты. Он все время прислушивался. В самом нижнем ящике левой тумбы лежала коричневая папка. Она занимала весь ящик. Он вынул ее и положил на стол. На кожаном переплете была вытиснена свастика. Он аккуратно открыл папку — корешок был порван. В папке лежала толстая пачка машинописных документов, напечатанных на тонкой бумаге. Все — копии, не оригиналы. Машинка была не новая — буквы «а» и «е» располагались в строке чуть выше остальных.
Это были, насколько он мог понять, какие-то отчеты. На первой странице от руки было написано: «Ушедшие от нас товарищи выполняют свое клятвенное обещание». И ничего больше. Далее — длинный ряд фамилий в алфавитном порядке. Перед каждой фамилией — номер. Стефан осторожно перевернул страницу. Только фамилии. Он быстро просмотрел — знакомых не было. Но фамилии были шведскими. Он заглянул в середину.
На букву «Д», напротив фамилии Карл-Эверт Даниельссон, той же рукой сделано примечание: «Скончался. Завещал тридцатилетний годовой взнос». Годовой взнос куда? — подумал Стефан. Названия организации не было. Только фамилии. Многие умерли. В нескольких местах стояли рукописные примечания — пожертвовал столько-то годовых взносов. Напротив других фамилий стояло: «Платят наследники» или «Платит сын или дочь», без имени. Он нашел букву «Б». Она была здесь, Эльза Берггрен. Открыл «М» и нашел фамилию Герберта Молина. Буква «А». Нет, Авраама Андерссона не было. Он заглянул в конец. Последним в списке был некий Эксе, Ханс Эксе, номер 1430.
Он аккуратно закрыл папку и сунул ее назад в ящик. Не об этих ли бумагах говорил Веттерстед? Что это — общество друзей наци или политическая организация? Он так и не мог толком сообразить, что он нашел. Кому-то надо это показать, думал он. Это должно стать известно. Но я не могу взять эту папку, потому что я — взломщик Он погасил лампу и некоторое время сидел в темноте. Ему было настолько не по себе, что он задыхался. Дело не в старых коврах или обивке — это из-за этих списков воздух в квартире такой тяжелый. Все эти живые и мертвые, вносящие свои годовые взносы, сами или через детей, в какую-то организацию, у которой даже и имени нет. 1430 человек, по-прежнему исповедующих идеологию, которую, как казалось, давно обезвредили и выкинули на свалку. Но это было не так. За спиной Веттерстеда стоял молодой парень как напоминание о том, что ничто не умерло.
Он сидел неподвижно, хотя ему давно надо было уходить. Но что-то его удерживало. Наконец, он снова достал папку и открыл букву «Л». Внизу стояло имя: «Леннартссон, Давид. Годовой взнос выплачивает жена». Он перевернул страницу.
Он гнал, нарушая все правила, в Бурос. Его окружала ночная тьма. К этому удару он не был готов. Как будто кто-то подкрался сзади. Но сомнений не было — в списках значилось имя его отца: «Эверт Линдман, скончался, пожертвовал взнос за двадцать пять лет». Была и дата, дата смерти его отца семь лет назад. Помимо этого, было еще одно, что не оставляло места для сомнений. Он помнил совершенно ясно, как сидел с одним из друзей отца, адвокатом по профессии, и просматривал бумаги по наследству. В завещании, написанном за несколько лет до смерти, был вписан некий дар. Не такая большая сумма, но все-таки заметная. Пятнадцать тысяч крон были предназначены в дар организации, называвшей себя «общество «Благо Швеции». Стефан помнил, что там был только номер для почтового перевода, ни имени, ни адреса. Стефан тогда поинтересовался, что это за общество, но адвокат сказал, что никаких сомнений здесь быть не может, его отец очень настаивал именно на этом пункте завещания, а Стефан, подавленный и убитый горем, был просто не в состоянии думать об этом.
Теперь, в затхлой квартире Веттерстеда, этот таинственный дар настиг его. От фактов никуда не денешься — отец его был нацистом. Одним из тех, кто скрывал свои взгляды, никогда не говорил о них вслух. Это было совершенно непостижимо, но это была правда. Стефан теперь понял, почему Веттерстед спрашивал, как его зовут и откуда он родом. Он знал то, чего не знал Стефан — что его собственный отец принадлежал к тем, кто в глазах Веттерстеда стоял выше других. Его отец был таким же, как Герберт Молин или Эльза Берггрен.
Он закрыл все ящики, поставил лампу на место. Рука его дрожала. Внимательно осмотрел комнату. Было уже без четверти два ночи. Ему хотелось быстрее уйти отсюда, подальше от этой проклятой папки, спрятанной в письменном столе Веттерстеда. В прихожей он остановился и прислушался. Потом осторожно вышел на лестничную площадку и закрыл за собой дверь как можно плотнее.
В этот момент хлопнула входная дверь. Кто-то вышел из подъезда или, может быть, вошел. Стефан стоял в темноте, не шевелясь, почти не дыша, и прислушивался. Шагов слышно не было. Кто-то может там стоять, подумал он, и снова прислушался. Он знал, что захватил все — фонарик, отвертку, фомку. Все было на месте. Он медленно, крадучись спустился на второй этаж. Нелепость всей затеи была совершенно очевидна. Он не только совершил бессмысленный взлом, но и узнал то, что ему совершенно не нужно было знать.
Он остановился, еще раз прислушался и зажег свет на площадке. Все было тихо. Он спустился в подъезд. Выйдя на улицу, осмотрелся — улица была совершенно безлюдной. Прижимаясь к стене, он дошел до конца дома и перебежал улицу. У машины помедлил и осмотрелся еще раз. Никого. И все же Стефан был уверен — кто-то вышел из дома как раз в ту секунду, когда он закрывал взломанную дверь.
Он завел мотор и дал задний ход, выезжая со стоянки.
Он так и не заметил человека в тени, записавшего номер его машины.
Он выехал из Кальмара и поехал на Вестервик. По дороге завернул в ночное кафе. Рядом стоял одинокий грузовик. В кафе, прислонившись к стене, сидел водитель и спал с открытым ртом. Здесь тебя никто не разбудит, подумал он. Это не библиотека.
Женщина за прилавком улыбнулась ему. На груди у нее была табличка с именем «Эрика». Он попросил чашку кофе.
— А вы водитель? — спросила она.
— Вообще говоря, нет.
— Профессиональным водителям не надо платить за кофе ночью.
— Подумаю, не сменить ли профессию.
Он хотел заплатить, но она покачала головой. Он отметил, что у нее красивое лицо, несмотря на мертвенный свет ламп дневного света на потолке.
Сев за столик, он понял, что очень устал. Он не мог забыть эту папку в квартире Веттерстеда, не мог разобраться в своих чувствах. Это придет позже.
Он выпил кофе, отказался от предложенной добавки и поехал на север. Потом свернул на запад, проехал Ёнчёпинг и в девять часов утра был в Буросе. По дороге он пару раз ненадолго останавливался — поспать. Сон был глубоким, без сновидений. Оба раза он просыпался от мощных фар грузовиков.
Он разделся и повалился на постель. Я улизнул, подумал он. Никто не может доказать, что я там был. Никто меня не видел.
Засыпая, он попытался сосчитать, сколько дней он отсутствовал. Но даты не сходились. Ничто не сходилось.
Он закрыл глаза и вспомнил женщину, отказавшуюся взять деньги за кофе. То, что ее звали Эрика, он уже забыл.
20
Он выкинул инструменты по дороге. Но, проснувшись через несколько часов, начал сомневаться. Посмотрел вокруг — инструментов не было. Где-то под Ёнчёпингом, в самый глухой ночной час, он остановился поспать. Но перед тем, как продолжить путь, он закопал фомку и отвертку во мху. Он помнил это совершенно точно. И все равно не был уверен. Он уже ни в чем не был уверен.
Он стоял у окна и смотрел на Аллегатан. В квартире под ним старенькая фру Хоканссон играла на пианино. Это повторялось ежедневно, кроме воскресений. Ровно час, между четвертью двенадцатого и четвертью первого, она играла на пианино. Всегда одну и ту же пьесу. У них в полиции был следователь, интересовавшийся классической музыкой. Когда Стефан попытался напеть ему пьесу из репертуара фру Хоканссон, он тут же сказал, что это Шопен. Потом Стефан купил компакт-диск, где среди прочего была эта самая мазурка. Несколько раз, днем, приходя с ночного дежурства, Стефан пытался поставить диск как раз в тот момент, когда фру Хоканссон садилась за пианино. Но ни разу ему не удалось добиться, чтобы обе интерпретации совпали.
Теперь она снова сидела за пианино. В моем сумбурном мире фру Хоканссон — единственная опора, она надежна и постоянна, подумал он. Он снова глянул на улицу. Самодисциплина, которую он всегда рассматривал как нечто само собой разумеющееся, куда-то исчезла. Как мог он пуститься на это безумное предприятие — забраться в квартиру Веттерстеда? Даже если он не оставил никаких следов, даже если он ничего оттуда не вынес. Кроме, конечно, фактов, которых ему лучше было бы не знать.
Он позавтракал и собрал грязное белье, чтобы захватить его к Елене. В подвале его дома тоже была прачечная, но он ею почти никогда не пользовался. Потом он достал из комода фотоальбом и сел на диван. Этот альбом подарила ему мать, когда ему исполнился двадцать один год. С самого детства Стефан помнил старинный деревянный фотоаппарат у них в доме. Потом отец покупал новые камеры, и последние снимки в альбоме были сделаны уже «минолтой». Снимал всегда отец, мать к фотоаппарату не притрагивалась. Но отец при всякой возможности пользовался автоспуском. На снимках всегда Стефан в середине, мать слева, отец справа. У отца всегда немного напряженное лицо — он торопился успеть занять место, пока не сработал автоспуск. Иногда это ему не удавалось — Стефан запомнил эпизод из детства, когда на пленке оставался только один кадр, отец нажал автоспуск, побежал к ним — и споткнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62