Крыша дома давно провалилась, засыпав третий этаж, из пустых
глазниц окон торчали черные балки. Балкон третьего этажа просел, опоры
рухнули, по дряхлым, серым дощатым стенам расползлись вьющиеся растения.
Следы башмаков здесь обрывались.
Где-то вдалеке пронзительно крикнула птица - и умолкла. Кип
огляделся, нашел сук, который при необходимости можно было использовать
как дубинку, и пошел к бетонным ступенькам, поднимавшимся к массивному
входу. Здесь он снова увидел засохшие капли крови; Кип остановился перед
самой дверью и прислушался, но ничего не услышал. Он покрепче ухватил
дубинку и пинком распахнул дверь. Она сорвалась с петель и с гулким
грохотом рухнула на голый пол. Кип ступил в холодную сырость дома - и весь
покрылся гусиной кожей, увидав лужи крови и кровавый след там, где по полу
что-то протащили - что? Труп женщины? Он стоял в огромной комнате с
высоким потолком, во все стороны расходились коридоры; широкая лестница со
сломанными перилами поднималась на третий этаж и круто ныряла во тьму. В
прорехи над головой Кип видел ветви деревьев.
Держа перед собой занесенную дубинку, он медленно двинулся по одному
из коридоров, свободной рукой нащупывая дорогу. Он прошел несколько футов,
и что-то мазнуло его по пальцам: ящерица, спешившая спастись в норе.
Подавив крик, он отдернул руку, подождал, пока выровняется пульс, и тогда
пошел дальше. Ящерица стремительно прошуршала по коридору. У себя под
ногами Кип снова увидел капли и мазки крови, они вели в другую комнату.
"Уходи отсюда, - сказал он себе. - Ты вернешься с оружием и подмогой, а
сейчас уходи, уходи, пока не поздно!" Но тут он оказался в комнате и едва
не задохнулся от невыносимой тухлой вони. Потолочные балки здесь
обвалились и лежали на полу, а через выбитые квадратные окна высотой во
всю стену в комнату вдвигались массивные колонны серого света.
В углу кто-то лежал навзничь.
Глаза у Кипа округлились, и, стискивая зубы из-за зловония, он
медленно двинулся вперед.
Это был труп - но не Норы Кейл. Почти вся его плоть давно рассыпалась
в прах; скелет облекали лохмотья военной формы - бурые, грязные,
заплесневелые, точь-в-точь клочок ткани, зажатый в мертвых пальцах Турка,
- а его простертые руки молили то ли о смерти, то ли о пощаде... или,
возможно, и о том и о другом. Кип заглянул в пустые глазницы и
почувствовал, как улетучивается его трезвая, долгие годы формировавшаяся
решимость.
Безумие, подумал он; в реальном мире были границы и пределы, синее
море и небо, зеленые джунгли, дощатые и оштукатуренные домики, люди из
плоти и крови. Там не было ни Дамбаллы, ни Барона Субботы, ни
призраков-джамби, регулярно наведывавшихся в деревню. Но откуда же тогда
здесь взялся скелет в истлевшей нацистской форме? Душа Кипа испуганно
сторонилась тварей, рыскавших за границей огня; всю свою жизнь он пытался
достигнуть равновесия, сделать реальность ядром и основой своей жизни. Но
что-то в самой его середке, спрятанное от всех и вся, а часто и от него
самого, _в_е_р_и_л_о_. Там ютилась вера в знамения и приметы, в могущество
вуду, в злых духов, которые пьют по ночам жизнь спящих, разгуливают по
погостам с холодными стальными косами и, застыв во тьме, из-под капюшонов
разглядывают мир света.
И вот этот мертвец лежит здесь, за много миль от поднявшейся со дна
немецкой подводной лодки; время наконец настигло его, соленый воздух
разъел плоть, разрушил кости. Кип попятился от скелета; заметив кровь на
подоконнике, он понял - то, что осталось от женщины, твари забрали с
собой. НЕТ! НЕТ ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! "Да, - шептал знакомый голос - голос
его "дяди", его "учителя", - да это правда вспомни силы человеческие живут
и после его смерти смерти смерти смерти..."
Твари, которых он боялся всю свою жизнь, похороненные им на задворках
сознания, все-таки существовали.
И вдруг невидимая кирпичная стена, возведенная Кипом давным-давно,
затрещала и раскололась, и оттуда с воем хлынули мрачные призраки.
17
Иностранец пришелся им не по душе. Если бы он подошел к кому-нибудь,
сел с ними за карты, пропустил глоток рома или затеял разговор, возможно,
все переменилось бы. Но он заперся в каюте и не желал ни с кем общаться,
даже приплачивал за то, чтобы стюард носил ему туда еду. Суровым
чернокожим морякам это не нравилось; иностранец должен был пробыть у них
на борту всего три дня, но они вообще не доверяли белым, а этот белый был
очень странный.
Болезненно-бледная кожа, тусклые рыжеватые волосы, зачесанные назад
по давнишней моде - он, казалось, не любил солнца и днем никогда не
появлялся на палубе, но ходили слухи, что в глухой полночный час он
пробрался по баку на самый нос корабля и стоял там, всматриваясь в
темноту, словно хотел разглядеть что-то вдали. Стюард подметил в его речи
странный акцент - не британский и не американский. Когда судно
пришвартовалось у торговой пристани в кокинской бухте, все вздохнули с
облегчением - команда давно уже прослышала, что капитан объявил первому
помощнику: обратно в Кингстон этот человек с нами не поплывет.
Пока шла швартовка, иностранец поднялся на палубу, сощурился, хотя
солнце было лишь тусклым пятном на сером небе, и прошел мимо
расступавшихся перед ним матросов к левому борту, откуда должны были
спустить сходни. На нем был некогда белый, но пожелтевший от старости
костюм, в руке - потертый коричневый чемодан. Шел он медленно, переступая
через лини и тросы, и время от времени морщился - давала о себе знать
нога. Должно быть, из-за жары и влажности, подумал он, пожалуй, будет
дождь. Всегда можно предсказать погоду по болям в раздробленной кости.
Ожидая, пока укрепят сходни, он снова прищурился - свет причинял ему
почти физическую боль. Когда он сошел по сходням на пристань, кто-то из
матросов пробормотал ему в спину: "Скатертью дорожка..."
Слегка прихрамывая, иностранец сделал по пристани несколько шагов,
остановился, внимательно посмотрел на видневшуюся вдали деревню и спросил
у малыша, тащившего мимо корзину с бананами:
- Будь добр, здесь быть отель?
Мальчуган вскинул глаза на чужака, повернулся и ткнул пальцем в синий
дом на холме.
- "Индиго инн", - пояснил он и заторопился прочь.
- Danke [спасибо (нем.)], - отозвался незнакомец. Он подхватил
чемодан и пошел с пристани.
В "Лэндфолле" в музыкальный автомат со звоном посыпались монеты, и
глухо заухала музыка - высокие частоты давно накрылись, и теперь из
динамиков несся лишь голос бас-гитары и буханье барабанов. Бармен, злой
оттого, что рассчитывал на спокойный день, цедил в кружки пиво и разливал
ром - компания моряков с сухогруза нагрянула в "Лэндфолл" утолить жажду.
В глубине бара в одиночестве пил пиво иностранец, радуясь тому, что
угол, где он сидит, темный, - ему вовсе не хотелось, чтобы моряки заметили
его. На столе перед ним лежала затрепанная страница из "Дэйли глинер"
четырехдневной давности. Он купил газету на Ямайке. Увидев заметку на
третьей странице, он уединился в своей комнате пансиона и очень
внимательно перечитал ее. И еще раз. Он позвонил в газету, и его отослали
в полицейский участок, к Сирилу Маккею. "Да, - подтвердил полисмен, -
сейчас по этому поводу проводится расследование... да, маленький остров,
Кокина, это к юго-западу от Ямайки... У вас какой-нибудь особый интерес к
этому делу?"
- Нет, - ответил он. - Просто любопытно. Видите ли, я бывший военный
моряк.
И вот он на острове. Подниматься на холм нужно было пешком, путь до
гостиницы был неблизкий, и ему захотелось сперва отдохнуть от солнца. Он
снова уставился на два абзаца мелкого текста, озаглавленных "НАЙДЕНО
ЗАТОНУВШЕЕ СУДНО".
Поразительно, просто поразительно, думал он, как цепко держит
человека прошлое; от его хватки нельзя избавиться, оно всегда напомнит о
себе фразой, знакомой картиной, звуком, запахом - острое щемящее чувство,
какое испытываешь, глядя на уходящие в открытое море суда. Казалось, эти
три слова - НАЙДЕНО ЗАТОНУВШЕЕ СУДНО - завладели им без остатка. Спустя
столько лет? Тридцать пять, тридцать шесть? Ему недавно стукнуло
шестьдесят. Выходит, прошло все сорок? Он успел состариться и поседеть,
упругие мышцы стали дряблыми, былое моряцкое чутье притупилось.
Но, хотя ему едва сравнялось шестьдесят, выглядел он старше.
Сказывались годы, проведенные в тюрьме, унижения и побои, которые он
терпел от надзирателя-патриота. Сорвав на нем свою ярость, тот преспокойно
усаживался возле камеры и принимался рассуждать о бесперспективности
процесса над наци. Тот человек знал, куда бить, чтобы не оставалось
следов, к тому же заключенных предупредили: кто будет кричать, того
задушат во сне, а в официальном медицинском заключении будет значиться
внезапная остановка сердца.
Он так и не сказал им ни слова. Его приводили в темную комнату,
открывали люк в крыше, оттуда на него лилось палящее тропическое солнце -
но он только мрачнел и крепче сжимал губы. "Кто был твоим командиром? -
спрашивал тот, который знал немецкий, а другой, помоложе, наблюдал. - Ты
один спасся, нет смысла хранить им верность. Они погибли, пошли на корм
рыбам. Они бы не были так жестоки с _т_о_б_о_й_ - ведь у них остались на
родине жены и дети, они хотят знать, что стало с их близкими! Чьи имена
они должны высечь на могильных плитах? Твоя лодка уничтожила "Хоклин",
верно? А потом ушла в бухту Кастри и потопила стоявший там на якоре
грузовой транспорт, так?"
По его лицу струился пот; солнце, лившееся из отверстия в потолке,
пекло немилосердно, жгучее как кипяток, но он молчал, потому что
по-прежнему оставался одним из них, по-прежнему подчинялся своему
командиру и ничто не могло заставить его предать.
- Еще? - спросил кто-то.
Он поднял голову; над ним стоял бармен.
- Прошу прощения?
- Еще пива?
- Нет. - Бармен кивнул и удалился. Немец оглядел столики, за которыми
сидели матросы с сухогруза. Он знал, что они его недолюбливают, они с
презрением сторонились его, словно в его бледной плоти гнездилась заразная
болезнь. Но быстрее всего попасть на остров можно было только на грузовом
судне, и пусть в каюте, которую он делил с дюжиной тараканов, было не
повернуться - зато и заплатил он немного. По ночам через переборки к нему
доносился рокот огромных дизелей - приятные звуки, напоминавшие ему о
хороших людях и иной жизни.
Кто-то грубо толкнул его в плечо. Немец повернул голову. Кто это там
ухмыляется из темноты, скалит зубы, крупные, как надгробия? Ах да, фон
Штагель... Кудлатая рыжая борода придавала ему сходство с необузданным
викингом. А рядом в полутьме прокуренного бара - мрачный Крепс. За их
столиками все пили, смеялись, шумели; звуки доносились сразу со всех
сторон, звенели стаканы, кто-то пьяно чертыхался, хор голосов тянул
непристойную матросскую песню о дамочках, оставшихся на берегу.
- Эй, эй! - гаркнул Бруно, широкоплечий механик. - Даешь танцы!
Громовой хохот, звяканье тарелок, ножки стульев скрипят по полу.
Официант поставил перед ним розовую гору свинины на ложе из картофеля и
кислой капусты. Он жадно набросился на еду - завтра снова садиться на
казенные харчи: яйца всмятку, чуть теплый кофе, черствый хлеб и сосиски,
мгновенно плесневеющие в сыром воздухе.
- ...Так что я должен был подумать? - спрашивал фон Штагеля старший
радист Ханлин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
глазниц окон торчали черные балки. Балкон третьего этажа просел, опоры
рухнули, по дряхлым, серым дощатым стенам расползлись вьющиеся растения.
Следы башмаков здесь обрывались.
Где-то вдалеке пронзительно крикнула птица - и умолкла. Кип
огляделся, нашел сук, который при необходимости можно было использовать
как дубинку, и пошел к бетонным ступенькам, поднимавшимся к массивному
входу. Здесь он снова увидел засохшие капли крови; Кип остановился перед
самой дверью и прислушался, но ничего не услышал. Он покрепче ухватил
дубинку и пинком распахнул дверь. Она сорвалась с петель и с гулким
грохотом рухнула на голый пол. Кип ступил в холодную сырость дома - и весь
покрылся гусиной кожей, увидав лужи крови и кровавый след там, где по полу
что-то протащили - что? Труп женщины? Он стоял в огромной комнате с
высоким потолком, во все стороны расходились коридоры; широкая лестница со
сломанными перилами поднималась на третий этаж и круто ныряла во тьму. В
прорехи над головой Кип видел ветви деревьев.
Держа перед собой занесенную дубинку, он медленно двинулся по одному
из коридоров, свободной рукой нащупывая дорогу. Он прошел несколько футов,
и что-то мазнуло его по пальцам: ящерица, спешившая спастись в норе.
Подавив крик, он отдернул руку, подождал, пока выровняется пульс, и тогда
пошел дальше. Ящерица стремительно прошуршала по коридору. У себя под
ногами Кип снова увидел капли и мазки крови, они вели в другую комнату.
"Уходи отсюда, - сказал он себе. - Ты вернешься с оружием и подмогой, а
сейчас уходи, уходи, пока не поздно!" Но тут он оказался в комнате и едва
не задохнулся от невыносимой тухлой вони. Потолочные балки здесь
обвалились и лежали на полу, а через выбитые квадратные окна высотой во
всю стену в комнату вдвигались массивные колонны серого света.
В углу кто-то лежал навзничь.
Глаза у Кипа округлились, и, стискивая зубы из-за зловония, он
медленно двинулся вперед.
Это был труп - но не Норы Кейл. Почти вся его плоть давно рассыпалась
в прах; скелет облекали лохмотья военной формы - бурые, грязные,
заплесневелые, точь-в-точь клочок ткани, зажатый в мертвых пальцах Турка,
- а его простертые руки молили то ли о смерти, то ли о пощаде... или,
возможно, и о том и о другом. Кип заглянул в пустые глазницы и
почувствовал, как улетучивается его трезвая, долгие годы формировавшаяся
решимость.
Безумие, подумал он; в реальном мире были границы и пределы, синее
море и небо, зеленые джунгли, дощатые и оштукатуренные домики, люди из
плоти и крови. Там не было ни Дамбаллы, ни Барона Субботы, ни
призраков-джамби, регулярно наведывавшихся в деревню. Но откуда же тогда
здесь взялся скелет в истлевшей нацистской форме? Душа Кипа испуганно
сторонилась тварей, рыскавших за границей огня; всю свою жизнь он пытался
достигнуть равновесия, сделать реальность ядром и основой своей жизни. Но
что-то в самой его середке, спрятанное от всех и вся, а часто и от него
самого, _в_е_р_и_л_о_. Там ютилась вера в знамения и приметы, в могущество
вуду, в злых духов, которые пьют по ночам жизнь спящих, разгуливают по
погостам с холодными стальными косами и, застыв во тьме, из-под капюшонов
разглядывают мир света.
И вот этот мертвец лежит здесь, за много миль от поднявшейся со дна
немецкой подводной лодки; время наконец настигло его, соленый воздух
разъел плоть, разрушил кости. Кип попятился от скелета; заметив кровь на
подоконнике, он понял - то, что осталось от женщины, твари забрали с
собой. НЕТ! НЕТ ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! "Да, - шептал знакомый голос - голос
его "дяди", его "учителя", - да это правда вспомни силы человеческие живут
и после его смерти смерти смерти смерти..."
Твари, которых он боялся всю свою жизнь, похороненные им на задворках
сознания, все-таки существовали.
И вдруг невидимая кирпичная стена, возведенная Кипом давным-давно,
затрещала и раскололась, и оттуда с воем хлынули мрачные призраки.
17
Иностранец пришелся им не по душе. Если бы он подошел к кому-нибудь,
сел с ними за карты, пропустил глоток рома или затеял разговор, возможно,
все переменилось бы. Но он заперся в каюте и не желал ни с кем общаться,
даже приплачивал за то, чтобы стюард носил ему туда еду. Суровым
чернокожим морякам это не нравилось; иностранец должен был пробыть у них
на борту всего три дня, но они вообще не доверяли белым, а этот белый был
очень странный.
Болезненно-бледная кожа, тусклые рыжеватые волосы, зачесанные назад
по давнишней моде - он, казалось, не любил солнца и днем никогда не
появлялся на палубе, но ходили слухи, что в глухой полночный час он
пробрался по баку на самый нос корабля и стоял там, всматриваясь в
темноту, словно хотел разглядеть что-то вдали. Стюард подметил в его речи
странный акцент - не британский и не американский. Когда судно
пришвартовалось у торговой пристани в кокинской бухте, все вздохнули с
облегчением - команда давно уже прослышала, что капитан объявил первому
помощнику: обратно в Кингстон этот человек с нами не поплывет.
Пока шла швартовка, иностранец поднялся на палубу, сощурился, хотя
солнце было лишь тусклым пятном на сером небе, и прошел мимо
расступавшихся перед ним матросов к левому борту, откуда должны были
спустить сходни. На нем был некогда белый, но пожелтевший от старости
костюм, в руке - потертый коричневый чемодан. Шел он медленно, переступая
через лини и тросы, и время от времени морщился - давала о себе знать
нога. Должно быть, из-за жары и влажности, подумал он, пожалуй, будет
дождь. Всегда можно предсказать погоду по болям в раздробленной кости.
Ожидая, пока укрепят сходни, он снова прищурился - свет причинял ему
почти физическую боль. Когда он сошел по сходням на пристань, кто-то из
матросов пробормотал ему в спину: "Скатертью дорожка..."
Слегка прихрамывая, иностранец сделал по пристани несколько шагов,
остановился, внимательно посмотрел на видневшуюся вдали деревню и спросил
у малыша, тащившего мимо корзину с бананами:
- Будь добр, здесь быть отель?
Мальчуган вскинул глаза на чужака, повернулся и ткнул пальцем в синий
дом на холме.
- "Индиго инн", - пояснил он и заторопился прочь.
- Danke [спасибо (нем.)], - отозвался незнакомец. Он подхватил
чемодан и пошел с пристани.
В "Лэндфолле" в музыкальный автомат со звоном посыпались монеты, и
глухо заухала музыка - высокие частоты давно накрылись, и теперь из
динамиков несся лишь голос бас-гитары и буханье барабанов. Бармен, злой
оттого, что рассчитывал на спокойный день, цедил в кружки пиво и разливал
ром - компания моряков с сухогруза нагрянула в "Лэндфолл" утолить жажду.
В глубине бара в одиночестве пил пиво иностранец, радуясь тому, что
угол, где он сидит, темный, - ему вовсе не хотелось, чтобы моряки заметили
его. На столе перед ним лежала затрепанная страница из "Дэйли глинер"
четырехдневной давности. Он купил газету на Ямайке. Увидев заметку на
третьей странице, он уединился в своей комнате пансиона и очень
внимательно перечитал ее. И еще раз. Он позвонил в газету, и его отослали
в полицейский участок, к Сирилу Маккею. "Да, - подтвердил полисмен, -
сейчас по этому поводу проводится расследование... да, маленький остров,
Кокина, это к юго-западу от Ямайки... У вас какой-нибудь особый интерес к
этому делу?"
- Нет, - ответил он. - Просто любопытно. Видите ли, я бывший военный
моряк.
И вот он на острове. Подниматься на холм нужно было пешком, путь до
гостиницы был неблизкий, и ему захотелось сперва отдохнуть от солнца. Он
снова уставился на два абзаца мелкого текста, озаглавленных "НАЙДЕНО
ЗАТОНУВШЕЕ СУДНО".
Поразительно, просто поразительно, думал он, как цепко держит
человека прошлое; от его хватки нельзя избавиться, оно всегда напомнит о
себе фразой, знакомой картиной, звуком, запахом - острое щемящее чувство,
какое испытываешь, глядя на уходящие в открытое море суда. Казалось, эти
три слова - НАЙДЕНО ЗАТОНУВШЕЕ СУДНО - завладели им без остатка. Спустя
столько лет? Тридцать пять, тридцать шесть? Ему недавно стукнуло
шестьдесят. Выходит, прошло все сорок? Он успел состариться и поседеть,
упругие мышцы стали дряблыми, былое моряцкое чутье притупилось.
Но, хотя ему едва сравнялось шестьдесят, выглядел он старше.
Сказывались годы, проведенные в тюрьме, унижения и побои, которые он
терпел от надзирателя-патриота. Сорвав на нем свою ярость, тот преспокойно
усаживался возле камеры и принимался рассуждать о бесперспективности
процесса над наци. Тот человек знал, куда бить, чтобы не оставалось
следов, к тому же заключенных предупредили: кто будет кричать, того
задушат во сне, а в официальном медицинском заключении будет значиться
внезапная остановка сердца.
Он так и не сказал им ни слова. Его приводили в темную комнату,
открывали люк в крыше, оттуда на него лилось палящее тропическое солнце -
но он только мрачнел и крепче сжимал губы. "Кто был твоим командиром? -
спрашивал тот, который знал немецкий, а другой, помоложе, наблюдал. - Ты
один спасся, нет смысла хранить им верность. Они погибли, пошли на корм
рыбам. Они бы не были так жестоки с _т_о_б_о_й_ - ведь у них остались на
родине жены и дети, они хотят знать, что стало с их близкими! Чьи имена
они должны высечь на могильных плитах? Твоя лодка уничтожила "Хоклин",
верно? А потом ушла в бухту Кастри и потопила стоявший там на якоре
грузовой транспорт, так?"
По его лицу струился пот; солнце, лившееся из отверстия в потолке,
пекло немилосердно, жгучее как кипяток, но он молчал, потому что
по-прежнему оставался одним из них, по-прежнему подчинялся своему
командиру и ничто не могло заставить его предать.
- Еще? - спросил кто-то.
Он поднял голову; над ним стоял бармен.
- Прошу прощения?
- Еще пива?
- Нет. - Бармен кивнул и удалился. Немец оглядел столики, за которыми
сидели матросы с сухогруза. Он знал, что они его недолюбливают, они с
презрением сторонились его, словно в его бледной плоти гнездилась заразная
болезнь. Но быстрее всего попасть на остров можно было только на грузовом
судне, и пусть в каюте, которую он делил с дюжиной тараканов, было не
повернуться - зато и заплатил он немного. По ночам через переборки к нему
доносился рокот огромных дизелей - приятные звуки, напоминавшие ему о
хороших людях и иной жизни.
Кто-то грубо толкнул его в плечо. Немец повернул голову. Кто это там
ухмыляется из темноты, скалит зубы, крупные, как надгробия? Ах да, фон
Штагель... Кудлатая рыжая борода придавала ему сходство с необузданным
викингом. А рядом в полутьме прокуренного бара - мрачный Крепс. За их
столиками все пили, смеялись, шумели; звуки доносились сразу со всех
сторон, звенели стаканы, кто-то пьяно чертыхался, хор голосов тянул
непристойную матросскую песню о дамочках, оставшихся на берегу.
- Эй, эй! - гаркнул Бруно, широкоплечий механик. - Даешь танцы!
Громовой хохот, звяканье тарелок, ножки стульев скрипят по полу.
Официант поставил перед ним розовую гору свинины на ложе из картофеля и
кислой капусты. Он жадно набросился на еду - завтра снова садиться на
казенные харчи: яйца всмятку, чуть теплый кофе, черствый хлеб и сосиски,
мгновенно плесневеющие в сыром воздухе.
- ...Так что я должен был подумать? - спрашивал фон Штагеля старший
радист Ханлин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45