Сегодня утром мне яснее, чем раньше, видится, что я положился на людей совсем не того калибра, на какой рассчитывал. Разумеется, речь не о твоем отце, дорогая моя, речь о его нервных партнерах, из-за которых он и сочинил эту нелепицу. Я принял от него деньги, с моей стороны то была любезность, ибо я люблю тебя, М. Нельзя не заметить, какое я произвожу на него впечатление: нашего Ч. К. Ф. равно будоражат английские аристократы и ирландские дегенераты. Я мог бы обрести финансовую поддержку в более респектабельных, привычных кругах. Ты это знала, вот почему ты попросила меня преподнести твоему отцу подарок. Питаю искреннюю надежду, что об услуге, оказанной нами ему – и мной тебе, – мне пожалеть не придется.
Хватит об этом. Я тревожусь сейчас лишь потому, что мои ресурсы истощаются, жду, что в течение сорока восьми часов от твоего отца поступит помощь, а он вместо этого шлет мне ребусы. Этой записи ты не увидишь. Все образуется.
Но наступит день, я обниму тебя в нашем доме и напомню тебе о мгновении, когда мне стало ясно, что я на тебе женюсь: месяц май, три или четыре недели спустя после нашего разговора в Историческом обществе. Ты пребываешь в добрейшем здравии и очаровательна до невозможности. Мы прогуливаемся вдоль реки Чарлз, в десяти ярдах позади нас неслышно бредет гигантская Инге – то справа, то слева, будто спасательная шлюпка на буксире. Небо волнуется, облака нервически перекручивают свои изломанные пальцы, боясь оросить твою красу дождем. Ты плывешь вперед, прочь от меня, пока я склоняюсь, дабы завязать шнурок (и Инге замирает на том же приличном расстоянии от меня, делая вид, будто старательно нюхает синие цветочки). Одинокий луч солнца, выпроставшись, одним взмахом кисти расцвечивает полоску реки и твое белое платье; маясь со шнурком ботинка, я гляжу на тебя – ты склонилась, чтобы потрепать по голове рыже-белого песика с улыбчивой мордочкой, отмеченной чудными складками. Он только что пронесся через стан пикникующих, подхватил, не сбавляя шага, сосиску, увернулся от неприятеля, оставив в кильватере хаос, – но, завидев Маргарет, пес замирает, кладет трофей к ее ногам и позволяет ей почесать его под подбородком, запрокинув голову, вытянув шею, дабы насладиться ласками сполна. И в этот момент, моя любовь, я решаю сделать тебя своею супругой в этом мире – и в том тоже (ибо тебя я упомяну в каждом своем труде, и ты тоже обретешь бессмертие). В этот момент я вообразил тебя изваянной в камне величайшим скульптором Тутмесом, изогнувшейся над брегами Нила, твоя длиннопалая длань покоится на голове глуповатого пса-эмиссара Анубиса. «Мне нужно спросить у тебя кое-что прямо сейчас!» – закричал я, вставая. «Что ты сказал?» – закричала ты, и порывом ветра твой голос донесло до меня. «Мне нужно спросить у тебя кое-что прямо сейчас!..» И я побежал к тебе. Возбуждение мое передалось собаке, она завертелась вокруг тебя, завыла чудеснейшую из песен, даже бросила сосиску на траву – будто похитила ее не от голода, но из чистого озорства. «Ты должна стать моей царицей, должна, должна!..»
«Ты меня спасешь?» – спросила ты, когда я заключил тебя в объятия.
«Конечно, конечно, я рядом с тобой, чтобы тебя спасти…»
Через несколько дней ты заговорила об отцовском «клубе инвесторов», развеяла мои сомнения и контраргументы, а еще через несколько недель я попросил у него твоей руки. А сегодня мое чрево точно сдавил питон, и я, десятый раз меняя иглу на ватерклозетном патефоне, тщетно пытаюсь постичь смысл каблокриптограммы; говоря коротко, я теряю и время, и нервы. Боюсь, что моя агония есть оброк за твою красоту и любовь, ведь, не будь тебя, моя беспокойная царица, – все было бы по-другому. Однако же я верю, что ты уже образумила своего отца.
Дневник: С огромным трудом нашел открытый телеграф и дал в Бостон каблограмму, подтверждающую некоторые детали относительно первого запланированного денежного перевода от компаньонов. Первичные ресурсы истощились, между тем мы едва приступили к делу.
Банк закрыт. На стук никто не отвечает. Послал за портретистом. По пятницам в магометанском городе делать больше нечего.
КАБЛОГРАММА.
КАИР – Ч. К. ФИННЕРАНУ
БОСТОН, 20 ОКТ 1922, 15.18
ОКСФОРД УНИВЕРСИТЕТ НАХОДИТСЯ В АНГЛИИ. ИНОГО УДОСТОВЕРЕНИЯ МОЕЙ НАДЕЖНОСТИ НЕ ТРЕБУЕТСЯ. НЕ ЗНАЮ НИКАКОГО ФЕРРЕЛЛА. 22Е НА НОСУ. ОТ ЭТОГО ЗАВИСИТ МНОГОЕ. КЗ: В ЦАРСТВЕ СВОЕМ АТУМ-ХАДУ БОЛЕЕ ПРОЧИХ ЦЕНИТ / ВЛАДЫКУ ЩЕДРОСТИ, БОГОПОДОБНОГО С ГОЛОВЫ И ДО САМЫХ ПЯТ. / ЧТО Б У ВЛАДЫКИ НИ ЗАРЖАВЕЛО – ВСЕ ЭТО ЗЛАТОМ ЕМУ ЗАМЕНЯТ, / В РЕКАХ ВИНА ВЛАДЫКА МОЖЕТ КУПАТЬСЯ ХОТЬ ДНИ И НОЧИ ПОДРЯД. КИЛВДЕ, ЛРК, 1920. РМТ.
Суббота, 21 октября 1922 года
Дневник: Время поджимает, а ответа из Департамента древностей все нет, потому сегодня я нанес им визит. Ибо в ночном тревожном полусне я вдруг ясно осознал: меня заморочили, принудив поклоняться какому-то листку бумаги! Археологи лучше прочих знают, что эти хрупкие божки высечены не в камне. Как обычно говорил Марлоу, когда речь заходила о просьбе дать увольнительную: зачем творить себе кумира из заранее данного разрешения? Если поговорить с генеральным директором на равных, возможно, преподнести ему подарок, откровенно обсудить условия концессии, а то и, выражая от лица «Руки Атума, Лтд.» готовность к сотрудничеству, предложить ему почетную долю в сокровищах, мы сможем наконец двигаться дальше.
Секретарю Г. Д. презентовал первое издание «Коварства и любви в Древнем Египте» с автографом. Секретарь был, разумеется, тронут, благодарен, бормотал что-то по-французски. Я попросил о немедленной аудиенции самого Г. Д., дабы поделиться с ним последними соображениями об усыпальнице Атум-хаду.
«Вы хотите сейчас сделать изменение вашего заявления?» – спрашивает меня дубоголовый ДюБуа.
«Нет, голуба, я хочу сейчас кое-что к нему прибавить». Это соответствует истине: я по доброй воле желаю дать здешнему укладу еще один, последний шанс.
ДюБуа, очевидно, не в состоянии был и моргнуть без высочайшего разрешения, а потому, оставив меня стоять у конторки, удалился в кабинет Г. Д. О, контингент контор, как нуждаешься ты в показном величии! «Отправитель: Генеральный Директор Департамента древностей». «Отправитель: Главный Секретарь. Получатель: Генеральный Директор Департамента древностей». Восковые печати, заранее подписанные и оплаченные пустые бланки каблограмм. Мишура!
Я ожидал своей очереди в чрезмерно пухлом кожаном кресле, вынув бумаги из раздутого портфеля. Я только что заполнил дневник до сего момента. Я жду в надежде, что моя очевидная готовность подчиниться здешнему бесчестному укладу прочистит напрочь засорившуюся систему.
Настал вечер того же дня, я вернулся в гостиницу и пишу с гордостью и волнением: сегодня я встретился и сдружился с одним из моих идеалов, человеком, чьи профессионализм и самоотверженность ценимы мною паче остального – пусть ныне он и опустился до погони за ускользающими тенями Долины царей.
Я сидел в приемной, ожидая решения Г. Д. и закончив обновление дневника; пресмыкающегося лягушатника все не было. Тут я почувствовал внутри дрожащий студень, предвещавший атаку кишечного тракта средней тяжести, из-за чего удалился в департаментскую позолоченную мужскую уборную. И хотя, мой читатель, тебя может покоробить от подобной бесцеремонности, я все же должен пригласить тебя внутрь. Будь рядом, пока я мою руки и наблюдаю в зеркало, как мое мокрое изможденное лицо обретает природный цвет.
По доносившимся из соседней кабинки скорбным стонам, что гармонировали с моими собственными, я опознал проклятого пищеварением товарища, собрата по бурливым недрам. Омыв лицо, я оторвался от шайки с теплой водой, выбранил туземного мальчика с полотенцем, который сушил меня столь лениво, что замочил воротничок рубашки, – и рядом со своим моргающим отражением заметил в зеркале отражение усатого мужчины, усердно намыливавшего руки. Я сразу же узнал его: мой коллега по несварению был не кто иной, как всем известный Говард Картер, бывший главный инспектор Департамента древностей, первооткрыватель усыпальниц и сокровищ без числа, включая таковые Тутмоса IV и Ментухотепа I, ныне – обеспеченный солидным доходом бенефициарий аристократа-египтофила графа Карнарвона, живописец, авторитет и великий гений раскопок, уже шестой год (пишу и не могу поверить) ищущий и не находящий гробницу ничтожного царька XVIII династии, доказательства существования которой убоги. Шесть лет транжирить милордовы деньги! Неудивительно, что против бедняги открыто восстал его желудок.
Я наблюдал в зеркале за его грациозными движениями, манерой держать себя, властной холодностью. На нем был светлый саржевый костюм. Рассудок Картера поврежден, но манеры поразительным образом выдают профессионала. Как и Марлоу, Картер – один из тех, для кого работа есть призвание судьбы, что заметно даже по тому, как он моет руки, как справляется со своим вечным спутником, пошлым телом. Я представился.
«Трилипуш? – повторял он, – Трилипуш?.. – Картер мыл руки и смотрел мне прямо в глаза; в голове его, разложенная по полочкам и готовая к использованию, помещалась вся египтология. – „Порнограф“?..»
Он произнес это слово с сострадательно-насмешливой интонацией, словно закавычив, и тем дал понять, что принимает близко к сердцу боль, причиняемую мне идиотским эпитетом, коим наградили мою книгу недалекие люди. Мы оба знали, что обсуждение мыслей невежд не стоит и секунды нашего времени. В его ироническом вопросе таилось приветствие человека, который, как и я, не понаслышке знаком с завистью и тупостью этого вероломного мира.
«О да, именно так! А вы, если позволите, тоже невольник злокозненного Поносия Великого? Что, дружище, не сошлись со здешней кулинарией? Или вы ходите на алтарь уборной постоянно, даже диета не помогает? Египет – не место дислокации для страдающих расстройствами дефекации».
Пока мальчик вытирал мне руки, я с любопытством отметил, что Картер тянется за своим полотенцем сам. Будто знает, что приученный переносить тяготы раскопок исследователь не вправе позволить себе привыкать к нежной беззаботности города.
Мы сидели и курили в приемной Г. Д. (даже великий Картер вынужден был ждать своей очереди, чтобы удостоиться внимания кабинетных шейхов!). Он принял и поместил в свой портфель мой дар, книгу «Коварство и любовь в Древнем Египте», которую я подписал так: «Моему дорогому другу, равно страдающему от слабых умом и слабых кишок, великому археологу, величайшему из египтологов уходящего поколения. С нежными чувствами, 21 октября 1922 года, приемное помещение офиса генерального директора Департамента древностей, Каир. Ральф М. Трилипуш».
Невыразимая элегантность сквозила в сочетании знаменитого спокойствия Картера и – представьте себе! – некоторой измученности, с коей он готовился преследовать незначительную и к тому же ускользающую добычу, шестой год подряд взваливая на себя ношу концессии на очевидно выработанную Долину царей. Его реплики были проницательно односложны, брови – многозначительны, дыхание перестраивалось, выражая малейшие оттенки значений; каждый выдохнутый им клуб сигаретного дыма становился в буквальном смысле иероглифами, английский перевод которых занял бы многие страницы. Его уверенность в себе (если учесть, что он перенес нападение с тыла, после которого люди не столь достойные, как мы с ним, плакали бы горькими слезами) говорила о многом.
Несколько минут мы беседовали об «исследовательском несварении», моем открытии отрывка «С», моих надеждах отыскать гробницу Атум-хаду и его надеждах на успех в Долине. Мы обсудили Оксфорд, мое кентское детство, мою военную карьеру и Атум-хаду. «Гардинер отозвался о вашем рифмованном переводе весьма изощренно», – подразнил меня Картер, качая головой в знак неодобрения бесчестного и неумного филолога, написавшего в своем отзыве, что «Коварство и любовь в Древнем Египте» «сбивает с толку простых читателей и заставляет хвататься за головы ученых».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72