я же не был ослом. И вот пришел день, когда я решил приоткрыть карты, поведать о своих намерениях. В то самое утро, когда я раздумывал, как бы это сделать, меня, так сказать, призывают ко двору – Финнеран получил вести из Египта.
– Взгляните-ка, Феррелл, – сказал он, толкнув меня в кресло. – Кажись, мы с вами оба заблуждались насчет этого парня, и это – хорошие новости! – Он показал мне телеграмму от Трилипуша: этот черт нашел свою гробницу, или притворился, что нашел, и теперь его команда ее открывала, блеск драгоценностей, золотые горы… – Видели бы вы лицо Мэгги, когда я ей это показал! – сказал Финнеран, возбужденно размахивая телеграммой.
От возбуждения он не мог усидеть на месте, прыгал по кабинету, предлагал мне выпивку, которую держал под столом. Он никогда не говорил про свои опасения Маргарет… никаких упоминаний об Оксфорде… он умоляет меня… нет, он мне приказывает… Тогда я понял: ежели он в чем уверится – разом превращается в крепкого старого чертяку. Так вот, он мне приказывает поступать так, как он велит, потому что его решение ныне «реабилитировано».
Финнеран так обрадовался, что собирался возобновить перекачку денег, которую прикрыл, когда пришли новости из Оксфорда.
– Вы уверены, что это мудрое решение? – спросил я. – Коли Трилипуш врет, а у нас есть некоторые основания это подозревать, вряд ли телеграмма что-либо доказывает.
По-вашему, Мэйси, я поступил дурно? Он попросил меня присматривать за дочерью. И я сказал то, что сказал, не из личной выгоды, а потому, что таков был мой искренний совет. Я ошибся. Мое самое первое впечатление о Финнерановых потребностях оказалось верным: жаждал он вовсе не искреннего совета. Он перестал даже разжигать сигару и обернулся ко мне. Абсолютно неожиданно он рассвирепел, я никогда его таким не видел, хотя должен был предполагать, что он именно таков. Я сбежал из его кабинета и его дома, желая никогда не встречаться ни с ним, ни с его дочкой, которая жрет опиум что твои конфеты. Клиент был потерян. Я нацелился на Египет.
Такие решения принимают влюбленные придурки, Мэйси, даже детективы – хотя кому, как не им, держать голову в холоде? Когда тем же вечером она появилась в моем отеле и принялась со смехом рассказывать, как легко сбежала из дому, и про своего сторожевого датского дога, я охотно пошел с ней; мы шатались по джаз-клубам, по бостонским кварталам, где наши лица были единственными белыми среди моря черных, потом в район, где улица за улицей жили одни китайцы, потом – обратно к Дж. П., там она все время пила за триумф жениха. Да, в ту ночь она веселилась, даже не притронулась к опиуму и не переставая пела дифирамбы своему Трилипушу. Яснее ясного, как я ни старался, ей было на меня ровным счетом начхать. Она напивалась, я платил (а точнее, платило бессмертное предприятие мистера Дэвиса). Ожерелье я засунул в карман.
В ту же ночь, коли я правильно помню, я повстречался с загадочным Дж. П. О'Тулом. Уверен, вы слышали имя О'Тула, Мэйси, оно обесславлено перестрелками ганстерских банд в конце 20-х. Но в те времена он среди прочих делишек держал клуб, снабжал вашу тетю опиумом и был одним из инвесторов египетской экспедиции. Спустившись к нашей кушетке (видимо, для того, чтобы узнать, почему Маргарет не идет наверх за порцией наркотика), он протянул мне два пальца для рукопожатия. С теми, кто осмеливался заговорить с ним, он вел себя как французский аристократ, однако Маргарет он посадил на колени и стал ее качать, называя своей озорной крестницей. От такой распущенности кровь моя закипела. И все же я не сказал бы, что О'Тул был плохим парнем, поскольку, Мэйси, прошло совсем чуть времени – и он оказался в числе наших клиентов.
С моей помощью она в то утро вернулась домой перед самым восходом солнца. Мы остановились в общественном парке у ее дома. Я был готов сказать ей все. Я собирался ей сказать, что Трилипушу она нужна только из-за ее денег, что он никогда не учился в Оксфорде, зато там училось множество его друзей-извращенцев, они-то и подделали ему дипломы. Я как раз надумал, с чего начать свой рассказ: с английского беспутного дворянчика, содомиста, который прикончил своего любовника и невинного австралийского солдата. Я хотел высказать ей все ради ее же блага, вот как. И я надеялся – нет, я знал! – что, когда я скажу ей правду, она будет мне благодарна, скажет мне «спасибо», наконец увидит меня в новом свете, в котором не видела меня потому, что ее ослепляло Трилипушево вранье. Она сказала:
– Доброй ночи, Гарри.
Я молчал. Она направилась было к воротам дома, не заботясь о том, увидят ее или нет. Потом обернулась ко мне и сказала:
– Нет, ты только представь себе! Мой герой – он нашел сокровища! Правда, здорово? – И ушла.
Лишь тогда я позвал ее по имени, но очень тихо, и тут ворота захлопнулись. Я все еще слышу этот звук. Тут в нашем доме престарелых тоже есть ворота – между так называемым садом и чем-то вроде сарая, где стоят мусорки. Когда уборщики вываливают из них мусор, и окно открыто, и стоит такая особенная погода, и воздух так особенно пахнет, тогда щеколда этих ворот тихо звякает – и я вспоминаю вашу тетушку так ясно, хоть плачь. Она вам наверняка об этом рассказывала.
Воскресенье, 12 ноября 1922 года
К рукописи: Вчера был День перемирия, самое время вспомнить наших братьев, павших на Великой войне, и подумать с благодарностью о выпавшем большинству из нас счастье вечно (надеюсь) жить в мирное время. Написать тут что-нибудь о Марлоу и обо мне: я прощаюсь с ним перед отбытием в Турцию, Марлоу обещает хранить отрывок «С» до моего возвращения, предается воспоминаниям о нашей беззаботной оксфордской молодости, благословляет меня на битву, я отбываю, с оптимизмом думая о вечном партнерстве, я скорблю по возвращении из Турции и т. д., и т. п.
Дневник: Ахмеда словно подменили, он улыбчив и то и дело кланяется, и рабочие следуют его примеру. Что в высшей степени отрадно. Они приехали на заре и доложились: каблограммы разосланы, кошки накормлены. С собой они привезли целый поезд рабочих инструментов; впрочем, до того, как наше приключение закончится, я должен буду съездить в Каир за кое-каким дефицитным научным оборудованием. Вдобавок, если я опять буду спать на свежем воздухе, следует вечером послать кого-нибудь за москитной сеткой. Руки мои напоминают отцовские рельефные карты с Гималаями.
Мы сразу приступили к делу: вогнали клинья сначала под дверь, а затем и по всему ее периметру, одновременно удаляя с камня земляной нанос. Работа изматывающая; к обеду мы освободили от земли полосу скалы шириной около фута вокруг блока, однако дверь сидела в проеме все так же плотно. Мы заключили, что нам остается только пропустить по низу и бокам блока веревки и затем, придерживая его двенадцатью руками, не повреждая микроскопические надписи, незаметные через мои лупы, опустить дверь передом на настил, под которым помещаются валики, чтобы потом напрямую соединить веревки с ослиной упряжью. К делу!
17.00 – я в состоянии различить зазор там, где верхняя грань блока примыкает, вероятно, к потолку, ограждающему пространство за дверью. В этот зазор я вгоняю первые клинья, забиваю их в открывшуюся узкую щель и осторожно выжимаю дверной блок из проема. Вот один из первых клиньев проваливается во тьму; заслышав, как он ударяется о камень, все мы задерживаем дыхание. Еще чуть-чуть! Я ввожу стержень туда, откуда выпал клин (куда мы уже проникли бы, если бы не проклятый нью-йоркский Метрополитен-музей, если бы у нас было достаточно рабочих, если бы нас не вынуждали таиться, как татей в ночи!). Дабы убедиться, что из щели не сочатся ядовитые газы, подношу к ней свечу. Отверстие слишком узкое, чтобы в него заглянуть, фонарь в щель не входит, посему, невзирая на желание увидеть хоть что-то, объявляю перерыв – пусть рабочие отдохнут. Они жуют лепешки с ююбой, молчат, улыбаются всякий раз, когда ловят мой взгляд.
19.30 – после часа изнурительного вытягивания дверь наконец поддалась, я могу опустить в гробницу маленькую свечу и разглядеть помещение. Поначалу зрение мое не может приспособиться к темноте и расплывчатому, неколебимому никакими воздушными потоками световому конусу, сужающемуся к фитилю, и я пока не вижу того, что надеюсь увидеть (тени, отблески металла). Долгие мгновения все мы, затаив дыхание, ждем. «Что вы видите, черт вас дери?» – бормочет Ахмед на английском. «Бессмертие!» – говорю я (заменить в эпиграфе Абдуллу на Ахмеда, хоть этот мерзавец и не заслуживает того, чтобы его имя вообще упоминалось).
Пространство наконец проясняется: сухие белые стены, такой же точно пол, более ничего. К ночи мы смогли высвободить дверь из проема настолько, чтобы завтра, выспавшись, с новыми силами ее опустить. Уполномочив Ахмеда нанять еще рабочих, я отослал людей домой.
Понедельник, 13 ноября 1922 года
Дневник: 11.00 – Ахмед сегодня прибыл к 8.30 – припозднился, зато привел с собой шесть человек. Пятерым я выплатил жалованье за весь срок, два новичка получили деньги за сегодняшний день. Мы только что опустили дверь на крытый настилом транспорт, разом почти расплющив валики. Дверь, по нашему единому мнению, весит, должно быть, около 2000 фунтов, мужчины, осторожно ее опуская, перенапряглись, двое новичков уковыляли, не в силах выпрямиться и схватившись за спины. Но вот работа сделана – и я тотчас шагнул вниз, в мою камеру, с электрическим фонарем. Смакую горячий, вязкий, застоявшийся за 3500 лет воздух. Дверь располагалась по центру одной из стен камеры, которых всего четыре, каждая стена – приблизительно 15 футов в длину и около семи футов в высоту. Все поверхности единообразны, из гладкого желто-белого камня. Что до предметов, стенных украшений, скульптурных групп, отпечатков ступней, богов-хранителей, стенных надписей – возможно, при последующей описи выявится то, что я один, с единственным фонарем, сейчас не в состоянии узреть. Пока же, исходя из увиденного, в порядке предварительной гипотезы осторожно предположу, что здесь всего этого, наверное, очень мало, и нельзя исключать даже вариант, что ничего из этого тут попросту нет.
Я пишу эти строки, стоя в помещении, которое в настоящий момент вынужден называть «Пустой Камерой» гробницы Атум-хаду. План ее таков:
РИС. «С». ПУСТАЯ КАМЕРА
Несмотря на мои недвусмысленные приказания, обнаружил, что в Пустую Камеру вошел Ахмед. «Вон! – закричал я. – Это место не терпит любителей». Он не сдвинулся с места, вообще не обратил на меня внимания, просто осветил фонарем стены. Я увидел, как его жалкий умишко наводняют предвзятые идеи. Вздохнув, он картинно шагнул назад. Ему-то какая разница? При повременной оплате чем медленнее движется дело, тем лучше. «На сегодня все, отправь людей по домам, – сказал я ему вдогонку. – Тебя и еще четверых жду завтра на рассвете». До конца дня мне следовало предаться размышлениям и провести скрупулезный анализ помещения.
Сейчас уже ночь. Я не сужу Ахмеда строго. Я тоже мог бы отчаяться и написать здесь вместо слова «успех» – «разочарование», не будь я осведомленнее его. Читатель, вдумайся: невежество Ахмеда и его детское, предсказуемое раздражение есть наилучшая защита, которую могли только измыслить архитекторы гробницы Атум-хаду. Я лежу на походной кровати при мигающем свете лампы – и ясно вижу назначение этой камеры. Представьте себе расхитителя гробниц в древности. Хотя нам абсолютно точно известно, что именно в эту гробницу расхитители не проникли, у архитекторов определенно имелся на их счет свой план. Итак – представьте себе архитектора, который готовится к встрече вора. Что до вора, вообразите человека вроде Ахмеда, который со своими подлыми дружками предпринял титанические усилия, дабы проникнуть за неподъемную дверь, о которой они узнали случайно либо хитростью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
– Взгляните-ка, Феррелл, – сказал он, толкнув меня в кресло. – Кажись, мы с вами оба заблуждались насчет этого парня, и это – хорошие новости! – Он показал мне телеграмму от Трилипуша: этот черт нашел свою гробницу, или притворился, что нашел, и теперь его команда ее открывала, блеск драгоценностей, золотые горы… – Видели бы вы лицо Мэгги, когда я ей это показал! – сказал Финнеран, возбужденно размахивая телеграммой.
От возбуждения он не мог усидеть на месте, прыгал по кабинету, предлагал мне выпивку, которую держал под столом. Он никогда не говорил про свои опасения Маргарет… никаких упоминаний об Оксфорде… он умоляет меня… нет, он мне приказывает… Тогда я понял: ежели он в чем уверится – разом превращается в крепкого старого чертяку. Так вот, он мне приказывает поступать так, как он велит, потому что его решение ныне «реабилитировано».
Финнеран так обрадовался, что собирался возобновить перекачку денег, которую прикрыл, когда пришли новости из Оксфорда.
– Вы уверены, что это мудрое решение? – спросил я. – Коли Трилипуш врет, а у нас есть некоторые основания это подозревать, вряд ли телеграмма что-либо доказывает.
По-вашему, Мэйси, я поступил дурно? Он попросил меня присматривать за дочерью. И я сказал то, что сказал, не из личной выгоды, а потому, что таков был мой искренний совет. Я ошибся. Мое самое первое впечатление о Финнерановых потребностях оказалось верным: жаждал он вовсе не искреннего совета. Он перестал даже разжигать сигару и обернулся ко мне. Абсолютно неожиданно он рассвирепел, я никогда его таким не видел, хотя должен был предполагать, что он именно таков. Я сбежал из его кабинета и его дома, желая никогда не встречаться ни с ним, ни с его дочкой, которая жрет опиум что твои конфеты. Клиент был потерян. Я нацелился на Египет.
Такие решения принимают влюбленные придурки, Мэйси, даже детективы – хотя кому, как не им, держать голову в холоде? Когда тем же вечером она появилась в моем отеле и принялась со смехом рассказывать, как легко сбежала из дому, и про своего сторожевого датского дога, я охотно пошел с ней; мы шатались по джаз-клубам, по бостонским кварталам, где наши лица были единственными белыми среди моря черных, потом в район, где улица за улицей жили одни китайцы, потом – обратно к Дж. П., там она все время пила за триумф жениха. Да, в ту ночь она веселилась, даже не притронулась к опиуму и не переставая пела дифирамбы своему Трилипушу. Яснее ясного, как я ни старался, ей было на меня ровным счетом начхать. Она напивалась, я платил (а точнее, платило бессмертное предприятие мистера Дэвиса). Ожерелье я засунул в карман.
В ту же ночь, коли я правильно помню, я повстречался с загадочным Дж. П. О'Тулом. Уверен, вы слышали имя О'Тула, Мэйси, оно обесславлено перестрелками ганстерских банд в конце 20-х. Но в те времена он среди прочих делишек держал клуб, снабжал вашу тетю опиумом и был одним из инвесторов египетской экспедиции. Спустившись к нашей кушетке (видимо, для того, чтобы узнать, почему Маргарет не идет наверх за порцией наркотика), он протянул мне два пальца для рукопожатия. С теми, кто осмеливался заговорить с ним, он вел себя как французский аристократ, однако Маргарет он посадил на колени и стал ее качать, называя своей озорной крестницей. От такой распущенности кровь моя закипела. И все же я не сказал бы, что О'Тул был плохим парнем, поскольку, Мэйси, прошло совсем чуть времени – и он оказался в числе наших клиентов.
С моей помощью она в то утро вернулась домой перед самым восходом солнца. Мы остановились в общественном парке у ее дома. Я был готов сказать ей все. Я собирался ей сказать, что Трилипушу она нужна только из-за ее денег, что он никогда не учился в Оксфорде, зато там училось множество его друзей-извращенцев, они-то и подделали ему дипломы. Я как раз надумал, с чего начать свой рассказ: с английского беспутного дворянчика, содомиста, который прикончил своего любовника и невинного австралийского солдата. Я хотел высказать ей все ради ее же блага, вот как. И я надеялся – нет, я знал! – что, когда я скажу ей правду, она будет мне благодарна, скажет мне «спасибо», наконец увидит меня в новом свете, в котором не видела меня потому, что ее ослепляло Трилипушево вранье. Она сказала:
– Доброй ночи, Гарри.
Я молчал. Она направилась было к воротам дома, не заботясь о том, увидят ее или нет. Потом обернулась ко мне и сказала:
– Нет, ты только представь себе! Мой герой – он нашел сокровища! Правда, здорово? – И ушла.
Лишь тогда я позвал ее по имени, но очень тихо, и тут ворота захлопнулись. Я все еще слышу этот звук. Тут в нашем доме престарелых тоже есть ворота – между так называемым садом и чем-то вроде сарая, где стоят мусорки. Когда уборщики вываливают из них мусор, и окно открыто, и стоит такая особенная погода, и воздух так особенно пахнет, тогда щеколда этих ворот тихо звякает – и я вспоминаю вашу тетушку так ясно, хоть плачь. Она вам наверняка об этом рассказывала.
Воскресенье, 12 ноября 1922 года
К рукописи: Вчера был День перемирия, самое время вспомнить наших братьев, павших на Великой войне, и подумать с благодарностью о выпавшем большинству из нас счастье вечно (надеюсь) жить в мирное время. Написать тут что-нибудь о Марлоу и обо мне: я прощаюсь с ним перед отбытием в Турцию, Марлоу обещает хранить отрывок «С» до моего возвращения, предается воспоминаниям о нашей беззаботной оксфордской молодости, благословляет меня на битву, я отбываю, с оптимизмом думая о вечном партнерстве, я скорблю по возвращении из Турции и т. д., и т. п.
Дневник: Ахмеда словно подменили, он улыбчив и то и дело кланяется, и рабочие следуют его примеру. Что в высшей степени отрадно. Они приехали на заре и доложились: каблограммы разосланы, кошки накормлены. С собой они привезли целый поезд рабочих инструментов; впрочем, до того, как наше приключение закончится, я должен буду съездить в Каир за кое-каким дефицитным научным оборудованием. Вдобавок, если я опять буду спать на свежем воздухе, следует вечером послать кого-нибудь за москитной сеткой. Руки мои напоминают отцовские рельефные карты с Гималаями.
Мы сразу приступили к делу: вогнали клинья сначала под дверь, а затем и по всему ее периметру, одновременно удаляя с камня земляной нанос. Работа изматывающая; к обеду мы освободили от земли полосу скалы шириной около фута вокруг блока, однако дверь сидела в проеме все так же плотно. Мы заключили, что нам остается только пропустить по низу и бокам блока веревки и затем, придерживая его двенадцатью руками, не повреждая микроскопические надписи, незаметные через мои лупы, опустить дверь передом на настил, под которым помещаются валики, чтобы потом напрямую соединить веревки с ослиной упряжью. К делу!
17.00 – я в состоянии различить зазор там, где верхняя грань блока примыкает, вероятно, к потолку, ограждающему пространство за дверью. В этот зазор я вгоняю первые клинья, забиваю их в открывшуюся узкую щель и осторожно выжимаю дверной блок из проема. Вот один из первых клиньев проваливается во тьму; заслышав, как он ударяется о камень, все мы задерживаем дыхание. Еще чуть-чуть! Я ввожу стержень туда, откуда выпал клин (куда мы уже проникли бы, если бы не проклятый нью-йоркский Метрополитен-музей, если бы у нас было достаточно рабочих, если бы нас не вынуждали таиться, как татей в ночи!). Дабы убедиться, что из щели не сочатся ядовитые газы, подношу к ней свечу. Отверстие слишком узкое, чтобы в него заглянуть, фонарь в щель не входит, посему, невзирая на желание увидеть хоть что-то, объявляю перерыв – пусть рабочие отдохнут. Они жуют лепешки с ююбой, молчат, улыбаются всякий раз, когда ловят мой взгляд.
19.30 – после часа изнурительного вытягивания дверь наконец поддалась, я могу опустить в гробницу маленькую свечу и разглядеть помещение. Поначалу зрение мое не может приспособиться к темноте и расплывчатому, неколебимому никакими воздушными потоками световому конусу, сужающемуся к фитилю, и я пока не вижу того, что надеюсь увидеть (тени, отблески металла). Долгие мгновения все мы, затаив дыхание, ждем. «Что вы видите, черт вас дери?» – бормочет Ахмед на английском. «Бессмертие!» – говорю я (заменить в эпиграфе Абдуллу на Ахмеда, хоть этот мерзавец и не заслуживает того, чтобы его имя вообще упоминалось).
Пространство наконец проясняется: сухие белые стены, такой же точно пол, более ничего. К ночи мы смогли высвободить дверь из проема настолько, чтобы завтра, выспавшись, с новыми силами ее опустить. Уполномочив Ахмеда нанять еще рабочих, я отослал людей домой.
Понедельник, 13 ноября 1922 года
Дневник: 11.00 – Ахмед сегодня прибыл к 8.30 – припозднился, зато привел с собой шесть человек. Пятерым я выплатил жалованье за весь срок, два новичка получили деньги за сегодняшний день. Мы только что опустили дверь на крытый настилом транспорт, разом почти расплющив валики. Дверь, по нашему единому мнению, весит, должно быть, около 2000 фунтов, мужчины, осторожно ее опуская, перенапряглись, двое новичков уковыляли, не в силах выпрямиться и схватившись за спины. Но вот работа сделана – и я тотчас шагнул вниз, в мою камеру, с электрическим фонарем. Смакую горячий, вязкий, застоявшийся за 3500 лет воздух. Дверь располагалась по центру одной из стен камеры, которых всего четыре, каждая стена – приблизительно 15 футов в длину и около семи футов в высоту. Все поверхности единообразны, из гладкого желто-белого камня. Что до предметов, стенных украшений, скульптурных групп, отпечатков ступней, богов-хранителей, стенных надписей – возможно, при последующей описи выявится то, что я один, с единственным фонарем, сейчас не в состоянии узреть. Пока же, исходя из увиденного, в порядке предварительной гипотезы осторожно предположу, что здесь всего этого, наверное, очень мало, и нельзя исключать даже вариант, что ничего из этого тут попросту нет.
Я пишу эти строки, стоя в помещении, которое в настоящий момент вынужден называть «Пустой Камерой» гробницы Атум-хаду. План ее таков:
РИС. «С». ПУСТАЯ КАМЕРА
Несмотря на мои недвусмысленные приказания, обнаружил, что в Пустую Камеру вошел Ахмед. «Вон! – закричал я. – Это место не терпит любителей». Он не сдвинулся с места, вообще не обратил на меня внимания, просто осветил фонарем стены. Я увидел, как его жалкий умишко наводняют предвзятые идеи. Вздохнув, он картинно шагнул назад. Ему-то какая разница? При повременной оплате чем медленнее движется дело, тем лучше. «На сегодня все, отправь людей по домам, – сказал я ему вдогонку. – Тебя и еще четверых жду завтра на рассвете». До конца дня мне следовало предаться размышлениям и провести скрупулезный анализ помещения.
Сейчас уже ночь. Я не сужу Ахмеда строго. Я тоже мог бы отчаяться и написать здесь вместо слова «успех» – «разочарование», не будь я осведомленнее его. Читатель, вдумайся: невежество Ахмеда и его детское, предсказуемое раздражение есть наилучшая защита, которую могли только измыслить архитекторы гробницы Атум-хаду. Я лежу на походной кровати при мигающем свете лампы – и ясно вижу назначение этой камеры. Представьте себе расхитителя гробниц в древности. Хотя нам абсолютно точно известно, что именно в эту гробницу расхитители не проникли, у архитекторов определенно имелся на их счет свой план. Итак – представьте себе архитектора, который готовится к встрече вора. Что до вора, вообразите человека вроде Ахмеда, который со своими подлыми дружками предпринял титанические усилия, дабы проникнуть за неподъемную дверь, о которой они узнали случайно либо хитростью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72