Я разумею скорее тех людей, которые, будучи детьми, оказались отвергнуты или угнетены; собрав доступные им крохи и крупицы, они молотом живокипящей, творческой натуры выковывали собственную суть, отмеченную силой и, что еще важнее, стилем. Суть, созданная такими людьми, не несет мало-мальски заметных следов темной наследственности, дурного воспитания, провинциальных городков, где прошло их детство, совершенных против них злодейств, ни следа обделенности (деньгами, лаской, питанием, дружбой), ни следа первоисточника; эта суть – творение эстетическое и практическое, богоподобное в своей простоте и совершенстве. В простоте: на человека не влияют ни родители, ни деревенские традиции, он обходится только своей головой, только порождающим самое себя сознанием. В совершенстве: создано должно быть абсолютно все: точки зрения, манеры, верования, ценности и стильные жесты. Ничто унаследованное не допускается из недопустимого прошлого.
Однако же ирония судьбы заключается в том, что именно таких людей обычно не замечают, а замечают, напротив, таких, как я – рожденных в любви, окруженных наставниками, благополучных со всех сторон. Наверное, более прочих стихов меня восхищает катрен 24 (есть в отрывках «В» и «С»):
Атум-хаду посмотрит вниз и удивится: как высоко!
Атум-хаду озирает все, что он одолел, и дышит легко.
Атум-хаду не имеет долгов, он никому не обязан собой,
Потому он может так поступать, как не может никто другой.
Легко представить себе, как сочиняет это стихотворение молодой человек, не так давно обнаруживший, что сделался царем Египта.
Об имени Атум-хаду: Отвлекшись от характерной египетской мифологии, мы находим две детали важнейшего исторического значения: Атум-хаду пришел ниоткуда и назвал себя сам. Легенда не предлагает иных объяснений. Он был не царского рода, но крестьянского, в условиях разрухи конца династии его возвышение было возможно. Полное пятисоставное имя царя, открывающее текст и завершающееся именем «Сына Ра» Атум-хаду (Атум-Кто-Возбудился), приводится здесь впервые. Традиционно имя «Сын Ра» царь получал при рождении, оно давалось новорожденным царской семьи и звучало, естественно, по-царски. Однако, как оказалось, наш незаурядный герой, вознесшийся, невзирая на скромные возможности, на самый верх, с рождения звался по-иному.
Разумеется, можно пожалеть этого мальчика, самому себе рассказывавшего на ночь сказки и сочинившего себе небесного родителя. Анализировать историю Атум-хаду следует с позиций современной социологии: согласно исследованиям, в тех жутких случаях, о которых мы слышим и читаем, имеется, как правило, некий критический возраст, некий момент, когда ребенок впервые осознает тяготы своего положения, начинает понимать в конце концов, как он относится к своей, допустим, матери и отсюда – к окружающему миру. Этому моменту не пропасть в пропасти минувшего, куда я теперь лечу; однако, по правде говоря, жалеть таких детей не следует. Напротив, взгляните, сколь они красивы и храбры: вот мальчик восьми лет в последний раз вбегает в свой ветхий дом (ибо какой-то раз должен стать последним, неважно, поймет он это сразу или потом) и гордо и громко оповещает хозяйку о каком-то своем достижении, все еще предвкушая (обрубком детского инстинкта любви) похвалу. Он гордо и громко рассказывает о том, что освоил то или это в науке или в спорте. В знак полнейшего к нему равнодушия он получает либо зуботычину, либо вымоченное в ликере слащавое проклятие, либо соплетекущее, рвотное молчание; его полуродные братья-сестры ползают по комнате и ревут. Трагичен ли этот миг в сознании ребенка, которое распускается подобно цветку? Не совсем; почему мы считаем, что дверь закрывается, а не отворяется – с тем же самым скрипом? И разве способно нетренированное ухо уловить разницу? Закройте глаза; если душераздирающий визг донесется до вас ветерком озарения либо шанса все изменить, вы почувствуете то же, что, судя по всему, чувствовал Атум-хаду. Ему открылось нечто, что он предпочел называть ночным нисхождением Сета.
Современная социология говорит, что наиболее смышленые дети осознают важность этого момента; приноровление к нему – не что иное, как второе рождение: «младенец» полностью независим, свободен от оков иллюзий и иллюзий оков. Он становится обоими своими родителями. С этого дня он будет создавать себя сам. Когда царь выбирал имя, под которым его позже узнал мир, он думал, конечно же, о том, что с этого момента начнется величайшее из сотворений – сотворение меня.
Разумеется, только пройдя через слегка болезненное второе рождение, можно устремиться к третьему, о котором большинство людей и не подозревает – даже те, кто сотворил себя сам (в любом случае шанс родиться в третий раз чудовищно мал). Третье рождение есть бессмертие: человека, прожившего плодотворную жизнь, руководствуясь единственно самородительскими инстинктами, будут помнить и любить всегда – в подземном ли мире, в грядущем ли блаженстве. Но если вы не в силах справиться с химерами детства, если продолжаете блуждать, доверившись материнской любви, благонадежному участию священника, учителя, любовницы, нанимателя или командира, благовольной заботе богатого о бедном, беспечальному приятельству и бескрайней преданности близких друзей, – что ж, значит, вы обречены жить в мире детства. Вам не дано познать настоящее взросление, оставьте упования добиться чего-нибудь, стоящего заметки в вечности.
Все описанное превращает Атум-хаду в достойный пример для изучения. Весьма похоже очерченные выше закономерности великий царь описывает в катрене 80 (есть только в отрывке «С»):
Запечатано сердце матери, для ребенка закрыто; что же?!
Это – лучший из всех даров ее для ревущего малыша.
Как лишенная плевы дева, мы стенаем на смертном ложе,
Но закроется дверь усыпальницы – и восторжествует душа.
Ослоглавый бог Сет, сексуально опасный, алчущий власти забияка, изображен на стенах симпатичным и заботливым, он предстает скорее домашним псом, нежели ослом. Безымянная мать, жрец, соседи – все, невзирая на шаблонные профили и формальные требования египетской живописи, невзирая даже на их расплывчатость и мелкотравчатость, определенно порочны и злокозненны.
Дом престарелых «Гавань на закате»
Сидней, Австралия
5 января 1955 года
Мэйси!
Мне снова нездоровилось, только все это скучно, старики часто болеют, какая кому разница. И еще: я тут надеялся получить от вас ответ на мое первое письмо, а сейчас смотрю на чертов календарь с морскими пейзажами, который они тут пришпилили, и вижу, что слишком уж нетерпелив. В лучшем случае письмо от вас придет через несколько дней, не раньше. Эх, приятель, известие от вас о том, что вы нашли издателей или договорились с киношниками, когда оно осилит долгий путь, точно придаст мне сил. Чувствую я себя хуже некуда, по уши увяз в Бостоне, про который много лет не вспоминал – чего вспоминать об ушате холодной воды, выплеснутом в лицо и в сердце после всего, что было? Но когда я думаю, что ваша несчастная тетушка таки нашла счастье после тех злоключений, мое сердце успокаивается, факт. А умерла такой молодой. Тут поневоле почувствуешь себя стариком. У меня было не слишком много близких приятелей, такова цена профессии, Мэйси. Подумайте об этом, прежде чем нырять с головой в детективные истории, вот вам мой бесплатный совет. Ваша тетушка была прекрасной женщиной. Надеюсь, еще успею прочитать об истории вашей семьи, когда она будет закончена.
Так вот. Я сошел вниз по лестнице. Я должен был поработать ради нее и всех остальных. На столе Финнерана лежали записки для нее и для сиделки, которые я, кажется, уже описывал, и еще куча разных писем ему и от него, и телеграмма Трилипуша для Маргарет, в которой тот пытался выставиться молодцом и выиграть время. Я оставил все как было.
В Финнерановой записке Маргарет говорилось, что он на какое-то время уедет из города. Полдня (1 декабря) мне хватило, чтобы подтвердить то, что я и подозревал: в тот самый день он отчалил на пароходе из Нью-Йорка и 14 числа должен приплыть в Александрию. В Бостоне меня уже ничего не держало, так что я потратил остаток дня на подготовку к собственному путешествию и вернулся в отель упаковать вещи. Мне было плоховато, вот примерно как сейчас, и я надеялся снова прийти в форму, оказавшись вдали от подступающей бостонской зимы и расследуя дело в более домашней, австралийской духоте Египта. Конец был близок.
И тут – стук в дверь моего номера: за дверью – Дж. П. О'Тул с задранным носом и круглый человечек, я опознал в нем Хайнца Ковакса, видел его на фотографиях в газетах. О'Тул мне Ковакса так и не представил, за всю нашу встречу тот не проронил почти ни слова. (Конечно, вы помните, что случилось с Коваксом в конце 30-х? Об этом даже австралийские газеты писали. Иисусе, это был сущий кошмар.) Они вкатились внутрь с таким видом, будто имели на это полное право, расселись в креслах у окна, О'Тул заговорил со мной со своим ирландским акцентом:
– Вы детектив, верно? У нас возникла малая нужда в ваших услугах.
Новые клиенты, Мэйси, и первым делом я узнал от них, что заставило Финнерана прикинуться святым семейством и удрать под покровом ночи в Египет: он уже полтора года как был банкротом. Сейчас я вам могу это сказать, учитывая, что новость запоздала на тридцать лет и не в состоянии предотвратить женитьбу вашего дяди на моей Маргарет. Да, Финнеран был на мели, его магазины могли в любую минуту закрыться. Применив логику, я заключил, что он частенько обращался к О'Тулу и компании за солидными суммами, которые ему выдавались на жестких условиях. Финнеран убедил их, что на Трилипуше и его стопроцентно успешных раскопках заработает столько, что заплатит долги. О'Тул с Коваксом ему подыграли, даже ссудили еще денег, чтобы он смог выкупить свою долю в экспедиции, хотя его кредит давно истощился. Более того: «Мы и сами вложились в эту авантюру», – сказал О'Тул. Но сейчас, к их «невыразимому разочарованию», мистер Финнеран отбыл в неизвестном направлении, очень туманно пообещав, что все выплатит, как только вернется, а когда – и вовсе не сказал. До того момента я все понимал и думал, что нас, Мэйси, ждет простая сыщицкая работа: они желают с нашей помощью узнать адрес своего наложившего в штаны мистера Финнерана – в розыске и без гроша за душой. Разгневанный должник сбежал в отчаянной надежде разыскать оскандалившегося будущего зятя, который между тем чудом добывал деньги из песка, и вот теперь за ним гонятся раздраженные кредиторы в лице сиднейского филиала «Международных расследований Тейлора». История не нова, у меня таких дел был вагон и маленькая тележка, хотя в этот раз я нырял в мутноватный омут. Задача достаточно простая, к тому же я так и так ехал в Египет, а чем больше клиентов, тем больше окупится расходов.
Все верно, только я упустил одну загвоздку.
– Человек оставляет дом и дочь, – заливается О'Тул, – сбегает, чтобы в одиночку просадить полученное незаконным путем. Согласитесь, так поступать не годится.
– Полученное незаконным путем? – пробормотал я, наверно, довольно тупо.
– Именно так. Нам принадлежит большая часть находок профессора, все бумаги законные и заверенные, никакой тайны в этом нет.
– Чертовски законные бумаги! – рявкает Ковакс, забрызгивая все вокруг слюной. За наше свидание он только эти три слова и сказал.
– Первое, мистер Феррелл, – безучастно продолжает О'Тул. – Выясните, какую точно сумму наш друг мистер Финнеран уже получил от профессора в виде прибыли от раскопок, и сообщите мне об этом приватно. Дадите мне телеграмму, в которой укажете местопребывание мистера Финнерана и золота, после чего ждите моих недвусмысленных указаний.
Вот этого я не ожидал, поскольку забыл, что О'Тул и Ковакс могли поверить в Трилипушевы телеграммы о великих находках, доля в которых принадлежала им.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Однако же ирония судьбы заключается в том, что именно таких людей обычно не замечают, а замечают, напротив, таких, как я – рожденных в любви, окруженных наставниками, благополучных со всех сторон. Наверное, более прочих стихов меня восхищает катрен 24 (есть в отрывках «В» и «С»):
Атум-хаду посмотрит вниз и удивится: как высоко!
Атум-хаду озирает все, что он одолел, и дышит легко.
Атум-хаду не имеет долгов, он никому не обязан собой,
Потому он может так поступать, как не может никто другой.
Легко представить себе, как сочиняет это стихотворение молодой человек, не так давно обнаруживший, что сделался царем Египта.
Об имени Атум-хаду: Отвлекшись от характерной египетской мифологии, мы находим две детали важнейшего исторического значения: Атум-хаду пришел ниоткуда и назвал себя сам. Легенда не предлагает иных объяснений. Он был не царского рода, но крестьянского, в условиях разрухи конца династии его возвышение было возможно. Полное пятисоставное имя царя, открывающее текст и завершающееся именем «Сына Ра» Атум-хаду (Атум-Кто-Возбудился), приводится здесь впервые. Традиционно имя «Сын Ра» царь получал при рождении, оно давалось новорожденным царской семьи и звучало, естественно, по-царски. Однако, как оказалось, наш незаурядный герой, вознесшийся, невзирая на скромные возможности, на самый верх, с рождения звался по-иному.
Разумеется, можно пожалеть этого мальчика, самому себе рассказывавшего на ночь сказки и сочинившего себе небесного родителя. Анализировать историю Атум-хаду следует с позиций современной социологии: согласно исследованиям, в тех жутких случаях, о которых мы слышим и читаем, имеется, как правило, некий критический возраст, некий момент, когда ребенок впервые осознает тяготы своего положения, начинает понимать в конце концов, как он относится к своей, допустим, матери и отсюда – к окружающему миру. Этому моменту не пропасть в пропасти минувшего, куда я теперь лечу; однако, по правде говоря, жалеть таких детей не следует. Напротив, взгляните, сколь они красивы и храбры: вот мальчик восьми лет в последний раз вбегает в свой ветхий дом (ибо какой-то раз должен стать последним, неважно, поймет он это сразу или потом) и гордо и громко оповещает хозяйку о каком-то своем достижении, все еще предвкушая (обрубком детского инстинкта любви) похвалу. Он гордо и громко рассказывает о том, что освоил то или это в науке или в спорте. В знак полнейшего к нему равнодушия он получает либо зуботычину, либо вымоченное в ликере слащавое проклятие, либо соплетекущее, рвотное молчание; его полуродные братья-сестры ползают по комнате и ревут. Трагичен ли этот миг в сознании ребенка, которое распускается подобно цветку? Не совсем; почему мы считаем, что дверь закрывается, а не отворяется – с тем же самым скрипом? И разве способно нетренированное ухо уловить разницу? Закройте глаза; если душераздирающий визг донесется до вас ветерком озарения либо шанса все изменить, вы почувствуете то же, что, судя по всему, чувствовал Атум-хаду. Ему открылось нечто, что он предпочел называть ночным нисхождением Сета.
Современная социология говорит, что наиболее смышленые дети осознают важность этого момента; приноровление к нему – не что иное, как второе рождение: «младенец» полностью независим, свободен от оков иллюзий и иллюзий оков. Он становится обоими своими родителями. С этого дня он будет создавать себя сам. Когда царь выбирал имя, под которым его позже узнал мир, он думал, конечно же, о том, что с этого момента начнется величайшее из сотворений – сотворение меня.
Разумеется, только пройдя через слегка болезненное второе рождение, можно устремиться к третьему, о котором большинство людей и не подозревает – даже те, кто сотворил себя сам (в любом случае шанс родиться в третий раз чудовищно мал). Третье рождение есть бессмертие: человека, прожившего плодотворную жизнь, руководствуясь единственно самородительскими инстинктами, будут помнить и любить всегда – в подземном ли мире, в грядущем ли блаженстве. Но если вы не в силах справиться с химерами детства, если продолжаете блуждать, доверившись материнской любви, благонадежному участию священника, учителя, любовницы, нанимателя или командира, благовольной заботе богатого о бедном, беспечальному приятельству и бескрайней преданности близких друзей, – что ж, значит, вы обречены жить в мире детства. Вам не дано познать настоящее взросление, оставьте упования добиться чего-нибудь, стоящего заметки в вечности.
Все описанное превращает Атум-хаду в достойный пример для изучения. Весьма похоже очерченные выше закономерности великий царь описывает в катрене 80 (есть только в отрывке «С»):
Запечатано сердце матери, для ребенка закрыто; что же?!
Это – лучший из всех даров ее для ревущего малыша.
Как лишенная плевы дева, мы стенаем на смертном ложе,
Но закроется дверь усыпальницы – и восторжествует душа.
Ослоглавый бог Сет, сексуально опасный, алчущий власти забияка, изображен на стенах симпатичным и заботливым, он предстает скорее домашним псом, нежели ослом. Безымянная мать, жрец, соседи – все, невзирая на шаблонные профили и формальные требования египетской живописи, невзирая даже на их расплывчатость и мелкотравчатость, определенно порочны и злокозненны.
Дом престарелых «Гавань на закате»
Сидней, Австралия
5 января 1955 года
Мэйси!
Мне снова нездоровилось, только все это скучно, старики часто болеют, какая кому разница. И еще: я тут надеялся получить от вас ответ на мое первое письмо, а сейчас смотрю на чертов календарь с морскими пейзажами, который они тут пришпилили, и вижу, что слишком уж нетерпелив. В лучшем случае письмо от вас придет через несколько дней, не раньше. Эх, приятель, известие от вас о том, что вы нашли издателей или договорились с киношниками, когда оно осилит долгий путь, точно придаст мне сил. Чувствую я себя хуже некуда, по уши увяз в Бостоне, про который много лет не вспоминал – чего вспоминать об ушате холодной воды, выплеснутом в лицо и в сердце после всего, что было? Но когда я думаю, что ваша несчастная тетушка таки нашла счастье после тех злоключений, мое сердце успокаивается, факт. А умерла такой молодой. Тут поневоле почувствуешь себя стариком. У меня было не слишком много близких приятелей, такова цена профессии, Мэйси. Подумайте об этом, прежде чем нырять с головой в детективные истории, вот вам мой бесплатный совет. Ваша тетушка была прекрасной женщиной. Надеюсь, еще успею прочитать об истории вашей семьи, когда она будет закончена.
Так вот. Я сошел вниз по лестнице. Я должен был поработать ради нее и всех остальных. На столе Финнерана лежали записки для нее и для сиделки, которые я, кажется, уже описывал, и еще куча разных писем ему и от него, и телеграмма Трилипуша для Маргарет, в которой тот пытался выставиться молодцом и выиграть время. Я оставил все как было.
В Финнерановой записке Маргарет говорилось, что он на какое-то время уедет из города. Полдня (1 декабря) мне хватило, чтобы подтвердить то, что я и подозревал: в тот самый день он отчалил на пароходе из Нью-Йорка и 14 числа должен приплыть в Александрию. В Бостоне меня уже ничего не держало, так что я потратил остаток дня на подготовку к собственному путешествию и вернулся в отель упаковать вещи. Мне было плоховато, вот примерно как сейчас, и я надеялся снова прийти в форму, оказавшись вдали от подступающей бостонской зимы и расследуя дело в более домашней, австралийской духоте Египта. Конец был близок.
И тут – стук в дверь моего номера: за дверью – Дж. П. О'Тул с задранным носом и круглый человечек, я опознал в нем Хайнца Ковакса, видел его на фотографиях в газетах. О'Тул мне Ковакса так и не представил, за всю нашу встречу тот не проронил почти ни слова. (Конечно, вы помните, что случилось с Коваксом в конце 30-х? Об этом даже австралийские газеты писали. Иисусе, это был сущий кошмар.) Они вкатились внутрь с таким видом, будто имели на это полное право, расселись в креслах у окна, О'Тул заговорил со мной со своим ирландским акцентом:
– Вы детектив, верно? У нас возникла малая нужда в ваших услугах.
Новые клиенты, Мэйси, и первым делом я узнал от них, что заставило Финнерана прикинуться святым семейством и удрать под покровом ночи в Египет: он уже полтора года как был банкротом. Сейчас я вам могу это сказать, учитывая, что новость запоздала на тридцать лет и не в состоянии предотвратить женитьбу вашего дяди на моей Маргарет. Да, Финнеран был на мели, его магазины могли в любую минуту закрыться. Применив логику, я заключил, что он частенько обращался к О'Тулу и компании за солидными суммами, которые ему выдавались на жестких условиях. Финнеран убедил их, что на Трилипуше и его стопроцентно успешных раскопках заработает столько, что заплатит долги. О'Тул с Коваксом ему подыграли, даже ссудили еще денег, чтобы он смог выкупить свою долю в экспедиции, хотя его кредит давно истощился. Более того: «Мы и сами вложились в эту авантюру», – сказал О'Тул. Но сейчас, к их «невыразимому разочарованию», мистер Финнеран отбыл в неизвестном направлении, очень туманно пообещав, что все выплатит, как только вернется, а когда – и вовсе не сказал. До того момента я все понимал и думал, что нас, Мэйси, ждет простая сыщицкая работа: они желают с нашей помощью узнать адрес своего наложившего в штаны мистера Финнерана – в розыске и без гроша за душой. Разгневанный должник сбежал в отчаянной надежде разыскать оскандалившегося будущего зятя, который между тем чудом добывал деньги из песка, и вот теперь за ним гонятся раздраженные кредиторы в лице сиднейского филиала «Международных расследований Тейлора». История не нова, у меня таких дел был вагон и маленькая тележка, хотя в этот раз я нырял в мутноватный омут. Задача достаточно простая, к тому же я так и так ехал в Египет, а чем больше клиентов, тем больше окупится расходов.
Все верно, только я упустил одну загвоздку.
– Человек оставляет дом и дочь, – заливается О'Тул, – сбегает, чтобы в одиночку просадить полученное незаконным путем. Согласитесь, так поступать не годится.
– Полученное незаконным путем? – пробормотал я, наверно, довольно тупо.
– Именно так. Нам принадлежит большая часть находок профессора, все бумаги законные и заверенные, никакой тайны в этом нет.
– Чертовски законные бумаги! – рявкает Ковакс, забрызгивая все вокруг слюной. За наше свидание он только эти три слова и сказал.
– Первое, мистер Феррелл, – безучастно продолжает О'Тул. – Выясните, какую точно сумму наш друг мистер Финнеран уже получил от профессора в виде прибыли от раскопок, и сообщите мне об этом приватно. Дадите мне телеграмму, в которой укажете местопребывание мистера Финнерана и золота, после чего ждите моих недвусмысленных указаний.
Вот этого я не ожидал, поскольку забыл, что О'Тул и Ковакс могли поверить в Трилипушевы телеграммы о великих находках, доля в которых принадлежала им.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72