Сильвия жила с подругой из Монтевидео, которая не была замешана в политике. Она должна была встретиться с сенатором Мичелини за неделю до того, как его убили, – он был отдаленно знаком с ее родителями. Однако в этом вихре насилия прежние общественные или классовые связи не значили ничего. Мичелини помогал соотечественникам-уругвайцам, но в конечном итоге не смог помочь самому себе.
Мы были очень напуганы. Внешне все выглядело достаточно спокойно, и в газетах редко встречалось упоминание о происходивших чистках. Это не была война – это была охота. Мы оказались так же беззащитны, как птицы, слышащие треск ружей и лай собак. В любой момент мы могли полететь вниз. Наши преследователи давали друг другу клички; они пили «Chivas Regal»; они воздвигали охотничьи домики. Им было легко, они не отказывали себе ни в каких удовольствиях.
Однажды днем Сильвия пришла ко мне в гостиницу. Впервые мы раздели друг друга, медленно, стоя на коленях на кровати. Был прекрасный весенний день, и дешевая занавеска на окне слегка колыхалась от ветра. Мы занимались любовью на скрипучей кровати в комнате с картонными стенами, и это был акт в такой же мере отчаяния, в какой – страсти. Она похудела, и когда мы потом голые лежали рядом, я чувствовал, как колотится ее сердце под ребрами. В комнату залетела стрекоза, и некоторое время мы следили, как она бьется о стены и занавеску; попав в ловушку, стрекоза из нежно-прозрачной сразу стала неповоротливой. Сильвия встала и с помощью газеты осторожно направила ее в окно. Странные имена у странных созданий: по-испански стрекоза называется Caballito del Diablo – лошадка дьявола.
Мы лежали и разговаривали несколько часов, пока не замерзли и не проголодались. Мы ходили по огромным проспектам Буэнос-Айреса, пока не начинали болеть ноги, говорили до изнеможения, компенсируя безумными разговорами наше расставание. Сильвия показала мне несколько своих стихотворений – типичные стихи, какие тысячи молодых людей писали в то время: возвышенная риторика и лозунги, выражения чаяний, фальшивость некоторых из них я теперь ясно понимаю – «народ никогда не устанет бороться; истина и справедливость восторжествуют; все или ничего». В стихах Сильвии говорилось о вере в любовь, в будущее, в нашу страну, в борьбу, в НОВОГО ЧЕЛОВЕКА, в конец несчастий и страданий, в будущее, за которое, если потребуется, будет заплачено кровью. Но было и нежное стихотворение, посвященное тому ребенку, которого выколотили из ее живота на Национальном стадионе в Чили. Прочтя мне свои стихи, Сильвия убрала блокнот в кожаную сумочку, которую всегда с собой носила, пропутешествовавшую с ней из Монтевидео в Сантьяго, а затем через Стокгольм сюда – в этот город, который отделялся от нашей родной страны лишь рекой.
– У меня был двоюродный брат, – сказала она мне однажды, когда мы сидели в парке и пили mate. – Настоящий сорвиголова – вечно попадал в истории и всегда первым принимал вызов. Это была моя первая большая любовь. Мне было шесть лет, и я обожала его. Он утонул, когда я была еще совсем юной. Его унесло в море. Наши семьи отдыхали вместе. Мой дядя метался по берегу и искал своего любимого сына, вглядываясь далеко в море. Была даже фотография в газете, на которой мой дядя смотрел на горизонт.
– Его тело нашли?
Сильвия медленно покачала головой.
– Никогда не забуду, как дядя смотрел тогда в море.
– Где это произошло?
– В Пунта-дель-Дьябло. – ответила она.
Та ночь было очень жаркой, и я держал Сильвию в своих объятиях, смотрел, как она засыпает, слушал ее легкие вздохи и видел вздрагивающие веки, когда она погружалась в сон. В этом городе было много молодых людей, которые лежали в обнимку, в то время как другие люди проверяли списки и отдавали приказы.
Однажды утром я пошел в комиссию по делам беженцев, потому что возникла возможность получить документы для переезда в Голландию. Я хотел поехать в Англию, потому что уже тогда почти бегло разговаривал по-английски и ни слова не знал по-голландски. Вернувшись в гостиницу, я услышал страшный шум – крики, визг и ругань. Люди на «фордах» совершили налет на гостиницу и увезли несколько человек. Дверь моей комнаты была выломана. Содержимое коричневой кожаной сумочки разбросано по полу. Стена слегка запачкана кровью, дешевая занавеска хлопала на ветру. Сильвия пришла ко мне как раз во время облавы, и ее забрали. Я упрашивал соседей рассказать мне, что они видели, что они слышали, – хотел получить хоть какой-то ключ к тому, что произошло. Но все были охвачены ужасом, и связных ответов я не получил.
Сильвию вывели из отеля вместе с несколькими другими уругвайцами и аргентинцами и, грубо придавив голову рукой, затолкали на заднее сиденье машины. Подобное случалось тогда сплошь и рядом.
Теплым весенним днем в квартире с видом на реку я рассказываю все это Эмили, опустив некоторые детали.
– Вы смогли узнать, что с ней случилось? – спрашивает Эмили.
– Мы надеялись, что ее вернут в Уругвай. Некоторым при этом удалось выжить. Но похоже, что ее видели в военно-морском училище мотористов. Те, кто туда попадал, редко выходили живыми.
– Если бы вы оказались в то время в гостинице, вы оба попали бы туда, и я не разговаривала бы с вами сейчас, – шепчет Эмили.
– Если бы Сильвия не пришла ко мне в тот день, ей не пришлось бы пережить таких страданий. Она была бы в безопасности в доме своей подруги, – отвечаю я.
– Нельзя так рассуждать. Это бессмысленно. Жизнь не такая, – говорит Эмили почти грубо.
И в это время происходит удивительное совпадение. В комнату влетает стрекоза, маленькая лошадка дьявола с невидимым седоком, вся будто бы из света раннего лета, с хрупкими и изящными крыльями, словно бы затейливо сотканными из стекловолокна, жужжащая в теплом воздухе, маленькое мерцающее чудо, образ из мечты какого-нибудь первого авиатора. Стрекозка прилетела с реки; она по ошибке залетела в нашу комнату; она начинает болезненно стучаться в окно.
Я не суеверен и не думаю, что эта стрекоза – Сильвия или каким-то образом ее представляет. Я не верю в духов и в то, что теплый воздух проникнут тихим шепотом наших утраченных любимых. Мои мечты и воспоминания достаточно сложны, достаточно тревожны, чтобы сделать ненужным всякое обращение к сверхъестественному, к убедительной поэзии голосов, шепчущих из могилы. Я думаю о том, что это совпадение очень обрадовало бы ее, что если бы Сильвия могла подстроить этот маленький удивительный случай, то получила бы большое удовольствие; ей понравился бы момент, в который это произошло; она улыбнулась бы своей щедрой и выразительной улыбкой. Эта женщина обращала внимание на вещи и научила меня с большим вниманием относиться к ним.
– Как удивительно, – говорит Эмили, – что они никогда не могут найти выход на свободу, даже если он совсем рядом. И они будут там биться часами, если… – она берет один из компьютерных журналов Клаудио и помогает маленькому созданию выбраться на свободу, назад к реке, – …им не помочь.
В эту ночь я остаюсь в комнате для гостей у Клаудио и, лежа в постели, вспоминаю дневной разговор. Я думаю о Розе Люксембург и о том, как ее избитое тело было небрежно сброшено в замерзающий канал. Шлеп! Страстный человек с острым умом с помощью приклада винтовки капрала превратился в нечто плавающее в воде. Я вспоминаю комнату гостиницы в Буэнос-Айресе с дешевой развевающейся занавеской, комнату, которую я никогда больше не увижу. Я думаю о том, что пропажа без вести сверхжестока – этим способом умышленно наносят максимальный психологический урон тем выжившим, которые могут лишь в воображении представлять себе судьбу потерянного ими любимого человека. Нет сомнений, что Сильвия страдала от боли, унижения и страха. Но я не знаю в точности, как она страдала, и мне представляются ужасные видения, которые, возможно, не преувеличены.
Сведениям о том, что ее поместили в военно-морское училище мотористов, можно доверять. Их передал человек, который провел с ней несколько минут и которому она прошептала свое имя и национальность: «Меня зовут Сильвия Ортес. Я уругвайка». Она была сломлена, по словам свидетеля, она была уже сломлена. Она была hecho pedazos. И когда я услышал эти ужасные и точные слова, внутри меня тоже что-то сломалось – раздался стук копыт лошадей, устремившихся в разные концы пыльной площади, – и я знал, что эти осколки уже никогда не удастся снова соединить воедино.
Никаким Харальдам Эдельстамам не было позволено посещать военно-морское училище мотористов и бичевать палачей, не было даже майора Лавандеро, на чью человеческую совесть можно было воздействовать. В этом заведении любили избавляться от людей – после жестоких пыток, проводимых ради удовольствия, а не для получения информации, – сбрасывая их ночью с самолета над устьем реки. Часто пленники были еще в сознании, и следы пальцев вокруг люков самолета свидетельствовали об их отчаянной борьбе за жизнь, – они тщетно размахивали непослушными руками и ногами, не желая лететь в эту ужасающую темноту.
Так что пусть мой сын считает меня наивным и старомодным, пусть тюрьму Пунта Карретас превращают в торговый центр. Пусть люди, занимаясь покупками, не замечают зарешеченные окошки и переходы для охраны; пусть говорят о всеобщем примирении и залечивании ран. Генералы становятся пожизненными сенаторами, и только несколько безумцев воет от ярости. Но мне все равно, если люди больше не хотят об этом слышать, если им от этого слишком грустно, если это их утомляет, подавляет или они все это уже слышали. «Какой смысл дальше говорить об этом? Да-да, смените пластинку». Торговый центр был раньше тюрьмой. Серебряная река полна трупов. Ребенок, размахивающий ранцем, был украден у своих настоящих родителей и продан другим. А по улицам ходят те люди, которые это сделали, – разговаривают, смеются и не чувствуют раскаяния; те, кто наносил удары; те, кто взял накачанную наркотиками, сломленную пытками молодую женщину и выбросил ее, надев на голову мешок, из люка самолета в море. Это не просто фотография; женщину звали Сильвия Ортес, и она была уругвайкой. Я смотрел на нее спящую, я трогал изгиб ее спины, я слушал ее рассказы о детстве. Она никогда не вернется ко мне, но она сделала меня тем, кто я есть.
Я вылезаю из постели и бреду на кухню за стаканом воды. Тихонько проходя по квартире, я слышу шепот и смех Эмили и Клаудио. Я слышу, как Эмили смеется и говорит: «Т-с-с, твой отец услышит». А Клаудио отвечает: «Даже если услышит, не обратит внимания. Он, наверно, вспоминает еще какие-нибудь песни, чтобы научить тебя им. По-моему, он в тебя влюбился». А Эмили смеется и говорит: «Прекрати. Он очень интересно рассказывает». Потом я слышу их движения, дыхание и первые слабые звуки наслаждения, быстро прохожу в кухню и закрываю за собой дверь, чтобы не слышать.
Я знаю, что не должен обижаться на молодых за этот разговор, они не желают мне зла, но я испытываю болезненное ощущение, словно меня унизили и предали. Как ни странно, меня больше огорчает ответ Эмили, хотя я думаю, что у девушки не было намерения показать, что я всего лишь старик, знающий интересные истории, просто она так выражается. Сам иногда попадаю в неловкое положение, плохо выразив, что имею в виду. И все же я задет. Я наливаю в стакан воду и стою у окна, глядя на огни зданий, преломляющиеся в темной воде реки там, где днем плескали веслами и перекрикивались гребцы на каноэ. И я знаю, что, несмотря на мое горячее желание отомстить, на все мои излияния гнева, я всего лишь усталый, стареющий и беспомощный человек, разглядывающий свое седеющее отражение, одолеваемый мечтами и воспоминаниями. История неумолимо движется вперед; мертвецы мертвы, а молодые обнимают друг друга и смеются над теми, кого считают спящими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Мы были очень напуганы. Внешне все выглядело достаточно спокойно, и в газетах редко встречалось упоминание о происходивших чистках. Это не была война – это была охота. Мы оказались так же беззащитны, как птицы, слышащие треск ружей и лай собак. В любой момент мы могли полететь вниз. Наши преследователи давали друг другу клички; они пили «Chivas Regal»; они воздвигали охотничьи домики. Им было легко, они не отказывали себе ни в каких удовольствиях.
Однажды днем Сильвия пришла ко мне в гостиницу. Впервые мы раздели друг друга, медленно, стоя на коленях на кровати. Был прекрасный весенний день, и дешевая занавеска на окне слегка колыхалась от ветра. Мы занимались любовью на скрипучей кровати в комнате с картонными стенами, и это был акт в такой же мере отчаяния, в какой – страсти. Она похудела, и когда мы потом голые лежали рядом, я чувствовал, как колотится ее сердце под ребрами. В комнату залетела стрекоза, и некоторое время мы следили, как она бьется о стены и занавеску; попав в ловушку, стрекоза из нежно-прозрачной сразу стала неповоротливой. Сильвия встала и с помощью газеты осторожно направила ее в окно. Странные имена у странных созданий: по-испански стрекоза называется Caballito del Diablo – лошадка дьявола.
Мы лежали и разговаривали несколько часов, пока не замерзли и не проголодались. Мы ходили по огромным проспектам Буэнос-Айреса, пока не начинали болеть ноги, говорили до изнеможения, компенсируя безумными разговорами наше расставание. Сильвия показала мне несколько своих стихотворений – типичные стихи, какие тысячи молодых людей писали в то время: возвышенная риторика и лозунги, выражения чаяний, фальшивость некоторых из них я теперь ясно понимаю – «народ никогда не устанет бороться; истина и справедливость восторжествуют; все или ничего». В стихах Сильвии говорилось о вере в любовь, в будущее, в нашу страну, в борьбу, в НОВОГО ЧЕЛОВЕКА, в конец несчастий и страданий, в будущее, за которое, если потребуется, будет заплачено кровью. Но было и нежное стихотворение, посвященное тому ребенку, которого выколотили из ее живота на Национальном стадионе в Чили. Прочтя мне свои стихи, Сильвия убрала блокнот в кожаную сумочку, которую всегда с собой носила, пропутешествовавшую с ней из Монтевидео в Сантьяго, а затем через Стокгольм сюда – в этот город, который отделялся от нашей родной страны лишь рекой.
– У меня был двоюродный брат, – сказала она мне однажды, когда мы сидели в парке и пили mate. – Настоящий сорвиголова – вечно попадал в истории и всегда первым принимал вызов. Это была моя первая большая любовь. Мне было шесть лет, и я обожала его. Он утонул, когда я была еще совсем юной. Его унесло в море. Наши семьи отдыхали вместе. Мой дядя метался по берегу и искал своего любимого сына, вглядываясь далеко в море. Была даже фотография в газете, на которой мой дядя смотрел на горизонт.
– Его тело нашли?
Сильвия медленно покачала головой.
– Никогда не забуду, как дядя смотрел тогда в море.
– Где это произошло?
– В Пунта-дель-Дьябло. – ответила она.
Та ночь было очень жаркой, и я держал Сильвию в своих объятиях, смотрел, как она засыпает, слушал ее легкие вздохи и видел вздрагивающие веки, когда она погружалась в сон. В этом городе было много молодых людей, которые лежали в обнимку, в то время как другие люди проверяли списки и отдавали приказы.
Однажды утром я пошел в комиссию по делам беженцев, потому что возникла возможность получить документы для переезда в Голландию. Я хотел поехать в Англию, потому что уже тогда почти бегло разговаривал по-английски и ни слова не знал по-голландски. Вернувшись в гостиницу, я услышал страшный шум – крики, визг и ругань. Люди на «фордах» совершили налет на гостиницу и увезли несколько человек. Дверь моей комнаты была выломана. Содержимое коричневой кожаной сумочки разбросано по полу. Стена слегка запачкана кровью, дешевая занавеска хлопала на ветру. Сильвия пришла ко мне как раз во время облавы, и ее забрали. Я упрашивал соседей рассказать мне, что они видели, что они слышали, – хотел получить хоть какой-то ключ к тому, что произошло. Но все были охвачены ужасом, и связных ответов я не получил.
Сильвию вывели из отеля вместе с несколькими другими уругвайцами и аргентинцами и, грубо придавив голову рукой, затолкали на заднее сиденье машины. Подобное случалось тогда сплошь и рядом.
Теплым весенним днем в квартире с видом на реку я рассказываю все это Эмили, опустив некоторые детали.
– Вы смогли узнать, что с ней случилось? – спрашивает Эмили.
– Мы надеялись, что ее вернут в Уругвай. Некоторым при этом удалось выжить. Но похоже, что ее видели в военно-морском училище мотористов. Те, кто туда попадал, редко выходили живыми.
– Если бы вы оказались в то время в гостинице, вы оба попали бы туда, и я не разговаривала бы с вами сейчас, – шепчет Эмили.
– Если бы Сильвия не пришла ко мне в тот день, ей не пришлось бы пережить таких страданий. Она была бы в безопасности в доме своей подруги, – отвечаю я.
– Нельзя так рассуждать. Это бессмысленно. Жизнь не такая, – говорит Эмили почти грубо.
И в это время происходит удивительное совпадение. В комнату влетает стрекоза, маленькая лошадка дьявола с невидимым седоком, вся будто бы из света раннего лета, с хрупкими и изящными крыльями, словно бы затейливо сотканными из стекловолокна, жужжащая в теплом воздухе, маленькое мерцающее чудо, образ из мечты какого-нибудь первого авиатора. Стрекозка прилетела с реки; она по ошибке залетела в нашу комнату; она начинает болезненно стучаться в окно.
Я не суеверен и не думаю, что эта стрекоза – Сильвия или каким-то образом ее представляет. Я не верю в духов и в то, что теплый воздух проникнут тихим шепотом наших утраченных любимых. Мои мечты и воспоминания достаточно сложны, достаточно тревожны, чтобы сделать ненужным всякое обращение к сверхъестественному, к убедительной поэзии голосов, шепчущих из могилы. Я думаю о том, что это совпадение очень обрадовало бы ее, что если бы Сильвия могла подстроить этот маленький удивительный случай, то получила бы большое удовольствие; ей понравился бы момент, в который это произошло; она улыбнулась бы своей щедрой и выразительной улыбкой. Эта женщина обращала внимание на вещи и научила меня с большим вниманием относиться к ним.
– Как удивительно, – говорит Эмили, – что они никогда не могут найти выход на свободу, даже если он совсем рядом. И они будут там биться часами, если… – она берет один из компьютерных журналов Клаудио и помогает маленькому созданию выбраться на свободу, назад к реке, – …им не помочь.
В эту ночь я остаюсь в комнате для гостей у Клаудио и, лежа в постели, вспоминаю дневной разговор. Я думаю о Розе Люксембург и о том, как ее избитое тело было небрежно сброшено в замерзающий канал. Шлеп! Страстный человек с острым умом с помощью приклада винтовки капрала превратился в нечто плавающее в воде. Я вспоминаю комнату гостиницы в Буэнос-Айресе с дешевой развевающейся занавеской, комнату, которую я никогда больше не увижу. Я думаю о том, что пропажа без вести сверхжестока – этим способом умышленно наносят максимальный психологический урон тем выжившим, которые могут лишь в воображении представлять себе судьбу потерянного ими любимого человека. Нет сомнений, что Сильвия страдала от боли, унижения и страха. Но я не знаю в точности, как она страдала, и мне представляются ужасные видения, которые, возможно, не преувеличены.
Сведениям о том, что ее поместили в военно-морское училище мотористов, можно доверять. Их передал человек, который провел с ней несколько минут и которому она прошептала свое имя и национальность: «Меня зовут Сильвия Ортес. Я уругвайка». Она была сломлена, по словам свидетеля, она была уже сломлена. Она была hecho pedazos. И когда я услышал эти ужасные и точные слова, внутри меня тоже что-то сломалось – раздался стук копыт лошадей, устремившихся в разные концы пыльной площади, – и я знал, что эти осколки уже никогда не удастся снова соединить воедино.
Никаким Харальдам Эдельстамам не было позволено посещать военно-морское училище мотористов и бичевать палачей, не было даже майора Лавандеро, на чью человеческую совесть можно было воздействовать. В этом заведении любили избавляться от людей – после жестоких пыток, проводимых ради удовольствия, а не для получения информации, – сбрасывая их ночью с самолета над устьем реки. Часто пленники были еще в сознании, и следы пальцев вокруг люков самолета свидетельствовали об их отчаянной борьбе за жизнь, – они тщетно размахивали непослушными руками и ногами, не желая лететь в эту ужасающую темноту.
Так что пусть мой сын считает меня наивным и старомодным, пусть тюрьму Пунта Карретас превращают в торговый центр. Пусть люди, занимаясь покупками, не замечают зарешеченные окошки и переходы для охраны; пусть говорят о всеобщем примирении и залечивании ран. Генералы становятся пожизненными сенаторами, и только несколько безумцев воет от ярости. Но мне все равно, если люди больше не хотят об этом слышать, если им от этого слишком грустно, если это их утомляет, подавляет или они все это уже слышали. «Какой смысл дальше говорить об этом? Да-да, смените пластинку». Торговый центр был раньше тюрьмой. Серебряная река полна трупов. Ребенок, размахивающий ранцем, был украден у своих настоящих родителей и продан другим. А по улицам ходят те люди, которые это сделали, – разговаривают, смеются и не чувствуют раскаяния; те, кто наносил удары; те, кто взял накачанную наркотиками, сломленную пытками молодую женщину и выбросил ее, надев на голову мешок, из люка самолета в море. Это не просто фотография; женщину звали Сильвия Ортес, и она была уругвайкой. Я смотрел на нее спящую, я трогал изгиб ее спины, я слушал ее рассказы о детстве. Она никогда не вернется ко мне, но она сделала меня тем, кто я есть.
Я вылезаю из постели и бреду на кухню за стаканом воды. Тихонько проходя по квартире, я слышу шепот и смех Эмили и Клаудио. Я слышу, как Эмили смеется и говорит: «Т-с-с, твой отец услышит». А Клаудио отвечает: «Даже если услышит, не обратит внимания. Он, наверно, вспоминает еще какие-нибудь песни, чтобы научить тебя им. По-моему, он в тебя влюбился». А Эмили смеется и говорит: «Прекрати. Он очень интересно рассказывает». Потом я слышу их движения, дыхание и первые слабые звуки наслаждения, быстро прохожу в кухню и закрываю за собой дверь, чтобы не слышать.
Я знаю, что не должен обижаться на молодых за этот разговор, они не желают мне зла, но я испытываю болезненное ощущение, словно меня унизили и предали. Как ни странно, меня больше огорчает ответ Эмили, хотя я думаю, что у девушки не было намерения показать, что я всего лишь старик, знающий интересные истории, просто она так выражается. Сам иногда попадаю в неловкое положение, плохо выразив, что имею в виду. И все же я задет. Я наливаю в стакан воду и стою у окна, глядя на огни зданий, преломляющиеся в темной воде реки там, где днем плескали веслами и перекрикивались гребцы на каноэ. И я знаю, что, несмотря на мое горячее желание отомстить, на все мои излияния гнева, я всего лишь усталый, стареющий и беспомощный человек, разглядывающий свое седеющее отражение, одолеваемый мечтами и воспоминаниями. История неумолимо движется вперед; мертвецы мертвы, а молодые обнимают друг друга и смеются над теми, кого считают спящими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41