Только обещай, что пойдешь с гордо поднятой головой. И держись подальше от либералов». Он усадил меня в зале заседаний Кабинета, я повесил свою кепку на вешалку и гляжу на черную табличку с таинственным обозначением: «Первый лорд». Я удивляюсь, а сколько здесь лордов? Есть ли двадцатый лорд? Я не уверен, что справлюсь с такой ответственностью даже в одиннадцать лет. Но я люблю дядю Джима так же сильно, как свою мать, и чувствую себя обязанным сделать все, чтобы ему было приятно.
В огороженном стеной саду сгустились сумерки и сильно пахнет лавандой. Я так хочу снова оказаться с Мари. Я бегу в пижаме через весь дом, чтобы посмотреть, как там, вдали, солнце садится за деревьями Сент-Джеймского парка. Стая птиц взмывает над высокими силуэтами крыш. Цапли хлопают крыльями и исчезают. Они похожи на геральдические знаки. От воды доносятся отдаленные крики. Вижу кавалеристов в красной шерстяной форме с золотым позументом и коней на плац-параде. В пижаме я чувствую себя уязвимым, босые ноги касаются холодного мрамора, полированного паркета, восточного ковра. Я слышу голоса внизу. Чувствую запах жареного мяса и вареных овощей, вина и табака. Голоса становятся все громче. Я совсем не уверен, что смогу не разочаровать дядю Джима. Может, мистер Черчилль прав? Все, что я могу обещать дяде сейчас, так это то, что я не буду кандидатом от Либеральной партии. Сердце начинает колотиться от страха. Я напуган тем, что может случиться со мной, если меня поймают одного на мраморной лестнице перед семейными портретами. Может быть, потому, что я нахожусь так близко от такой непомерной государственной власти, я испытываю тревожное ощущение сродни эротическому. Я тихо бегу по пустым коридорам, по покрытой темно-зеленым ковром лестнице наверх, в свою комнату.
Дядя Джим и тетя Айрис сидят на разных концах кожаного диванчика и слушают новости по радио. Теперь, стоит мне услышать, как по радио передают результаты футбольных матчей, я вижу дядю и тетю, застывших в молчании. Когда я вхожу, они поднимают глаза, пробуждаются, кажется, отдают какие-то распоряжения горничной.
Моя прабабка со стороны Маммери была горничной в замке Хивер в Кенте. Она видела, как Асторы построили свою искусственную деревню, окружив ее рвом и превратив в замечательно уютное место, идеализированное средневековье. Прабабка была знаменита своими длинными венецианскими рыжими волосами и нежной бледной кожей. «Казалось, что ее голова охвачена огнем». Уильям Маммери, мой дед, родился в замке. «Она любила рассказывать нам, какими чудными людьми были Асторы, даже Нэнси. Когда я их встретила, я была слишком молода, чтобы составить себе о них ясное представление. Она была личной камеристкой, не просто служанкой. В те времена работа в Хивере была лучшим местом в округе. Все современные удобства. Лучше, чем в Кливдене. А тетя умерла в Париже графиней, представляете? Ее звали София. У меня где-то есть свидетельство о ее смерти. Его прислали по почте моей матери. Я думаю, что к тому времени она оставалась ближайшей родственницей Софии, но сомневаюсь, что речь шла о больших деньгах». Ему было пятнадцать, и он уже работал, когда пришло известие о том, что его мать утонула рядом с домиком Анны Киевской. Очевидно, она забыла о реке и ночью упала в нее.
У моего деда была своя экспортно-импортная контора в Сити. Он много говорил о фрахте и грузовых судах. В пятьдесят четвертом году я попытался разыскать его контору, помня, что она находилась где-то рядом с Фенчерч-стрит. Я надеялся найти ее на дальней стороне пустыря, заросшего сорной травой и лиловыми цветами, заваленного осколками кирпича и кусками бетона с прутьями ржавой арматуры, похожей на пораженные неизвестной болезнью деревья. Но контору я так и не обнаружил. Модели судов были там в каждом окне, а я думал, что пароходик будет выставлен только у дедушки.
Самой дальней из велосипедных поездок, совершенных мною с моим другом Беном Френчем, была поездка в Хивер, рядом с Орпингтоном, куда я стремился, наслушавшись рассказов. Сам замок был закрыт для публики, и поэтому, прислонив велосипеды к каменной стене церковного кладбища, мы пошли взглянуть на могилы моих родственников. Большая часть надгробий в Хивере сделана из местного песчаника, легко разрушаемого стихией, и поэтому прочитать можно было только современные надписи. Я не нашел ни одного Маммери. День был жаркий, и я натер себе задницу. У Бена был трехскоростной велосипед, а у меня тяжелый «Рали», который я прятал в сарае, потому что мама не разрешала мне кататься, пока мне не исполнится одиннадцать. У «Рали» было одно преимущество: большой багажник над передним колесом, в котором я мог возить своего черного с коричневыми подпалинами терьера Бренди. Обычно Бренди бежал за мной, пока не уставал. Потом он внезапно садился на дорогу и начинал лаять, привлекая мое внимание и ожидая, пока я не развернусь и не подъеду к нему. Тогда он прыгал в багажник, усаживался передо мной, поскуливая и повизгивая, и периодически рычал на встречных собак и кошек.
У меня было детство, которое я склонен считать идиллическим. Хотя случались, конечно, и подводные течения, и жестокие ссоры, обычно кончавшиеся взаимными слезами и извинениями. Я привык к этому. Другие дети влачили, на мой взгляд, тусклое существование, живя так гладко, будто они вовсе и не родились. Но эта напряженность отношений твердо базировалась на самом обычном человеческом существовании, в котором не было ничего патологического, и в отличие от столь многих своих современников я никогда не жаждал никакой эксцентрики, никаких экзотических ощущений. Я видел, что мое поколение или погибло или же покалечено, потеряно в чужом мире консервативных идей, имперского бреда, бессмысленных военных авантюр, в мире торгашеской философии, той самой, что превратила последнюю Французскую империю в жалкую пародию. Общество было несчастным, жестоким, эгоистичным. Англичане в высшей степени удовлетворены собой, самодовольны, как церковные прелаты, и не замечают, что их медленно поглощают зыбучие пески. Но нет сомнения в том, что когда они поймут, как низко пали, то встанут на наши плечи и пойдут по нашим головам. Томми Ми сделает это не задумываясь.
Когда я был ребенком, меня любили. Я чувствовал себя в безопасности. Я доверял многим людям, и меня редко предавали. Тем, кто время от времени меня предавал, очевидно, было свойственно ошибаться, и я продолжал доверять им. Ни один родитель не помнит всех обещаний, данных ребенку. Я оставался счастливым, уверенным в себе и независимым. Когда я проваливался на экзаменах, никто не винил меня. Я добивался успеха во всем, что меня интересовало. Моя мать, если даже сомневалась насчет моих планов, в целом во всем меня поддерживала. Когда в тринадцатилетнем возрасте я получил свой первый гонорар за статью в местной газете, она была счастлива. Соседи поздравляли меня, учителя гордились мной, хотя и продолжали предупреждать, что я должен с большим вниманием относиться к учебе. Меня наказывали за частые прогулы, за невыполнение домашних заданий, за проказы в классе. У меня было два отклонения от нормы: любовь к атональной музыке, в особенности к Чарльзу Айвзу, и к трудным книгам.
Некоторые полагают, что я рос одиноким ребенком, но на деле я сам, как правило, предпочитал свое собственное общество. У меня были друзья, которых в случае необходимости я всегда мог позвать. Самым близким из них был Бен Френч. Мы были как братья. Но иногда он уезжал к родственникам в Центральные графства, а впоследствии, будучи года на два старше меня, днем уходил на работу или на военную службу. Оказалось, что поступление в учебный авиационный корпус дало ему то, о чем он мечтал, а именно — военную службу, куда он ходил как на обычную работу, продолжая жить дома. По его примеру я тоже поступил в учебный авиационный корпус. У Бена были нежные, довольно утонченные черты лица, а его любимым чтением, как и моим, во время нашей первой встречи оказались книги Ричмал Кромптон. Мы оба увлекались химическими опытами. Больше всего возились с порохом, делая разные смеси. Смешивали все наугад и проверяли одну смесь за другой, так что часто случались незапланированные взрывы. В мальчишеские годы я часто подпаливал брови. Потолок и окна в моей комнате почернели, занавески часто загорались. Мать относилась к этому довольно снисходительно, возможно, потому, что легко могла вообразить себе худшее.
Еще мы оба увлекались игрушечными солдатиками, которых методично коллекционировали, посещая маленький магазинчик в Стритеме, рядом с Коммоном, где можно было найти большую часть наших британских наборов. Нас интересовали только британские. Мы послали за их каталогом, и он оказался размером с большую телефонную книгу, там были полки и армии разных стран, вплоть до фигурок инженерных частей. Эта книга была для нас как Библия. Мы обсуждали, на что будем копить деньги, и какая работа позволит нам купить морских пехотинцев. Эти оловянные солдатики, которых в середине пятидесятых было великое множество, к началу шестидесятых практически исчезли. Меня встревожило, когда вместо них появились пластмассовые фигурки в очень условной и однообразной форме и с очень приблизительной исторической привязкой. Теперь же я не могу позволить себе покупать солдатиков; это стало привилегией коллекционеров. Моя первая серия статей, напечатанных в журнале для мальчиков, как раз была посвящена оловянным солдатикам.
У меня были обычные интересы, нормальная жизнь. Я был обращен к миру и лишь изредка и сознательно углублялся внутрь себя. Вы просите меня писать о детстве, надеясь, что это даст вам ключ к моему нынешнему состоянию. Но мое детство ничего не дает. Ответ надо искать в генах, в наследственности. Кто знает, может, я действительно болен!
Мой другой дядя Джим, муж сестры моей матери Дейзи, заинтересовался моими оловянными солдатиками. Он был директором приготовительной частной школы под Ричмондом, а во время войны служил в Юго-Восточной Азии. У него была великолепная коллекция отравленных стрел, мумифицированных голов, резных идолов, фигурок из слоновой кости, диковинных ожерелий, которую он собрал в джунглях, где провел большую часть войны. Он катапультировался из горящего самолета в сорок втором году и приземлился среди дружественных туземцев, живущих в таких глубоких дебрях, что ни японцы, ни голландцы, ни англичане вообще не знали об их существовании. Сами туземцы, впрочем, хорошо были осведомлены о том, что происходит. В конце концов он узнал о том, что японцы ушли с этой территории, а американцы и британцы высадились на ней, и тогда его друзья отвезли его вниз по реке на каноэ. Я не был уверен в том, что он действительно хотел вернуться на Запад. Так или иначе, но через две недели он был в Лондоне вместе со своим огромным багажом. Некоторые из сувениров он раздал, но большая часть осталась в его доме, который был пристроен к школе. Иногда он пугал своими дикими масками плохих учеников. По школе ходили слухи о том, что он сам умел мумифицировать головы, а по части отравленных стрел был настоящий дока.
Дядя Джим был родом из Корка. Впоследствии он признался мне, что, поскольку жизнь с моей тетей Дейзи никогда не была для него слишком приятной, он хотел тогда остаться в джунглях со своей туземной женой, но испугался, что тетя Дейзи рано или поздно узнает, где он находится, и приедет за ним. Он предпочел сдаться, но не жить с постоянным страхом в душе. Думаю, он шутил. Такой взгляд на тетю был мне непонятен, потому что во мне она души не чаяла. Почему-то она никогда не относилась ко мне с тем презрением, которое приберегала для мужа и двоих сыновей, находившихся у нее под каблуком. Когда я жил у них, она вставала на мою сторону в спорах, готовила мне замечательную еду, поощряла меня на такие независимые поступки, которые и в страшном сне не могли присниться ее сыновьям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92