– В его улыбке сквозила ирония. – Кстати, я навестил Загира в больнице. Он поправляется и вот-вот вернется на работу. На редкость трудолюбивый человечек, я бы сказал – двужильный. Сообщил мне, что переделал свою машину и теперь у нее ручное управление. Сухожилие срастется только месяца через полтора, а он не может терять столько времени. Да, чуть не забыл, он собирается поблагодарить вас лично. Мечтает с вами познакомиться, у него для вас кое-что есть.
– Золотые часы?
– Кажется, какое-то предложение. Судя по всему, вам он доверяет больше, чем полицейским. Кстати о полиции… – Гмюнд оглянулся. Через перекресток к нам спешила женская фигурка в полицейском мундире. – Пойдемте встретим Розету, – сказал он, и я повиновался. Уже совсем рассвело. Из Бранбергерской часовни в стене храма, мимо которой мы быстро шагали, нам криво улыбнулся ангелочек.
Гмюнд и не подумал пенять Розете за опоздание. Похоже было, что они договорились заранее. Девушка извлекла из кармана ключи и протянула их Гмюнду, однако тот покачал головой, и тогда она отдала связку мне. Но повела она меня вовсе не к главному входу, расположенному с фасада, и не к боковому, что в северном нефе, а к незаметной дверке возле самого пресбитерия. Я приблизился. Все три замка, один старинный и два французских, открылись легко. Я взялся за ручку и коснулся двери. Она тут же отворилась – точно сама собой. Я ждал, что на меня повеет холодом, словно из кельи, но температура в здании оказалась такой же, как на улице. Я почувствовал только, что помещение давно не проветривалось, и еще – слабый запах ладана. Внутри было темно. Я оглянулся. Гмюнд и Розета стояли неподвижно и будто ждали чего-то. Их глаза мне рассмотреть не удалось, но я был уверен, что они, затаив дыхание, следят за моими действиями, которым явно недоставало отваги и решительности. Справившись со страхом, я сделал несколько шагов в темноту, потом шагнул еще раз – и коснулся следующих дверей. Эти оказались побольше. Выключатель я не нашел, однако нащупал замок и попытался вставить туда четвертый ключ. Замок повиновался, дверь открылась. Из-за нее проникал слабый свет. Я бросил взгляд назад, на первое помещение; это оказалась ризница, куда следом за мной как раз входили Розета и Гмюнд. Шагнув за порог, я увидел, что попал в боковой неф.
В храме все еще царила ночь, освещены были только пресбитерий и главный неф. Сероватый свет с трудом проникал через фильтр шестигранных оконных стеклышек в свинцовых переплетах. Большой алтарь украшен букетами, однако никакого иного заманчивого разноцветья я не заметил. Гмюнд будет разочарован.
А где он, собственно? Его не видно. Наверное, остался с Розетой в ризнице. Одному мне в храме делать было нечего, и я решил вернуться. Но внезапно что-то меня остановило – послышался женский голос, который явно принадлежал не Розете. Его эхо разносилось по всей церкви.
Голос повторял чье-то имя. Кого-то звал. Да, я не ошибся. Бросившись к соседней скамье, я притулился за ней. Имя прозвучало снова, более отчетливо, но все еще не совсем ясно. Я прополз вдоль ряда скамеек к исповедальне и оттуда оглядел храм. Голос усилился, он был глухим и надрывным и звучал словно из земных недр. А вскоре я кое-что и увидел: за колонной возле ризницы, совсем рядом с тем местом, где я только что стоял, виднелась какая-то фигура, преграждая мне путь к двери. Женский силуэт, светлый абрис, выделяющийся на фоне полумрака северного нефа. Зов повторился. Сдавленный голос полнился страданием, обращенным не вовне, но внутрь – кушам, которые не слышат. В нем не было надежды – и это пугало больше всего.
Я вслушивался, оставаясь недвижимым, готовый пуститься наутек, если в храме появится кто-нибудь еще. Но мы были одни: я и эта женщина, она за колонной, спиной ко мне, я – скрытый исповедальней. В храме царила тишина, прерываемая только женскими возгласами. Мне вспомнилась одна уловка, виденная когда-то в кино. Достав из кармана кошелек, я извлек оттуда пятикроновую монету: ее-то наверняка будет слышно. Желая отвлечь внимание женщины, я бросил монетку как можно дальше, в направлении Корнельской часовни в южном нефе. Удар молота о наковальню не наделал бы больше шума; пять крон со звоном запрыгали по плитам пола, отскочили от нескольких колонн, от нервюр, от решетки хора. Монета уже давно куда-нибудь закатилась, но по-прежнему продолжала звенеть, подобно колоколу.
Женщина не обернулась.
– Шимон, – ее голос слился с металлическим позвякиванием.
Теперь наконец я начал понимать.
Набравшись храбрости, я вышел из своего укрытия. Первый шаг, второй, третий. Я видел, как она одета: желто-коричневый плащ с белым капюшоном, достигавшим пола. Девятый, десятый, одиннадцатый шаг. Я увидел, что она хрупкая, что она склонила голову, что сжала руки перед собой. Двенадцать, тринадцать.
– Госпожа, – произнес я слабым голосом. Что дрожало у меня сильнее – голос или колени? Мне невольно вспомнилось то недавнее утро, когда я так же вот окликнул другую женщину возле храма Святого Аполлинария. – Госпожа, вы меня слышите? – Она не отвечала. Я взял немного в сторону, чтобы обойти ее и заглянуть в лицо. Но она вновь повернулась ко мне спиной. Я сделал вторую попытку – и с тем же успехом. Невероятно – она не желает мне показываться! Она поворачивалась то влево, то вправо, словно флюгер. Может, это Розета, подумал я, Розета, которая решила подшутить надо мной? Но я знал, что это не она. Ни голос, ни хрупкая фигурка не могли принадлежать Розете.
По спине у меня бежали мурашки. Я невольно поднес руку ко лбу: на нем выступил холодный пот. Женщина теперь стояла неподвижно, ее опущенные плечи не вздрагивали. Я знал, что делать: путь наружу свободен, стоит только подскочить к распахнутой двери в ризницу и выбежать вон. Да, так я и поступлю. Но вместо этого – против своей воли – стремительно вытянул руку, чтобы коснуться плеча под плащом… и рука моя ударилась о колонну.
Нет, не о колонну. О дерево. И как это я только мог перепутать его с колонной? А на чем же я стою? Плиты пола исчезли, вокруг простираются зеленые луга. Трава в храме?… Подивившись этому обстоятельству, я потер глаза. Потом задрал голову: ни окон, ни потолка нет и в помине. Белые высокие облака, между ними – сияющее небо, синевой режущее взор, который ожидал наткнуться на серые своды. Смотрю вокруг и вижу, что стою на отвратительной поляне, поросшей железными и каменными цветами. Храм, где я должен был бы находиться, возвышается немного дальше, пресбитерий вгрызается в кладбище, и я дрожу в окружении крестов. За забором виднеется сад – я разглядел кусок лужайки и высокую нарядную теплицу, похожую на прозрачный военный шатер. За ветвями фруктовых деревьев чернеют окна пресбитерия.
Прямо возле ног замечаю могилу, над ней – железный крест. На поржавевшем куске жести видны искривленные буквы. Я не могу их разобрать. И тем не менее я знаю эту надпись, могу повторить ее наизусть: «Внемлите вести о скорбном чуде, о Лохмаре, что выбросил из окна сына моего Шимона…»
Голова у меня кружится, клонится на заросшее надгробье, и я не в силах помешать.
– Вы бормочете что-то несвязное, друг мой, я подумал, это обморок…
Кто-то стоит надо мной, кто-то другой легонько шлепает меня по щекам. Великан с приятным голосом, девушка с вопросом в глазах.
Я был в храме. Сидел, привалившись спиной к колонне, в северном нефе, совсем рядом с ризницей. У меня стучало в висках и сжимался желудок.
– Это все спертый воздух, – сказала Розета и сунула мне пакетик с конфетами. – Ты сделал всего несколько шагов, покачнулся и начал падать. Ты бы расшибся, не будь поблизости этой колонны. А так ты изящно, как в кино, съехал по ней спиной. Может, у тебя низкое давление?
– Где вы были? Я вас искал.
– Шли следом за тобой. Когда ты потерял сознание, мы не успели подхватить тебя.
– Не может быть, я долго был тут один.
– Тебе показалось.
– Объясните, почему вы остались снаружи? Вы приготовили мне ловушку?
Они переглянулись, слегка улыбаясь.
– Да нет же, мы от вас не отставали. Мне очень жаль, что я не смог подхватить вас, когда вы падали, но это случилось совершенно неожиданно.
Гмюнд говорил это с горестным видом, однако я заметил, что происшествие его обрадовало.
– Вы что, не видели эту женщину? – накинулся я на них.
Они опять переглянулись.
– Вам померещилось, – сказал Гмюнд. Он походил на человека, хоронившего кого-то из родных. В одной руке у него была шляпа, другой он сжимал зонтик и трость. И Розета обнажила голову – вот уж не ждал я от полицейского такого жеста. – Интересный, однако, вам приснился сон, – продолжал рыцарь. – «Внемлите вести о скорбном чуде, о Лохмаре, что выбросил из окна сына моего Шимона…» На этом вы остановились. А дальше там вот как: «Великая скорбь поразила меня, его мать, в самое сердце». Так звучит целиком эта эпитафия, написанная три века назад на могиле паренька, погибшего у подножия колокольни. Как раз того, о котором я вам рассказывал. Наверное, вы где-то ее прочитали, потому что не припоминаю, чтобы я цитировал эту надпись. Да, разумеется, за церковью прежде находилось кладбище. Кладбище и сад, который со временем заглох, так что позже в нем пасли скот. Просто буколическая картинка – Штепан, колокольня, Лонгин и Все Святые, между ними бродят овцы, а вокруг расстилаются многочисленные поля. Поистине благодатный край. Кладбище потом уничтожили, а от садов осталась лишь пара деревьев.
Я недоверчиво покосился на него, но он не обращал на меня внимания. Повернувшись, он направился к алтарю. Розета сунула в рот конфетку и пошла в другую сторону. Я медленно поднимался с пола. Злился я на себя жутко, особенно бесило меня то, что Розета совершенно не удивилась, словно ничего другого от меня ждать и не приходилось. И Гмюндтоже. Если так, то недолго же я на него проработаю.
– Мокер! – прокричал рыцарь так, что все вокруг задрожало. – Что бы мы без него делали?! – Он стоял перед алтарем и показывал на окна. – Видите вот эти окружья? А вон те готические изломы окон центрального нефа – так вот, знаете ли вы, что оставило здесь барокко и что пришлось исправлять Мокеру? Круглые окошки!
– Признаюсь, – решил я присоединиться к его критическим высказываниям, – барокко мне тоже не по душе.
– Барокко – это самый глупый стиль. Пережили ли мы худшую напасть? Функционализм и стилевая разноголосица двадцатого века. Я ничего не имею против зданий, которые вырастило само барокко, но как же осмелились тогдашние архитекторы поднять руку на неподражаемую готику? Непростительная дерзость. Барочные колбочки в чешских селах – пожалуйста, села это выдержат, более того – барокко вообще стало для них своим, однако в иных случаях с барокко нужно держать ухо востро, оно может быть настойчивым и назойливым. Для городов его сложные планы, буйные красоты и купола имели катастрофические последствия. Готическая шатровая кровля, самый характерный признак архитектуры средневековой Европы, погибла именно из-за этих плебейских луковиц! Я верю в красоту простоты, и сложности не превзойти ее. Ренессанс влился в готику вполне органично; я признаю, что большая башня Святого Вита, которая долгие годы очень раздражала меня, взятая отдельно, сама по себе, является смелым и в то же время взвешенным архитектурным решением. Но если мы окинем взором весь храм, в том числе и башню, которая должна была бы пасть, но не пала, то поймем, что это кощунство, что она привлекает внимание вовсе не к Господу, а к себе.
– В сравнении с барочными церквами собор просто красавец.
– Вам не стоит тратить силы на убеждения. Это у меня нечто вроде мании – перетаскивать людей на свою сторону, даже если они там и так уже находятся. Как вы думаете, Розета, мне это удается?
– А как насчет чудака Прунслика?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48