– ответила она вопросом на вопрос. – Я думала, он ваш слуга, но получается, что не так уж он и заинтересован в работе на вас.
– Он мне не слуга, он свободный человек и может делать, что пожелает. Слегка сумасшедший, правда… как вы уже заметили. – Гмюнд прикрыл глаза ладонью – в них бил утренний свет. Я попытался поймать его взгляд. Кажется, он смотрел на окружья окон. Он даже достал блокнот и начал в нем что-то рисовать.
– Это его имя, – продолжала Розета. – Раймонд. Оно английское?
– Ваше тоже звучит не слишком по-чешски.
– Папа настаивал на Руженке, маме захотелось экзотики.
– Раймонда я знаю давно, мы вместе учились. Он – первый земляк, встреченный мною в Англии, хотя в то время я мало что знал о Чехии. Я был на выпускном курсе, когда он только поступил на первый. Я не мог видеть, как над ним издеваются. Людям не нравилось, что Бог сотворил его иным. Я оказал ему покровительство, и мы подружились.
Он сын чешского эмигранта, спасавшегося от фашистов, наполовину англичанин. Родился после войны, его мать была англичанка захудалого дворянского рода откуда-то из Ланкашира. Вроде бы голубая кровь текла в жилах обоих его родителей – так он, во всяком случае, уверяет. Не знаю, можно ли ему верить, но мне это безразлично.
– Значит, он работает на вас?
– Можно и так сказать.
– А что он делает?
– То одно, то другое. Организует встречи в разных инстанциях. Я бы сам не справился.
Разговор заметно утомил рыцаря. Посмотрев на часы, он поднял палец.
– И снова наш Мокер. Башенная кровля – тоже его, как и большое готическое окно, пробитое над порталом. Сто двадцать лет назад пражане были умнее, чем нынче, они умели выбирать архитекторов. К сожалению, этого не скажешь о городских советниках, которые были такими же тупицами, что и сегодняшние: ведь именно в то время разрабатывались планы по перестройке Еврейского Города. В наши дни пуризм презирают, да только культ новизны непременно закончится кризисом. Об этом свидетельствует мода на смешение всех мыслимых стилей. Разумеется, можно упрекнуть Иозефа Мокера в излишнем стремлении к украшательству, годящемуся скорее для французских кафедральных соборов, чем для чешских церквей, но это крохотное прегрешение, на которое, благодаря тому что было им сделано для возрождения готики, он имел святое право.
Гмюнд шагал по южному нефу храма, стучал палкой о плиты пола, останавливался по очереди у всех трех алтарей и с неудовольствием их разглядывал.
– Мерзость. Придется разрушить. Вы только посмотрите на этого святого Григория! У него должен быть вид мученика, а он похож на какого-нибудь болвана из городской управы. А эта кошмарная Пьета – вам приходилось прежде видеть что-нибудь более безобразное? И на это вот тоже стоит взглянуть – алтарь Девы Марии Святоштепанской. Алтарь в стиле рококо!
– Мне он нравится, – сказала Розета с вызовом.
– А мне нет. Распухшая язва на чистой коже готического храма. Сплошные фальшь и притворство! Как же я рад, что здесь нет больше Розалии, написанной Шкретой, этим явно переоцененным мазилой. По мне, так лучше всего было бы, если бы алтарь вынесли отсюда какие-нибудь воры да вдобавок прихватили с собой еще и этих задастых ангелочков. Церковь пускай оставят, ее им не поднять.
– Часовню и алтарь тоже, – не сдавалась Розета.
– С ними я сам разберусь, – парировал Гмюнд, явно пытавшийся справиться с собой. Он задыхался от волнения, ему даже пришлось вытереть лицо. – Их тут не будет, – добавил он.
– Никто вам этого не позволит, – резко сказала Розета. – И я не могу согласиться с тем, что вы предлагаете. Это нужно решать иначе.
Гмюнд нахмурился – по-видимому, огорчившись, что не сумел сдержаться, а не потому, что Розета осмелилась протестовать. Он снова взглянул на часы и холодно сообщил, что нам пора уходить. Сунув в карман блокнот и ручку, великан подошел к скамье, на которой оставлял свою шляпу. Взял ее в руки, небрежно стряхнул пыль. В душе я восхищался Розетой, которая нашла в себе силы спорить с Гмюндом и при этом не выглядеть по-полицейски противной. Ее униформа опять напоминала маскарадный костюм, надетый ради того, чтобы скрыть нечто истинное.
Я искоса разглядывал ее фигуру, заточенную в черную ткань, трещавшую по швам. Одежда не шла ей, это было очевидно, но сейчас я заметил и еще кое-что: тело девушки тоже казалось чужим! Не говоря уже о пухленькой мордашке херувимчика с барочного алтаря. Ямочки, которые появлялись у нее на щеках, когда она улыбалась, наверняка были настоящими, а вот само лицо ей не принадлежало.
Она заметила мой взгляд. Ее глаза потемнели, теперь они смотрели в сторону. Может, это стеснительность? Стеснительность в конце двадцатого века, когда телесные формы принято всячески подчеркивать? Создавалось впечатление, что она пытается утаить свое женское естество.
Я последовал за Гмюндом к выходу. Когда он исчез в ризнице, я обернулся к Розете. Остановившись возле второй колонны южного нефа, она нагнулась и подобрала что-то с пола.
– Угадай, что я нашла, – окликнула она меня. – Кто-то потерял пять крон.
У выхода она бросила монету в металлический ящичек для пожертвований на храм.
Nevermore, каркнул ворон над башенкой Святого Лонгина. Теперь-то я знал, что это означает: «Тебе не убежать от себя самого». Жуткое приключение в Святоштепанском храме подтвердило, что все то, от чего я долгие годы пытался скрыться, останется со мной до конца моих дней.
IX
Что рассказать о том? Что говорит совесть жестокая, сей призрак на моем пути?
[В.ЧЕМБЕРЛЕН]
Самое красивое – это цветки сирени. И второе самое красивое – непревзойденная роза. И третье самое красивое – между розами и сиренью находятся пионы. И гроздья сирени в прозрачной стеклянной вазе завораживают меня, и розы, пышно расцветающие незадолго до того, как опадут их лепестки, и пионы в утренних лучах, проникающих сквозь восточное окно. Когда я говорю «сирень», то имею в виду сирень до сорок пятого года; в аромате моей сирени нет и намека на запах пороха, горящей нефти, политизированной истории. Но как разъять их? Та же участь постигла и гвоздики, украшение важных мужей в серых костюмах; без них не обходится ни одна официальная встреча в международном аэропорту или икебана в зале заседаний. VIP-цветы. Когда вазы кончаются, в ход идут бутылки. Алым розам тоже грозит опасность; может, им все-таки удастся устоять и не растерять свои лепестки? Розовый сад и нынче, как в Средние века, являет собой место для размышлений. Я вхожу туда. Я отрешаюсь от двадцатого века.
Цветы, что стояли в вазах на главном алтаре Святого Штепана, были ветками белой сирени. Я осознал это как раз в тот день, когда отправился в больницу навестить инженера Загира. Но я даже не удивился, просто осознал и забыл. Может, они были искусственными, может, их привезли из Голландии или Бразилии. Вот только зачем? Для кого?
Загир оказался коренастым и подвижным, точно ртуть, мужчиной лет сорока с небольшим; даже в полосатой пижаме и голубом халате он не утратил холености и элегантности. В больнице на Карловой площади он платил за отдельную палату с душевым уголком, телевизором и террасой, откуда открывался вид на облетающие деревья в больничном скверике и башню храма Святой Екатерины. Комната тонула в многоцветье, множество букетов заставляло забыть о том, что находишься в больнице. Больше всего тут было желтых и желто-красных тюльпанов, почти безвкусных из-за непомерно длинных стеблей и больших, едва ли не совершенно одинаковых, похожих на стаканы, цветов. В этой выверенности, в этом излишне благородном облике я увидел признак тупости; а может, тюльпан – это вообще цветок дураков? Пациент равнодушно обронил, что понятия не имеет о том, кто их сюда прислал. У него была смуглая кожа, которая контрастировала с яркими красками лепестков, он сидел на кровати, опершись на груду подушек, и чистил апельсин. Перед ним на покрывале стоял поднос, заваленный апельсиновой кожурой, из-под которой выглядывали ждавшие своей очереди плоды. Я заметил также виноград, яблоки и какие-то зеленоватые фрукты с мясистыми иголками – эти были мне незнакомы. Загир, чью липкую руку я пожал прямо над этим богатым урожаем, перехватил мой любопытный взгляд и предложил попробовать один такой колючий шарик. Я поблагодарил, но отказался. Он пригласил меня садиться. Я повертел головой по сторонам: оба стула были заняты вазами, пластмассовыми стаканчиками и даже лабораторными колбами с букетами. Под стульями выстроились в рядок непочатые бутылки с различными этикетками и разноцветным содержимым. Не найдя, куда сесть, я оперся о письменный стол, который совершенно не гармонировал с остальной мебелью; как пояснил инженер, коллеги привезли его сюда с работы.
– Однако же вас ценят, – сказал я.
– Они знают, что без стола мне, как без ноги, – усмехнулся Загир и слегка приподнял одеяло с правой стороны кровати. Я увидел ногу, перевязанную от пальцев до икры, под бинтом был толстый, как подушка, слой ваты.
– Быстро заживает?
– На мне все быстро заживает, – воскликнул он с наигранной бодростью и сунул в рот несколько виноградин. У него была неприятная привычка говорить с набитым ртом. – Еще бы, ведь меня тут просто завалили витаминами… Это все женщины – они приносят сюда фрукты и ликеры. Но только не букеты. От кого цветы – понятия не имею. Может, от тайной воздыхательницы.
– Дорого же они ей обошлись, – заметил я, окидывая взором весь этот райский сад.
– Вот только я ее ни разу не видел, – пожаловался он. – Честно говоря, такой визит придал бы мне сил. Хорошо хоть другие меня не забывают. Видите ключ в двери? Приходится запираться.
Хвастовство Загира было неприятно; что мне до его личных дел? Я с неприязнью глядел на его топорщившиеся усики, напоминавшие кошачьи. Да и вообще вся его голова словно принадлежала небольшому, получившему хорошую взбучку коту. Очевидно, я не смог скрыть свое неудовольствие, потому что он подмигнул мне и сказал:
– Вы точно лимон надкусили. Впрочем, надеюсь, вы меня понимаете – это и впрямь утомляет, особенно после такой травмы. Надорванное сухожилие страшно болит, хотя двигаться мне сейчас приходится мало. А уж ребра… Говорят, пока еще ничего, то ли будет, когда я перестану принимать болеутоляющее и займусь восстановительной гимнастикой.
– Но вы ведь уже немного ходите, правда? – спросил я, указывая на прислоненные к стене костыли.
– Если приспичит, и на одной ноге доковыляю, но вообще-то дело обстоит не лучшим образом. У меня удалили порванные сосуды, а потом сшили сухожилие и заштопали икорную мышцу. Все это делалось в два приема, такое там у меня было месиво. Самое страшное, что за пару недель сухожилие срастется и потом мне полгода придется его разрабатывать и растягивать. В декабре я должен был отправиться на симпозиум европейских архитекторов в Любляну. Впрочем, я все равно туда поеду, будьте уверены.
– Дай-то Бог. Вообще-то вам повезло, все могло закончиться куда хуже. Вы знаете, что вам грозило? Раскачанный колокол обладает невероятной мощью, однажды он это уже доказал.
Тут я запнулся. Легенда о святоштепанском Лохмаре была явно не к месту.
– Я знаю, о чем вы, – он вскинул руки и затараторил так быстро, что я едва улавливал смысл его речей. – Я вам страшно благодарен, доктора сказали, что еще несколько минут – и сухожилие совсем бы разорвалось, тогда мне пришлось бы всю жизнь хромать, большое, большое вам спасибо, господин Швах… Вот поэтому-то я и хотел, чтобы вы ко мне зашли. Здесь были люди из уголовной полиции, даже их начальник приходил, полковник Олеярж, чтобы поговорить с жертвой нападения. Я спросил про вас, и он в грубых чертах обрисовал мне ситуацию – какие-то политические грешки, верно? Господи, да кто же из нас хоть раз в жизни не флиртовал с властями?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48