крохотные сверху, книзу они утолщались и были по самые бедра утоплены в бетонной террасе. Фантасмагорическое зрелище, акт вандализма – неужто меня вызвали сюда ради этого?
Я поздоровался с Розетой, Юнек не обернулся, возле уха у него была рация, а к глазам он прижимал небольшой бинокль. Оба были бледны и, в отличие от зевак, крайне серьезны. Неподалеку стояли двое молодых полицейских и, судя по всему, колебались, надо ли просить собравшихся разойтись. Я снова поднял голову и поразился: носки заканчивались ботинками! Их кончики смотрели в разные стороны и легонько раскачивались на утреннем ветерке – будто великан болтал ногами. Удивительно, что все это до сих пор не упало на землю. На подметке, указывавшей на Карлов, сидел ржавого цвета голубь; он клювом выискивал на ней какую-то дрянь и заговорщицки поглядывал вниз – а не поделиться ли ему с нами.
Я вопросительно глянул на Розету, но тут налетел резкий порыв ветра, и она, по-прежнему не опуская глаз, крикнула «Осторожно!» и, раскинув руки, сделала шаг назад. Я инстинктивно пригнулся. Один носок упал вниз и тяжело ударился о террасу – он был полным, как на Рождество. От удара он разлетелся надвое: один кусок – синий и длинный, а второй – черный и короткий. Это оказался полуботинок, тот самый, на котором только что восседала птица. Он отлетел к газону с кипарисами. Первая же часть, человеческая нога в джинсовой штанине, которую я принял за великанский носок, осталась лежать возле основания мачты.
Первым это осознал человек в фуражке: он согнулся пополам, и его вырвало. Полицейские переглянулись и стали разгонять толпу. Многие торопливо уходили сами. Юнек пролаял какой-то приказ, один из полицейских подбежал к машине и приволок оттуда моток сине-белой ленты, которая вскоре уже опоясывала место преступления. Розета отошла в сторонку с человеком в фуражке. Заботу о нем взял на себя какой-то джентльмен в темном костюме под расстегнутым элегантным пальто. Он выудил из нагрудного кармана плоскую бутылочку и оказал бедолаге первую помощь.
Я бы тоже не отказался глотнуть из этой бутылочки. Меня била дрожь, и я не мог отвести взгляд от того места на мертвой ноге, где под завернувшейся синей материей белела кожа. Туда, где джинсовая штанина была оторвана, а это было примерно на уровне середины бедра, я взглянуть не осмеливался. Юнек ругался с кем-то по немилосердно трещавшей рации (мне показалось, что судебный врач отказывается приехать на место происшествия), а Розета приводила в чувство молодую женщину, которая только что потеряла сознание. Я собрался с силами и пошел искать ботинок. Он лежал возле газона. Я принес его Юнеку, все еще бранившемуся с медиком. Он вырвал ботинок у меня из рук и приложил к свободному уху, как телефонную трубку (Юнек умел говорить по двум аппаратам одновременно). Свою ошибку он осознал почти мгновенно и, так и не закончив разговор, угрожающе шагнул в мою сторону. Загир был прав, когда, упомянув Юнека, предостерег меня. Я отступил и жестом показал ему, что ботинок грязный и что поэтому не стоит засовывать его в карман куртки. Однако обувь уже была там. Я вернулся к оторванной ноге и нашел в себе мужество взглянуть на ужасающую рану. Крови видно не было. Может, она струилась по флагштоку? Нет, он оказался чистым. Что это значило? Да то, что жертва истекла кровью еще на земле. Прямо рядом со сломанной – да-да, именно сломанной, возможно, даже перерубленной – костью в мясе зияла черная дыра, оставленная острием мачты. Окоченелые мускулы сохранили ее округлую форму.
Вторая нога все так же победно реяла на флагштоке перед Центром конгрессов и указывала носком черного полуботинка куда-то в сторону Слупи. Снимали ее с помощью подъемной платформы, и длилось это примерно час. Обе конечности были отделены от тела одинаковым способом: не ровно отрезаны, а скорее оторваны, отломаны. Судя по размеру и виду обуви, а также исходя из того факта, что кожа была густо покрыта волосками, патологоанатом определил ноги как мужские. Прежде чем отвезти конечности в больницу для подробного исследования, он спросил нас, где тело: сомнений в том, что человек, лишившийся таким образом обеих ног, умер, ни у кого не оставалось. Но мы понятия не имели, где труп, хотя окрестности были уже тщательно обысканы.
Примерно в десять на место происшествия пожаловал сам полковник. Выглядел он неважно – осунулся и казался несчастным, от былой самоуверенности не осталось и следа. Он то и дело встряхивал лысой головой, на которой сидела щегольская шляпа – такая, какую обычно носят в кинофильмах гангстеры, – и прижимал к левому уху шелковый платок.
Его первый вопрос касался Загира: не ему ли принадлежат обнаруженные ноги? Розета с кислым видом сообщила, что только что говорила с архитектором по телефону и что он наверняка не расчленен, потому что пригласил ее навестить его в больничной палате и самолично убедиться, что все его части тела при нем. Про себя я поразился подобному бесстыдству. Юнек тоже разозлился, но по иной причине: он обрушился на Розету за то, что она рассказала Загиру об оторванных ногах. Девушка только пожала плечами. Должна же, мол, она была его предостеречь, чтобы он не разделил судьбу этого несчастного.
Я отважился прервать их ссору замечанием, что ноги могли принадлежать одному из тех, кто тоже получал письменные предостережения. Тогда Юнек переключился на меня: откуда, мол, мне об этом известно. Я вынужден был сознаться, что от Загира. Загир – авантюрист и бабник, разорался Юнек, и рано или поздно за это поплатится, наверняка история его похищения связана с какой-нибудь женщиной. Олеярж вошел в наш шумный кружок, мельком глянул на свой платок и сунул его в карман, заявив, что лучше мне будет узнать правду о тех двоих, которым тоже угрожают. Их зовут Ржегорж и Барнабаш. Обоим он с самого утра пытается дозвониться, но у Барнабашей никто не берет трубку, а Ржегорж вроде бы уехал в командировку.
Юнек куда-то ушел, наверное, в холл Центра конгрессов, чтобы допросить тех из дежуривших ночью служащих, кто мог быть свидетелем происшествия. Олеярж засобирался к себе в управление и поручил Розете все-таки поговорить с Ржегоржем и Барнабашем лично и убедиться, что они живы и здоровы. Розета села в служебную машину и включила мотор. Склонившись к полуоткрытому окошку, я спросил, чем Ржегорж и Барнабаш зарабатывают на жизнь. Двигатель чихнул и умолк. С непроницаемым лицом девушка обронила следующую загадочную фразу:
– Думаю, ты это уже и сам знаешь.
Так оно и было. Я почти не сомневался, что Ржегорж и Барнабаш – либо архитекторы, либо инженеры-строители.
Прежде чем машина тронулась с места, Розета, с настороженным видом оглянувшись по сторонам – не подслушивают ли нас, – передала мне поручение Гмюнда: сегодня в два часа он будет ждать меня перед храмом Девы Марии на Слупи. Я сказал, что, скорее всего, мы встретимся там втроем. Она кивнула, а потом, точно внезапно вспомнив кое о чем, полезла в карман, извлекла оттуда связку ключей и протянула их мне через окно. Это от храма, объяснила девушка, вчера ей дали их в церковном управлении. И в завершение разговора произнесла нечто совсем уж странное: сегодня мы с Гмюндом должны пойти туда одни, она присоединится к нам позже. Так нельзя, возразил я и тут же осознал весь комизм ситуации: штатский растолковывает полицейскому букву закона.
– Нельзя? – повторила она сухо. – Нельзя, чтобы об этом узнал Олеярж, – ни в коем случае!
Я спросил, что же за неотложные дела ждут ее нынче днем – ведь она обязана находиться на службе. Она отрезала, что меня это не касается, нажала на газ и уехала.
На условленном месте возле храма Девы Марии на Слупи – или, что то же самое, на Травничеке – я был около двух. Прошелся по Альбертову, жмуря глаза от низкого золотого солнца, которое после двух недель дождей все же появилось на небе над Вышеградом – подобное припозднившемуся, однако спелому плоду. Мне встретилась небольшая группа студентов-медиков, чей факультет был совсем рядом, но вообще-то вокруг было тихо и пустынно. С улицы до меня доносился перезвон трамваев, в отдалении громыхал по мосту поезд.
Я поглядел на башню храма, который, как мне всегда казалось, должен был бы стать святыней писателей, потому что его восьмигранная звонница, напоминающая арабский минарет и увенчанная острием, черным, как чернила, очень походит на остро очинённый карандаш. В четырнадцатом веке, когда эту церковь возводили, карандашей еще не существовало, но готовность архитектора смирить гордыню и посвятить свой талант Богу была для меня очевидна. Причем на этот раз шпиль башни показался еще более высоким, чем всегда, хотя я не мог объяснить, как такое могло статься.
В кармане звякнули ключи, которые дала мне Розета. Я достал их и взвесил на ладони, ощущая тяжесть власти. Как если бы дверь, которую они отпирали, вела не только в готический храм, но и в храм познания всего сущего. Мой взгляд пробежал по склону под Карловой площадью, и я заметил – за кровлями больницы Ордена Святой Елизаветы, за каштанами Ботанического сада и башнями Святого Иоанна – темный силуэт дома Фауста. С самого утра меня беспокоило странное поведение Розеты, ее бесстрастное деловитое отношение к жестокой шутке сумасшедшего (разумеется, сумасшедшего!) убийцы. Да я и сам, как мне теперь стало ясно, не принял эту вышеградскую историю близко к сердцу – а ведь мне далеко до профессионала, хотя я и стремился некогда им стать… так откуда же во мне эта бесчувственность? Возможно, инстинкт самосохранения попросту не допускает весь этот ужас в мою душу. Зачем омрачать себе жизнь таким кошмаром, как оторванные человеческие ноги, мотающиеся на верхушках железных мачт вместо государственных флагов? Ужасаться этому? В прежние времена – возможно, но теперь! Вокруг столько насилия, что поневоле очерствеешь. Нога, насаженная на флагшток, комична даже в своей трагичности. А наша эпоха обожает черный юмор. И что же остается? Что нам остается? Смейся – и ты не погибнешь. Бойся – и тогда наверняка умрешь.
Но как же быть с познанием истины? Какие глаза видят хуже – те, что полнятся слезами смеха или слезами горя?
Я посмотрел на часы. Четверть третьего. На Слупи я оглядел улицу, снова обошел вокруг монастыря по Альбертову, Воточковой и Горской, но Гмюнда так и не обнаружил. Отыскав телефонную будку, позвонил в его гостиницу и узнал, что господина Гмюнда в номере нет. Мне пришло в голову поинтересоваться, ночевал ли рыцарь в гостинице. Поинтересоваться или не стоит? Поколебавшись, я позвонил снова. Даже не дослушав мой вопрос, портье бросил трубку.
Я вернулся к храму, приблизился к двери у подножия башни и взялся за ручку. Заперто. Я достал ключи – и у меня все получилось! Замки открывались один за другим, без скрипа, без возражений. Я снова посмотрел по сторонам и скользнул в дверь.
Внутри оказалось светло и тепло. В первую очередь мое внимание привлекла колонна. Напрочь лишенный украшений, едва ли не десяти метровый круглый столб с массивным цоколем, заканчивающийся наверху разветвлением нервюр, на добрых пять метров вздымающихся ввысь и внезапно превращающихся в ребра перевернутого киля храмового нефа. Неудивительно, что Богуслав Бальбин считал эту церковь вершиной чешского зодчества. И главное здесь, подумал я, вот эта колонна, которая держит тут все, не исключая и саму себя, и вдобавок укрывает под своей сенью молящихся. Она побелена известкой, и своды тоже белые, и простенки; чистота и непорочность, помогающие забыть о совершенном здесь некогда осквернении. В конце четырнадцатого века храм был пестрым, как и все готические постройки, на сводах преобладали синева и золото, окна переливались желтым, зеленым и красным. Встречались и восточные элементы, подсмотренные крестоносцами в Дамаске, Иерусалиме и Антиохии, нашедшие тут свое новое воплощение и повторявшиеся в бесчисленных вариациях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48