Он сказал, что его по обыкновению информируют обо всем последним и что в данном случае работа в команде представляется ему неуместной. Я подумал, что если бы у рации была трубка, как у телефона, Юнек бы сейчас непременно ее бросил. Я сунул прибор в карман и негромко пожелал ему оглохнуть и онеметь.
Все эти события меня задержали, так что на встречу с Матиашем Гмюндом я безнадежно опаздывал, но тем не менее предпочел пойти длинным путем, через Альбертов, и дорога заняла у меня не десять, а целых сорок пять минут. Возможно, я поступил так из чувства протеста, а возможно, потому, что опять шел снег. Третий раз за осень.
За слупским храмом я свернул на Горскую, а потом прошел между зданиями медицинского факультета и факультета естественных наук. Какое-то время я блуждал там, слушая ветер, который налетал то с севера, то с запада и завывал так громко, словно пуристские постройки начала века были оборудованы усилителями его жутких стенаний. Из метели я вынырнул только перед застекленной ротондой Института имени Пуркине, напоминавшей по форме молельню, и тут же в испуге застыл на месте. Пять больших окон на втором и десять маленьких окошек на третьем этажах резко контрастировали с ледяным пледом, укрывшим конусообразную кровлю, наружные подоконники и тротуар. Окна были сверху донизу занавешены черной плотной тканью, так что ротонда напоминала черный маяк, который никогда не зажигают – символ ослепленности дерзкой науки, пытающейся проникнуть в тайны бытия. Я не имел ни малейшего представления о том, какие мессы служатся за мертвыми окнами, но отвратительные воспоминания о другом храме науки, голубоватые стены которого потерялись за пляшущими снежными хлопьями, заставили меня ускорить шаг; я направился к альбертовской лестнице.
И в третий раз вынужден был остановиться. За пересечением Альбертова и Воточковой улицы над мощеным тротуаром нависает растущая за оградой плакучая ива. Под скрюченными пальцами ее обнаженных ветвей кто-то стоял. К ограде прижалась лицом невысокая женщина в длинном пальто, больших очках и с коричневой сумкой. Она внимательно рассматривала клумбы, разбитые неподалеку. Я мог и не прослеживать направление ее взгляда – не заметить то, что заинтересовало ее в Экспериментальном ботаническом саду, было попросту нельзя. Из-под снега торчали продолговатые, точно початки, разноцветные растения – синие, желтые, оранжевые. Расцвечены они были по всей длине: нижняя часть стебля, листья, невзрачные взъерошенные плоды. Последние были обглоданы. Снег между растениями истоптан, несколько следов виднелось у самого забора; это были следы копыт, которые доселе мне не встречались. Они напоминали лошадиные, только меньшего размера. Самым странным было то, что спереди они оказались не закругленными, а заостренными – к счастью, без подков. Да и какое счастье могла бы принести подкова такого коня?
XX
О будущем известно нам немного, мы знаем, что из поколенья в поколенье одно и то же повторится, без сомненья.
Но нам не надо опыта чужого.
[Т.С.ЭЛИОТ]
Он курил, опершись о косяк в преддверии храма и будучи, таким образом, не внутри и не снаружи. Распахнув передо мной дверь, он выбросил сигару в снег. Мне показалось, что на лице у него написано непривычное для этого человека раскаяние.
– Я рад, что вчера вы не дали запугать себя и сегодня снова здесь, – сказал он, когда мы вошли в карловский храм. – Прошу прощения за то, что не совладал с собой, это было постыдно, и вы имеете полное право осуждать меня.
– У меня нет такого права, но должен признаться, что страху вы на меня нагнали.
Мы медленно шли по восьмигранному нефу: из-за холода сидеть на скамьях было невозможно.
– Мне стыдно прежде всего перед вами. Вы же знаете, человек я тщеславный и всегда руководствуюсь принципом, что людей надо убеждать с помощью средств, не имеющих ничего общего с насилием и угрозами. Вчера, однако, дело касалось предмета настолько важного, что я отдал бы что угодно, лишь бы заполучить его. Но вы отказали мне.
– Вы чуть не задушили меня. Мертвый я вам не нужен.
– Пожалуйста, не напоминайте об этом. И извините меня. Поверьте, мне это еще более неприятно, чем вам.
– Я простил бы вас еще вчера, но, насколько мне известно, ночью вы дома так и не появились. Я хотел сказать – в гостинице.
– У нас с Раймондом опять были дела в городе. Я выгляжу усталым? А знаете, в этом есть ваша вина. Вы указали нам путь, и дело несколько продвинулось вперед.
– Что вы имеете в виду?
– Вы помните, что сказали вчера? Там, возле колонны?
– Смутно. Вы действительно смогли что-то почерпнуть из моих слов? Но это же была ерунда, я и не знаю толком, о чем говорю в такие минуты.
– Вот тут вы правы: вы даже не знаете, насколько важны для нас.
– Опять это множественное число – как и в прошлый раз. Вы говорите о себе и Прунслике?
– Да, в основном о нас двоих. А возможно, и еще кое о ком, но это я вам объясню позже.
– Откуда вы знаете, что мои слова – не вымысел? Вдруг я почуял, что на вашем необычайном интересе к истории этого места можно неплохо нажиться? Получить деньги или еще что-нибудь.
– Например, крышу над головой?
– Да, ведь я вам стольким обязан, что вполне могу отплатить бормотанием о прошлом храмов Нового Города… Нет, не сходится. Ведь тогда в Штепане вы смотрели на меня примерно так же, как вчера; когда же мне сделалось плохо в слупской церкви и я принялся болтать что ни попадя, Прунслик немедленно позабыл про свои шуточки и старательно записал каждое мое слово.
– Я допускаю, что причина для обмана у вас есть, но я знаю вас и уверен, что вы не мошенник.
– Совершенно не представляю, как мне удалось убедить вас в этом.
– Вы еще много чего не представляете, но пускай это вас не беспокоит – вам нужно просто ждать. Что до моей доверчивости, то неужели вы не подумали, что у меня есть возможность кое-что проверить? Не все, правда, но…
– Значит, есть еще кто-то, похожий на меня, с кем вы общаетесь? Кто-то с подобным же недугом?
– Я бы предпочел называть это талантом, ну да ладно. Мы живем в эпоху информации, причем проверенная ценится в десять раз дороже, чем непроверенная. Это известно даже таким невеждам, как журналисты.
– И кто же этот второй источник – я его знаю? Где вы его скрываете? В каком-нибудь подвале? Или в каменной башне?
– Меня удручает, Кветослав, что вы так озлоблены. Мне казалось, я сумел убедить вас, что выступаю против насилия. Мне что, еще раз принести вам свои извинения?
– Что вы! Однако же не удивляйтесь моей опасливости. Вы хотите получить от меня информацию, но сами ничего мне не объясняете. Говорите, вы против насилия? Но за что же вы?
– Считайте меня неким служителем.
– Я на это не поймаюсь. Вы пользуетесь большим влиянием, возможно, у вас есть даже какая-то власть, вы умеете привлекать на свою сторону людей и иногда, я в этом уверен, прибегаете к недозволенным методам. Не сердитесь, но я сильно подозреваю, что вы уже довольно долго платите чиновникам в муниципалитете, а возможно, и полицейским. Как мне ни неприятно, я должен был вам это сказать.
– Ничего, вы правы, несколько человек я действительно подкупил. Это слабаки, сильных купить нельзя. Их приходится обманывать.
– Ценю вашу откровенность. И отвечу вам тем же: вы разочаровали меня.
– Бросьте! Неужели у вас были иллюзии на наш счет?
– Вы удивитесь, но были. В отношении Прунслика – нет, это сумасброд, почти буйнопомешанный, но вот о вас я до вчерашнего дня был лучшего мнения.
– Что ж, очень жаль, – сказал великан, пожав плечами. Потом он ехидно улыбнулся: – Я понимаю, что вы хотите выведать обо мне как можно больше, особенно теперь, когда вас взяли обратно в полицию. Должны же вы знать, с кем имеете дело. Что ж, повторяю: я – всего лишь тот, кто служит, и этого пока с вас достаточно.
– Служите – чему?
Его взгляд стал серьезным.
– Я понимаю ваше разочарование, и ваш идеализм мне по сердцу. Поймите, однако, что у меня тоже есть идеалы, да, они есть и у грешников. Возможно, они недостижимы, но, как вы увидите собственными глазами, услышите собственными ушами… а возможно, и испытаете на собственной шкуре, я делаю все ради того, чтобы хотя бы приблизиться к ним.
– Итак, вы фанатик.
– Это слово не кажется мне обидным.
– Фанатизм смертельно опасен.
– А вы умеете распознавать его? Впрочем, я не спорю: фанатизм и впрямь опасен, и против него следует защищаться – непременно защищаться. Однако внимание: такая защита тоже может принять фанатичные формы. Будет ли она и после этого справедливой? Я думаю, да.
– Вы, конечно же, намекаете, что ваши действия – это фанатичная защита определенных ценностей.
– Можно и так сказать. Однако я полагаю, что, например, Олеярж определил бы это иначе.
– Если я правильно понимаю, цель в который уже раз оправдывает средства. Вы действительно верите, что ради высшей цели можно идти на любую подлость?
– Не верь я в это, я ни за что не совершил бы некоторых поступков. Хотя я и считаю, что речь идет о защите, пострадавшему мои действия могут показаться подлыми. Тут мы с вами не договоримся. Я не демократ, я не умею договариваться со всеми без исключения.
– Вы не демократ? Не советую говорить это вслух.
– Почему? Нынче такое не в моде?
– А кто же вы?
– Я уже ответил – служитель. Хотя в ваших глазах, Кветослав, я куда более романтичен: ведь я кажусь вам загадочным чужеземцем.
– Верно. Но у меня появилось неприятное чувство, что мои иллюзии потихоньку рушатся. Загадочный чужеземец – как в плохом кино. А это ваше Семихрамье – оно тоже оттуда? Что это, собственно, такое?
– Слово «Семихрамье» обладает сотней смыслов.
– И какой же первый из этой сотни?
– Способ мышления.
– Такой банальности я от вас не ожидал.
– Это очень верная банальность.
– И мне надо постичь этот способ мышления?
– Да, видите, как все просто.
– Я должен перестать прислушиваться к голосу разума и перейти на вашу сторону?
Гмюнд рассмеялся.
– Именно ваш разум и приведет вас к нам – разум и чувства. Вот увидите. Вообще-то… вы и так уже одной ногой на нашей стороне.
– Значит, вам известны обо мне такие вещи, о которых я и сам не догадываюсь. Но вдруг вы ошибаетесь?
– Не ошибаюсь.
– А если я вас обману?
– Вы хотите меня обмануть?
– Нет конечно. Но если у меня не будет выбора? Я ваш должник, господин рыцарь, и все же наступит минута, когда моя совесть сама, вне зависимости от меня, выступит против вас и ваших подозрительных замыслов. Я не желаю этого, но уверен, что будет именно так.
– Я тоже. Интересная выйдет встреча.
– И опасная?
– Не исключено. Но разве вас не привлекает опасность?
– Нисколько. Я не ищу приключений на свою голову.
– Значит, наверх вы со мной не подниметесь?
– Куда наверх?
– Я хочу вместе с вами оказаться между небом и землей. На чердаке, под куполом.
– Еще чего! Что мне там делать?
– То же, что вчера здесь. Вы заглянули бы… туда, куда иногда смотрите. А я бы вас слушал.
– Не пойдет. С этим покончено. Потом мне бывает плохо. Кроме того, я боюсь высоты.
– Неужели? А в тот раз, когда мчались по лестнице Святого Аполлинария, выходит, не боялись?
– Откуда вы об этом узнали?
– Откуда? От Олеяржа.
– А может, вы сами были там тогда? Или хотя бы Прунслик?
– Сменим тему. Вы спросили про Семихрамье. Мне нравится, что оно вас интересует, это хороший знак. Что бы вы хотели узнать?
– Это семь готических храмов, да?
– Если упрощенно, то да – это семь готических храмов.
– Главные – Карлов и Штепан, верно?
– Главные? Я бы так не сказал. Это просто две седьмых.
– А еще какие? Аполлинарий и Эммаус, Слуп и… Екатерина.
– Совершенно верно.
– Но ведь от Святой Екатерины осталась только башня! Этот храм не имеет с вашей готикой ничего общего.
– Жуткий у него теперь вид, правда?
– Не уходите от ответа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48