Наш храм предназначался для того, чтобы в нем хранились святые мощи, им приходили поклониться толпы паломников со всех концов страны, из Бранденбурга и из Польши, да что там – из всей Европы. Посетить часовню Святого Тела и Крови Господней и Девы Марии, как она тогда именовалась, было делом чести любого доброго христианина. В праздничные дни, объявленные императором, Скотный рынок бывал переполнен, и часовня возвышалась над толпой, уподобляясь незыблемому и прочному острову среди бегущих вод.
Потом наступили времена хотя и столь же славные, но нелюбезные мне. В третьем году несчастного пятнадцатого века наше братство даровало храм университету, даровало по доброй воле, однако неразумно. Очень скоро там начали причащать под обоими видами и вдобавок провозгласили эти позорные компактаты.
– Мне это известно. Их, словно заповеди Моисея, выбили на двух каменных досках, а буквы позолотили.
– Ужасно, правда? А потом эти доски вделали в храмовую стену! Какое поругание; Карл наверняка в гробу перевернулся.
– И перевернулся он дважды, потому что позже там проповедовал Мюнцер.
– Этот Фома неверующий! Этот злопыхательский пантеист! Этот немецкий Иуда! Браво, Кветослав, вы словно читаете в моем сердце. Мы наверняка найдем общий язык. – Рыцарь из Любека радостно пожал мне правую руку. Тут же подскочил Прунслик и пожал левую. Его сумасбродства перестали уже меня удивлять.
– В конце восемнадцатого века часовню разобрали на строительные материалы. Куда же смотрело ваше братство?
Гмюнд так изменился в лице, что мне показалось – я дал ему пощечину.
– Ваш вопрос бьет в самую больную точку, но вы имеете право задать его. Уже в семнадцатом веке братство стало куда менее деятельным, но хуже всего пришлось ему во времена просветительства, воистину проклятые времена. Тогда парадоксальным образом воспряли ложи вольных каменщиков, но занимались они совершенно другими, ненужными делами – в основном просвещением.
– Вы считаете просвещение ненужным?
– А вы нет? Зачем и когда оно было нужно? Куда оно нас завело? В дьявольский век, где правила бал Смерть, косившая нас, как спелые колосья, пятьдесят, шестьдесят миллионов колосьев – и все ей было мало. А на ее костлявой физиономии постоянно красовалась маска заботливого отца того или иного народа.
– Двадцатое столетие породило также и вас.
– Любое зло рано или поздно рубит сук, на котором сидит. Однако заслуга по воскрешению братства принадлежит не мне, а моим предкам – и тем, что приходились мне родственниками, и тем, что были чужими нашему роду. Мой прадед Петр Гмюнд, о котором я вам уже рассказывал, был архитектором. Естественно, он работал вместе с Мокером и Виглем над планом восстановления готического облика храмов Нового Города.
– Они тоже входили в братство Тела Господня?
– И они, и многие другие. На грани веков в братство вступили первые женщины.
– И Розета? Предполагаю, что нашли ее именно вы. Где она сейчас?
– Я слышу в вашем голосе страх. Вы боитесь за нее?
– Конечно.
– Вы ее любите?
Я не ответил. Мой взгляд остановился на стенной нише, где на столике рядом с увядающий антуриумом лежал железный пояс.
Гмюнд проследил мой взгляд и грустно улыбнулся.
– Этот пояс верности, – произнес он тихо, – столь же фальшив, как маска, носимая Розетой. Ее тайна вовсе не загадочна, она прозаична и… ужасна. – Он подошел к железке, взял ее в руки и погладил. – Это подделка, плод похотливых фантазий восемнадцатого века. Средневековье не было столь ужасным, как принято считать. Таким хотели его видеть просветители, и наши историки тупо подхватили их ложь. Эту вещичку я купил у одного английского антиквара, ему продал ее какой-то коллекционер, узнавший, что это шутка, а не орудие пытки тринадцатого века. Таких подделок существует множество. К ним относится, например, железная дева из Нюрнберга; потоки крови ее возлюбленных никогда не изливались из ее туловища, ремесленники соорудили эту пустышку на заказ около 1830 года.
– Так зачем же Розета надела это на себя?
– Из-за вас. Вы неопытны в отношениях с женщинами, иначе бы вы знали, что застать женщину врасплох можно только тогда, когда она сама этого захочет.
– Так она догадывалась, что я забреду в ее ванную комнату?
– Рано или поздно это должно было случиться. Она хотела продемонстрировать вам свою неприступность и одновременно пробудить в вас желание.
– Господи, но зачем?
– Ради интересов братства. Не забывайте, это именно она распознала в вас удивительный талант. Вы подвернулись ей как раз вовремя. Поначалу у нее было совсем другое задание: подкупить начальника полиции, заставить его работать на нас. Но вы – куда более редкостный трофей. Олеярж – надежный бульдог, но у него нет и капли вашего таланта. Он очень старается, он напрягает все свои силы, но цель ускользает от него все дальше и дальше. Если он и впрямь начнет настигать нас, мы сумеем его остановить. Его легко шантажировать, вы раскусили его, вы поняли, что из ушей у него вытекает его нечистая совесть. Вот только с Барнабашем вы ошиблись – о начальнике полиции он не знал ровным счетом ничего. Я знаю куда больше. Стоило лишь намекнуть – и Олеярж стал моим. Или вы думаете, что в ином случае он предоставил бы вас в наше распоряжение? Да он превратил бы вас в патрульного, что до самой пенсии обходит один и тот же квартал. И не видать бы вам повышения как своих ушей.
– А Розета? Почему она работает на вас?
– Если вас интересует причина, по которой Розета вступила в братство Тела Господня, то вот она: Розета – не настоящая женщина.
– Что за ерунда?!
– Да, это, безусловно, особа женского пола, и необычайно привлекательная особа, но она не может зачать ребенка – ее лоно в жутких шрамах. Когда она была еще несовершеннолетней, ей пришлось подвергнуться опасной операции.
Раздался какой-то грохот. Это Прунслик сбросил на пол вазу с гвоздиками: лицо коротышки стало белее стены, на глаза навернулись огромные слезы. Рыцарь поднял брови и продолжал:
– Пострадавших было много, ей еще повезло, даст Бог, она доживет до преклонного возраста. Об этой истории всего каких-то двенадцать лет назад говорила вся Прага – типичный секрет полишинеля. Когда-то Розета жила с матерью в Голешовицах. Потом – из-за строительства метро – им пришлось переехать, а квартиру они получили в новом районе Опатов. В доме смерти. Там тогда как раз проводился небольшой архитектурный эксперимент.
– Погодите, я знаю, о чем вы! Так она оказалась одной из жертв новой противопожарной технологии?
Гмюнд молча кивнул, и на пол полетела очередная ваза – на этот раз с розами. Вода мгновенно впиталась в ковер, а осколки застряли в его нежном ворсе. Прунслик покосился в сторону тюльпанов, до которых он тоже мог дотянуться, и снова занес руку. Я невольно съежился, но он лишь вытащил из вазы один тюльпан и, закрыв глаза, понюхал его. А потом молниеносно откусил цветочную головку и не жуя проглотил ее.
– Как я уже сказал, – продолжал Гмюнд, – Розета подверглась операции по удалению злокачественной опухоли на матке и выжила. Однако ее душа занемогла. В гимназии девушка была отличницей, всю свою молодую энергию она направила на сдачу выпускных экзаменов и на удачное прохождение собеседования в университет. Она мечтала стать переводчицей. Экзамены-то она выдержала, на факультет ее приняли, но… она сломалась. Постоперационный синдром, поначалу скрытый, потом более чем явный. Длительная реабилитация. Самое страшное отступило, но с тех пор Розета страдает булимией. Поступая в полицию, она это утаила.
– Печальная история.
– Вы знали о ней?
– Откуда? Я только удивлялся, как быстро она то прибавляет в весе, то худеет.
– Одно состояние сменяется другим совершенно внезапно, и это очень изматывает.
– Но где же она? Я хочу повидать ее. Побыть с ней наедине.
– Тут мы вам поможем. Правда, Раймонд? – Он взглянул на часы. – Как, по-вашему, не пора ли нам отвести Кветослава к его таинственной красавице?
– Погодите, – сказал я окрепшим голосом, – объясните мне вот еще что: это вы убили Пенделманову?
– А кто же еще? – не колеблясь ответил он, и на его лице не дрогнул ни единый мускул. – Она стакнулась с последними негодяями и десятки лет вредила нашему священному городу. И неважно, что она была женщиной: уверяю вас, разбойничала она ничуть не хуже дикого горца. Наш город женского рода: один угрожает ему, другой им любуется, но оба пытаются добиться его благосклонности, склонить его на свою сторону – добром или силком. Я считаю своими соперниками архитекторов, строителей и чиновников – то есть тех, кто хочет лишь попользоваться городом, в отличие от меня, который в почтительном восхищении преклоняет перед Прагой колени – как перед владычицей своих мечтаний.
– И никто не смеет становиться на вашем пути.
– Вас это удивляет? Ржегорж и ему подобные заполонили Прагу новыми дорогами и теми жестянками, что ездят по ним. Ржегорж когда-то участвовал в строительстве бетонного желоба, который все же протянули через Нусельскую долину, хотя предлагались куда более удачные решения. К примеру, мост из металлических конструкций, этакая своеобразная Эйфелева башня, расширенная в обе стороны и переброшенная через долину, или же римский акведук из красного кирпича, расположенный на невиданно большой высоте – на его нижнем уровне ездили бы поезда метро, и пассажиры выглядывали бы в окна, а наверху был бы широкий тротуар. Пусть бы там даже построили какую-нибудь дорогу – само собой, более узкую и скромную, чем нынешняя автомагистраль, эта ядовитая змея, изо дня в день пожирающая всякого рода авантюристов!.. У нашего братства работы будет невпроворот. Вы заметили, как похорошел и вырос храм после того, как мы отомстили за его поругание?
– Вы говорите о Ржегорже и Пенделмановой. А как же Барнабаш?
– Тоже мерзавец каких мало. Он не только построил половину всех жилых сараев в Южном городе – он еще и запачкался в крови в афере Опатова, утвердил сооружение Центра конгрессов, этой вышеградской гидры, и вдобавок нес ответственность за эрекцию гигантского менгира на Жижкове, этого постыдного символа язычества Чехии новых времен. Именно Барнабаш виноват в том, что в Праге нет такого места, откуда бы не видно было бетонных домов-уродцев. Я благодарю Бога за гостиницу «Бувине»: из ее окон вам точно не разглядеть панельных зданий.
– Если только не залезть на башню, – горько добавил Прунслик. – Оттуда видны Просек, Гайе, Йинонице и Черный мост; вы можете сколько угодно вертеться вокруг собственной оси – всякие ржегоржи, барнабаши, загиры и пенделмановы оставили свои автографы по всему горизонту. К счастью, не навечно.
– Вы сказали – загиры… Означает ли это?…
– Волнуетесь за него? – спросил Гмюнд. – Вам он действительно небезразличен? Полиция подозревает его в убийстве Барнабаша; возможно, ему еще удастся ускользнуть от нас и поселиться в удобной тюрьме. Вам не привыкать спасать ему жизнь.
– Тогда в Аполлинарии! Ловко же вы меня поймали на удочку!
– Такие уж у нас методы, мы предпочитаем, чтобы человек добровольно заглотнул наживку, – захихикал подручный Гмюнда.
– Так это вы раскачали колокол! Но скажите, как вы выбрались оттуда?
– Дождался, пока ваше благородие спустится по лестнице, – засмеялся Прунслик и объяснил мне, где именно он прятался: сидел, скорчившись, на слепой северной стороне башни – совсем как черт за печной трубой. В том месте, где звонница отделяется от кровли нефа, действительно можно было укрыться. Я попытался представить себе диспозицию и понял, что такое ему под силу. Значит, Прунслик сидел там и в душе потешался над нами!
– Меньше чем через час у вашего друга Загира свидание с Розетой, – с довольной улыбкой сообщил мне Гмюнд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48