А ведь это так просто. Взять, к примеру, радиоприемник. Если он настроен на Софию, то не надейся, что поймаешь Монте-Карло. То же происходит и с летучими мышами: на какую волну настроишься, такие мысли и поймаешь.
– Я никаких не ловлю.
– Ошибаешься. Ты ловишь их исподволь, сам того не замечая. Таков уж диапазон твоего приемника. И тем лучше для тебя. Потому что у меня порой и в самом деле голова начинает раскалываться. В такие моменты я стараюсь напиться. Идиотизм, конечно, но пока что другой терапии я не обнаружил. В этом есть какое-то сходство с глушением черных радиостанций.
– Алкоголь служил отдушиной для многих мыслителей, – успокаиваю я его.
– Я не мыслитель. Я – радиоприемник.
– Принимаешь то, что читал. Как бывает со всеми нами.
– Едва ли. Ты знаешь, читаю я мало. Я улавливаю из пространства.
– Ты бы хоть записывал.
– Зачем? Довольно того, что я обдумываю пойманное. На свете существует столько людей, которые пишут не думая, и это никого не удивляет. А если кто-то думает и не пишет, все начинают удивляться.
Он глядит на меня по-своему – смотрит не видя – и добавляет:
– Беда в том, что мыслей у меня невпроворот, а рук только две. Как, по-твоему, должен я их записывать, все эти мысли? Только начну выражать одну, а она уже изменилась, или перевоплотилась в другую, или забежала вперед так далеко, что мне и не догнать ее со своей авторучкой…
Да, это была его идефикс, не только философского порядка, но и творческого.
– Меня одолевают самые разные идеи, а вот главная, которую я столько лет ищу, не приходит. Как объединить все мысли в одну? Как выразить главное, чтобы оно как молния пронзило умы людей: чтобы люди не загрязняли пространство, и чтобы сами они стали чисты, и чтоб избавились от этой проклятой мигрени, которая их изводит… Если придет мне такая идея, может, тогда мне удастся ее изложить.
Однажды зимним днем, когда я заканчивал работу над фильмом об окружающей среде, ко мне подошел Гаврилов.
– Должен тебя предупредить, – сказал он, – что по милости твоего Петко, этого неисчерпаемого источника идей, на наши головы может свалиться уйма неприятностей.
Я молча ждал, пока от обобщения он перейдет к конкретным фактам.
– Придется браковать часть отснятого материала. В вашем фильме названы объекты, до такой степени загрязняющие среду, что это уже носит скандальный характер. А между тем каждый второй из них славится высокими производственными показателями, и было бы абсурдом ставить их сейчас под удар.
– Но разве Петко в этом виноват? – возразил я.
– Оставь! – Гаврилов с досадой махнул рукой. – Конечно, благородно с твоей стороны, что ты его защищаешь, но он уже сознался, что переборщил.
– Да врет он. Я сам отобрал эти объекты в соответствии с предоставленной нам документацией.
Гаврилов смерил меня недоверчивым взглядом, однако продолжать спор не счел нужным.
– Ладно, разбирайтесь сами. Только впредь не создавайте мне подобных ситуаций.
Когда я потом спросил у Петко, зачем ему понадобилось обманывать шефа, он, потупясь, ответил:
– Надо беречь твое имя, браток. Ты ведь только начинаешь свой путь. А я не пропаду.
– Не будь таким великодушным! – сказал я с обидой. – Мне ни к чему эта отеческая забота.
– Я знаю, ты уже не нуждаешься в особой заботе, – кивнул мой друг. – Больше того, я даже уверен, что у тебя все пойдет легко. Легко и гладко – до первого перекрестка.
– До какого перекрестка?
– До того самого, который только слепцам не виден. Очутившись на нем, ты невольно себя спросишь: а теперь куда?
Тогда я не обратил внимания на его слова – решил, что это обычные штучки Петко. И мне понадобилось достичь перекрестка, чтобы их вспомнить.
Мы встречались на протяжении года довольно часто, разговоры мало чем отличались один от другого, поэтому неудивительно, что эти встречи и разговоры перепутались в моей памяти. Но свою последнюю прогулку с Петко я вижу вполне отчетливо – потому что она была последней и потому что наша беседа напомнила мне совсем о другой, давнишней беседе с моим отцом.
Наши творческие сеансы становились все реже. Мой приятель утратил интерес к документалистике и иногда соглашался выступать в роли соавтора лишь ради заработка. Что касается меня, то я уже перерос роль подмастерья и вполне мог обходиться без соавтора.
Мы встречались от случая к случаю, так получилось и в тот последний вечер, когда мы нечаянно столкнулись перед зданием университета. Я предложил выпить по рюмочке, но Петко отрицательно покачал головой, и мы побрели вниз по бульвару, а если идешь по бульвару вниз и не завалишься в какой-нибудь кабак, то неизбежно окажешься в парке.
Был поздний летний вечер, тишина парка нарушалась только шипением забытого разбрызгивателя, от клумб струился запах увядших цветов и мокрой травы. Петко, должно быть, давно не имел возможности порассуждать вслух, и потому не умолкая говорил о самых разных вещах, а я почти не слушал его, пока моего слуха не коснулось нечто такое, что напомнило мне вдруг мой давний разговор с отцом.
– Говорят, человек – чудо природы. Но чудес не бывает, в природе действуют законы – бывают, правда, аномалии, лишь подтверждающие их… Бактерия человека появилась на Земле в силу того же принципа причинности, который вызвал к жизни и прочую бактериальную флору.
– Но человек, что ни говори, все-таки вершина эволюции, – возразил я.
– Это еще как сказать, – заметил Петко. – Может, вершина, а может, и опухоль. Может, предельное выражение и подтверждение закона, а может, аномалия.
– Ну и что из того, что аномалия?
– Ничего. Второй закон термодинамики. Энтропия. Эволюция дает задний ход и оборачивается инволюцией. Распад, возврат я первозданному хаосу. Опухоль, браток, убивает живой организм, но так как это опухоль, сиречь тупость, она не сознает, что автоматически убивает и самое себя. Наступает конец – и организма, и ее собственный. А галактики продолжают свой путь.
– Ты, как я погляжу, убежденный оптимист.
– Оптимизм предполагает наличие альтернативы в любой ситуации. Тут можно спорить без конца. А что касается космической бесконечности, то там не существует ни оптимизма, ни пессимизма. Там есть закон, и проявления его безграничны. Абсолютный нуль – и миллион градусов. Взрывы – и имплозии. Непроглядный мрак – и ослепительные свечения.
Остановившись, Петко показал рукой на ночное небо, на это замурованное нечистыми земными испарениями городское небо с редкими, тускло мерцающими звездочками.
– Обалдеть можно, – сказал я.
– От ужаса или от восхищения? – спросил Петко и снова зашагал по аллее. – Именно в этом нам полагалось бы видеть вечную красоту: в вечном движении, в вечном самовоссоздании, в музыке космических сфер. Но человеку привычнее иные мерки, грандиозная красота повергает его в ужас. Людей одинаково страшат и высота, и глубина. А в бесконечности только это нас и окружает – бескрайняя бездна и беспредельная высота…
– Остается постичь смысл всего этого, если он вообще существует.
Не глядя на меня, мой друг направляется к ближайшей скамейке, садится. Помолчав, отвечает:
– Смысл – это ведь не тарелка щей, которую можно выхлебать до дна. Ощутить наличие смысла – вот что важно. Хотя не каждому это дано. Один ощущает его, другой – нет.
– Те, которые ощущают, называют его богом, – сказал я, присев на край скамейки. – Вроде моей тетушки.
– Оставим в покое твою тетушку и мою бабушку. О боге толкуешь, а ты читал Библию?
– Если бы ты знал, сколько всего я не читал…
– Мне тоже не удалось прочесть ее от корки до корки. Но я по крайней мере заглядывал в нее, чтобы иметь представление, как на заре истории люди искали смысл всего сущего. «В начале бог сотворил небо и землю» – так начинается Библия. И каждый вправе спросить: а кто сотворил самого бога?
– Логично.
– Погоди! Иоанн начинает по-другому: «В начале было Слово». И лишь потом добавляет: «… и Слово было бог». Так какое же Слово, а? В этом заключается вся загадка, вся суть: какое Слово?
– Ну человек ведь ясно тебе говорит: бог.
– Ты просто не думаешь, что говоришь. Бог – не слово, а лишь его сущность. Именно это внушает нам Иоанн: то, что мы называем богом, по существу, есть Слово. Люди выдумали бога в силу своей неспособности определить неопределимое. И по простоте своей сотворили его по образу и подобию своему: в виде старца с белой бородой – как же ему не быть старцем, если его вселенная такая старая. Он обитатель рая – тоже понятно, иначе он остался бы без местожительства.
– А слово?
– Слово – это Логос, браток, сущность вселенского закона, который невозможно вывести ни из чего предыдущего. Так как он безначален и его невозможно объяснить ничем последующим, поскольку частью не объять целого. Это безначальная и бесконечная целесообразность, но целесообразность не с точки зрения твоей тетушки и моей бабушки, а с точки зрения самого Логоса,
Неоновый шар заливал аллею холодным зеленоватым светом, отчего небо казалось совершенно темным. Окрестные деревья напоминали театральную декорацию, на которой художник по лености вычертил лишь ближайшие ветви. Дальше все размазывал мрак.
Из глубины аллеи послышались неясные возгласы и смех, они постепенно приближались: скоро можно было расслышать отдельные слова, особенно четко – бранные. Наконец в неоновый проявитель фонаря вступили три молодца в джинсах и спортивных рубашках в компании двух бутылок и одной женщины.
Как видно, наша скамейка показалась им приятной неожиданностью, потому что они не спеша, небрежно раскачиваясь, направились к нам.
– А тут занято, – удивленно сказала женщина, будто только что нас обнаружила.
– Товарищи потеснятся, – ответил ей парень. Мы потеснились. Двое кавалеров сели рядом, между ними втиснулась их приятельница.
– Да потеснитесь еще малость! Гостеприимство называется! – изрек третий с развязной фамильярностью, хотя было вполне очевидно, что тесниться нам больше некуда, разве что взобраться друг на друга.
А так как взбираться друг на друга мы не стали, верзила просто-напросто вклинился между Петко и его соседом, налегая главным образом на Петко, явно намереваясь выжить его.
Мой друг, до этого наблюдавший за развитием событий как бы со стороны, вдруг схватил нахала за руку и так резко скрутил ее у него за спиной, что тот, с искаженным от боли лицом, сполз на дорожку. Сосед Петко слева вскинул бутылку, но в тот же миг выронил ее, потому что, как выяснилось, мой друг не худо владеет и левой рукой. Отпустив скорчившегося у него под ногами правого соседа, Петко развернулся и почти незаметным быстрым ударом расквасил физиономию левому.
При виде крови красотка истошно закричала.
– Без паники, – пробормотал Петко и так же небрежно воткнул кулак в живот третьего, но, пока он корчился, согнувшись до земли, первые двое снова попытались действовать. Это вынудило Петко поработать еще более споро, и немного погодя удальцы в сопровождении своей подружки побрели прочь по аллее, еле волоча ноги.
– Значит, ты способен приходить в бешенство, – сказал я, не особенно восхищаясь его действиями.
Всегда приятно видеть, как рушится хорошая теория, опровергнутая ее же создателем.
– Я не прихожу в бешенство. Наоборот, мне жаль этих ребят. Решили повеселиться, потом им взбрело в голову показать свою удаль, а в итоге изволь считать синяки. Печально.
В его голосе не было иронии, и вообще он сказал все это совсем не так, как сказал бы я. Немного погодя Петко добавил:
– В такие моменты кажется, что я не участвую в действии, а лишь наблюдаю со стороны. Лишний раз убеждаешься, до чего мы жалки. Вот оно, чудо природы. Человек – это звучит гордо… Только о ком это, о таком человеке? О тебе, обо мне, о человекоподобной обезьяне или об Эйнштейне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
– Я никаких не ловлю.
– Ошибаешься. Ты ловишь их исподволь, сам того не замечая. Таков уж диапазон твоего приемника. И тем лучше для тебя. Потому что у меня порой и в самом деле голова начинает раскалываться. В такие моменты я стараюсь напиться. Идиотизм, конечно, но пока что другой терапии я не обнаружил. В этом есть какое-то сходство с глушением черных радиостанций.
– Алкоголь служил отдушиной для многих мыслителей, – успокаиваю я его.
– Я не мыслитель. Я – радиоприемник.
– Принимаешь то, что читал. Как бывает со всеми нами.
– Едва ли. Ты знаешь, читаю я мало. Я улавливаю из пространства.
– Ты бы хоть записывал.
– Зачем? Довольно того, что я обдумываю пойманное. На свете существует столько людей, которые пишут не думая, и это никого не удивляет. А если кто-то думает и не пишет, все начинают удивляться.
Он глядит на меня по-своему – смотрит не видя – и добавляет:
– Беда в том, что мыслей у меня невпроворот, а рук только две. Как, по-твоему, должен я их записывать, все эти мысли? Только начну выражать одну, а она уже изменилась, или перевоплотилась в другую, или забежала вперед так далеко, что мне и не догнать ее со своей авторучкой…
Да, это была его идефикс, не только философского порядка, но и творческого.
– Меня одолевают самые разные идеи, а вот главная, которую я столько лет ищу, не приходит. Как объединить все мысли в одну? Как выразить главное, чтобы оно как молния пронзило умы людей: чтобы люди не загрязняли пространство, и чтобы сами они стали чисты, и чтоб избавились от этой проклятой мигрени, которая их изводит… Если придет мне такая идея, может, тогда мне удастся ее изложить.
Однажды зимним днем, когда я заканчивал работу над фильмом об окружающей среде, ко мне подошел Гаврилов.
– Должен тебя предупредить, – сказал он, – что по милости твоего Петко, этого неисчерпаемого источника идей, на наши головы может свалиться уйма неприятностей.
Я молча ждал, пока от обобщения он перейдет к конкретным фактам.
– Придется браковать часть отснятого материала. В вашем фильме названы объекты, до такой степени загрязняющие среду, что это уже носит скандальный характер. А между тем каждый второй из них славится высокими производственными показателями, и было бы абсурдом ставить их сейчас под удар.
– Но разве Петко в этом виноват? – возразил я.
– Оставь! – Гаврилов с досадой махнул рукой. – Конечно, благородно с твоей стороны, что ты его защищаешь, но он уже сознался, что переборщил.
– Да врет он. Я сам отобрал эти объекты в соответствии с предоставленной нам документацией.
Гаврилов смерил меня недоверчивым взглядом, однако продолжать спор не счел нужным.
– Ладно, разбирайтесь сами. Только впредь не создавайте мне подобных ситуаций.
Когда я потом спросил у Петко, зачем ему понадобилось обманывать шефа, он, потупясь, ответил:
– Надо беречь твое имя, браток. Ты ведь только начинаешь свой путь. А я не пропаду.
– Не будь таким великодушным! – сказал я с обидой. – Мне ни к чему эта отеческая забота.
– Я знаю, ты уже не нуждаешься в особой заботе, – кивнул мой друг. – Больше того, я даже уверен, что у тебя все пойдет легко. Легко и гладко – до первого перекрестка.
– До какого перекрестка?
– До того самого, который только слепцам не виден. Очутившись на нем, ты невольно себя спросишь: а теперь куда?
Тогда я не обратил внимания на его слова – решил, что это обычные штучки Петко. И мне понадобилось достичь перекрестка, чтобы их вспомнить.
Мы встречались на протяжении года довольно часто, разговоры мало чем отличались один от другого, поэтому неудивительно, что эти встречи и разговоры перепутались в моей памяти. Но свою последнюю прогулку с Петко я вижу вполне отчетливо – потому что она была последней и потому что наша беседа напомнила мне совсем о другой, давнишней беседе с моим отцом.
Наши творческие сеансы становились все реже. Мой приятель утратил интерес к документалистике и иногда соглашался выступать в роли соавтора лишь ради заработка. Что касается меня, то я уже перерос роль подмастерья и вполне мог обходиться без соавтора.
Мы встречались от случая к случаю, так получилось и в тот последний вечер, когда мы нечаянно столкнулись перед зданием университета. Я предложил выпить по рюмочке, но Петко отрицательно покачал головой, и мы побрели вниз по бульвару, а если идешь по бульвару вниз и не завалишься в какой-нибудь кабак, то неизбежно окажешься в парке.
Был поздний летний вечер, тишина парка нарушалась только шипением забытого разбрызгивателя, от клумб струился запах увядших цветов и мокрой травы. Петко, должно быть, давно не имел возможности порассуждать вслух, и потому не умолкая говорил о самых разных вещах, а я почти не слушал его, пока моего слуха не коснулось нечто такое, что напомнило мне вдруг мой давний разговор с отцом.
– Говорят, человек – чудо природы. Но чудес не бывает, в природе действуют законы – бывают, правда, аномалии, лишь подтверждающие их… Бактерия человека появилась на Земле в силу того же принципа причинности, который вызвал к жизни и прочую бактериальную флору.
– Но человек, что ни говори, все-таки вершина эволюции, – возразил я.
– Это еще как сказать, – заметил Петко. – Может, вершина, а может, и опухоль. Может, предельное выражение и подтверждение закона, а может, аномалия.
– Ну и что из того, что аномалия?
– Ничего. Второй закон термодинамики. Энтропия. Эволюция дает задний ход и оборачивается инволюцией. Распад, возврат я первозданному хаосу. Опухоль, браток, убивает живой организм, но так как это опухоль, сиречь тупость, она не сознает, что автоматически убивает и самое себя. Наступает конец – и организма, и ее собственный. А галактики продолжают свой путь.
– Ты, как я погляжу, убежденный оптимист.
– Оптимизм предполагает наличие альтернативы в любой ситуации. Тут можно спорить без конца. А что касается космической бесконечности, то там не существует ни оптимизма, ни пессимизма. Там есть закон, и проявления его безграничны. Абсолютный нуль – и миллион градусов. Взрывы – и имплозии. Непроглядный мрак – и ослепительные свечения.
Остановившись, Петко показал рукой на ночное небо, на это замурованное нечистыми земными испарениями городское небо с редкими, тускло мерцающими звездочками.
– Обалдеть можно, – сказал я.
– От ужаса или от восхищения? – спросил Петко и снова зашагал по аллее. – Именно в этом нам полагалось бы видеть вечную красоту: в вечном движении, в вечном самовоссоздании, в музыке космических сфер. Но человеку привычнее иные мерки, грандиозная красота повергает его в ужас. Людей одинаково страшат и высота, и глубина. А в бесконечности только это нас и окружает – бескрайняя бездна и беспредельная высота…
– Остается постичь смысл всего этого, если он вообще существует.
Не глядя на меня, мой друг направляется к ближайшей скамейке, садится. Помолчав, отвечает:
– Смысл – это ведь не тарелка щей, которую можно выхлебать до дна. Ощутить наличие смысла – вот что важно. Хотя не каждому это дано. Один ощущает его, другой – нет.
– Те, которые ощущают, называют его богом, – сказал я, присев на край скамейки. – Вроде моей тетушки.
– Оставим в покое твою тетушку и мою бабушку. О боге толкуешь, а ты читал Библию?
– Если бы ты знал, сколько всего я не читал…
– Мне тоже не удалось прочесть ее от корки до корки. Но я по крайней мере заглядывал в нее, чтобы иметь представление, как на заре истории люди искали смысл всего сущего. «В начале бог сотворил небо и землю» – так начинается Библия. И каждый вправе спросить: а кто сотворил самого бога?
– Логично.
– Погоди! Иоанн начинает по-другому: «В начале было Слово». И лишь потом добавляет: «… и Слово было бог». Так какое же Слово, а? В этом заключается вся загадка, вся суть: какое Слово?
– Ну человек ведь ясно тебе говорит: бог.
– Ты просто не думаешь, что говоришь. Бог – не слово, а лишь его сущность. Именно это внушает нам Иоанн: то, что мы называем богом, по существу, есть Слово. Люди выдумали бога в силу своей неспособности определить неопределимое. И по простоте своей сотворили его по образу и подобию своему: в виде старца с белой бородой – как же ему не быть старцем, если его вселенная такая старая. Он обитатель рая – тоже понятно, иначе он остался бы без местожительства.
– А слово?
– Слово – это Логос, браток, сущность вселенского закона, который невозможно вывести ни из чего предыдущего. Так как он безначален и его невозможно объяснить ничем последующим, поскольку частью не объять целого. Это безначальная и бесконечная целесообразность, но целесообразность не с точки зрения твоей тетушки и моей бабушки, а с точки зрения самого Логоса,
Неоновый шар заливал аллею холодным зеленоватым светом, отчего небо казалось совершенно темным. Окрестные деревья напоминали театральную декорацию, на которой художник по лености вычертил лишь ближайшие ветви. Дальше все размазывал мрак.
Из глубины аллеи послышались неясные возгласы и смех, они постепенно приближались: скоро можно было расслышать отдельные слова, особенно четко – бранные. Наконец в неоновый проявитель фонаря вступили три молодца в джинсах и спортивных рубашках в компании двух бутылок и одной женщины.
Как видно, наша скамейка показалась им приятной неожиданностью, потому что они не спеша, небрежно раскачиваясь, направились к нам.
– А тут занято, – удивленно сказала женщина, будто только что нас обнаружила.
– Товарищи потеснятся, – ответил ей парень. Мы потеснились. Двое кавалеров сели рядом, между ними втиснулась их приятельница.
– Да потеснитесь еще малость! Гостеприимство называется! – изрек третий с развязной фамильярностью, хотя было вполне очевидно, что тесниться нам больше некуда, разве что взобраться друг на друга.
А так как взбираться друг на друга мы не стали, верзила просто-напросто вклинился между Петко и его соседом, налегая главным образом на Петко, явно намереваясь выжить его.
Мой друг, до этого наблюдавший за развитием событий как бы со стороны, вдруг схватил нахала за руку и так резко скрутил ее у него за спиной, что тот, с искаженным от боли лицом, сполз на дорожку. Сосед Петко слева вскинул бутылку, но в тот же миг выронил ее, потому что, как выяснилось, мой друг не худо владеет и левой рукой. Отпустив скорчившегося у него под ногами правого соседа, Петко развернулся и почти незаметным быстрым ударом расквасил физиономию левому.
При виде крови красотка истошно закричала.
– Без паники, – пробормотал Петко и так же небрежно воткнул кулак в живот третьего, но, пока он корчился, согнувшись до земли, первые двое снова попытались действовать. Это вынудило Петко поработать еще более споро, и немного погодя удальцы в сопровождении своей подружки побрели прочь по аллее, еле волоча ноги.
– Значит, ты способен приходить в бешенство, – сказал я, не особенно восхищаясь его действиями.
Всегда приятно видеть, как рушится хорошая теория, опровергнутая ее же создателем.
– Я не прихожу в бешенство. Наоборот, мне жаль этих ребят. Решили повеселиться, потом им взбрело в голову показать свою удаль, а в итоге изволь считать синяки. Печально.
В его голосе не было иронии, и вообще он сказал все это совсем не так, как сказал бы я. Немного погодя Петко добавил:
– В такие моменты кажется, что я не участвую в действии, а лишь наблюдаю со стороны. Лишний раз убеждаешься, до чего мы жалки. Вот оно, чудо природы. Человек – это звучит гордо… Только о ком это, о таком человеке? О тебе, обо мне, о человекоподобной обезьяне или об Эйнштейне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64