– тихо говорю я, касаясь рукой забинтованной головы.
– Тогда скажи мне, кто это сделал.
– А история с перстнями?
– И здесь то же самое. Если уж докапываться, если уж выводить кое-кого на чистую воду, то неизбежно наталкиваешься на твою приятельницу.
– Обобрали ее как липку!
– Кто? Когда? Каким образом? – Он опять недовольно смотрит на меня и добавляет: – Может, у вас в журналистике и можно чего-то добиться словом. Но в нашем деле нужны улики, вещественные доказательства, свидетельские показания, а их пока что нет.
– Будут они у вас! – говорю я.
Он, как видно, уловил какой-то скрытый смысл в моих словах, потому что, вскинув вверх указательный палец, назидательно изрекает:
– Они у нас будут, если ты перестанешь путаться у нас под ногами. Считай это нашим тебе предупреждением!
Ну и сухарь. Мог бы хоть спросить, как моя голова.
Голова так себе. Во всяком случае, я чувствую, что пока она у меня на плечах. «Очень горько сознавать, что вы пострадали из-за меня», – сказала Лиза, когда пришла навестить меня в больнице. Я ответил, что пострадал вовсе не из-за нее, и это правда. Как бы ты ни присмирел после того как тебя порядком отдубасили, этого хватает ненадолго – ты неизбежно будешь пытаться взять реванш. По крайней мере до тех пор, пока тебе не влетит дополнительно. Что и случилось.
После обеда мне наносят еще одни визит. Я думал, это Илиев – так спокойно, четко и деловито мог стучаться только он. Но я ошибся – это пришел Димов.
– Заглянул вот вас повидать… Не помешаю? Напротив, говорю я и предлагаю ему есть. Он опускается в кресло – любимое место его дочери. Раньше он, заходя ненадолго, разговаривал стоя, но при теперешнем самочувствии, видно, не может позволить себе такую роскошь. За последнее время Димов заметно ссутулился, синий его халат кажется слишком для него просторным, а голос звучит глухо, так глухо, что задорные нотки совсем в нем не слышны.
– Мне стало известно, что вы доблестно защитили Елизавету от банды злоумышленников, – несколько торжественно произносит Рыцарь, словно вручая мне какую-то грамоту. – Искренне вам благодарен. Я думаю о том, что все-таки новости внешнего мира поступают в наш дом в искаженном виде, особенно когда их приносит Лиза. Что-то бормоча в ответ Димову – вроде того, что все, мол, пустяки, всякое бывает, – я отмечаю вдруг, что старик все больше становится похожим на свой литературный прообраз, особенно того периода, когда Дон Кихот, начитавшись рыцарских романов, все больше начал смахивать на чокнутого. Не хочу сказать, что Димов чокнутый, тем более не хочу сказать, что это вызывает у меня смех. У меня его прообраз никогда не вызывал смеха, и, читая о чем в детстве, я, скорее, готов был плакать оттого, что на голову этого героя вечно обрушиваются всяческие беды. Впрочем, о голове лучше не упоминать.
Да, в самом деле, Димов поразительно похож на Дон Кихота, каким мы знаем его по гравюрам Доре; весь его облик стал каким-то призрачным, и лишь в карих глазах еще светится жизнь; мало сказать, «светится», нет – они горят лихорадочным блеском, они словно кричат: ничего, что я стал похож на призрак, я еще жив, жив!…
– Насколько мне известно, вы тут недавно опять вели войну с догматизмом? – спрашиваю я, чтобы перевести разговор в русло будничной нашей жизни.
– Я всегда веду войну с догматизмом, Павлов. Даже когда заведомо знаю, что мне не победить. – Он пронзительно глядит на меня своими лихорадочными глазами, протягивает к потолку костлявый указательный палец и драматично произносит: – Вот откуда придет конец догматизму.
– Никак не думал, что вы религиозный человек, – удивляюсь я, следя за движением указательного пальца.
– Я имею в виду не бога, а космос, – поясняет Димов. – Или, если угодно, науку. Новые знания неотвратимо оборачиваются новыми истинами. Л при их свете становится еще более очевидной вся несостоятельность допотопных схем.
– А что мешает догматику отбросить и новые истины?
– Нет уж, дудки! – Тонкие губы Рыцаря растягиваются в усмешке. – Без них уже не обойтись. Нигде, ни в какой области производства. И в области создания нового оружия – тоже. Ничего не получится!
– Значит, кроме других неприятностей, наши потомки и догматизма недосчитаются.
– Л что тут особенного? – Димов вскидывает угловатые брови.
– Боюсь, это счастливое завтра может оказаться просто-напросто царством скуки.
– Не стоит так уж заботиться о потомках, – советует Рыцарь.
Судя по всему, он не настроен сейчас продолжать спор. Я не верю, что мне удастся его растормошить, но все же пытаюсь:
– Но ведь потомки не должны знать никаких забот? Ведь нынешнее поколение, если помните одно высказывание, призвано страдать и умирать ради грядущего поколения, которое придет только затем, чтобы пользоваться благами, которые ему создали другие?
– Извращаете, дорогой! – снисходительно бормочет Рыцарь. – Никто так вопрос не ставил.
– Почему же? Разве вы забыли крылатое выражение: «Они умерли, чтобы жили мы»? Потом было сделано уточнение, ради чего нам следует жить: нам надлежит построить фундамент коммунизма. Те, что придут нам па смену, займутся стенами и потолком. Третьи будут штукатурить и красить, пока наконец в светлое здание коммунизма не пожалуют счастливцы, которым останется пользоваться готовеньким – то есть благоденствовать.
– Извращаете, дорогой! – повторяет Димов.
– В свое время попы обещали простодушным райскую жизнь на том свете. Мы и того не обещаем, поскольку мы бережем рай для трутней будущего.
– Чего же вы хотите? Чтобы мы начали лгать, как лгали когда-то попы?
– У меня, к сожалению, пока нет позитивной программы. Но разговоры о счастливом будущем представляются мне аморальными.
– Аморальными? – снова вскидывает брови Рыцарь. – В таком случае с вашей стороны аморально пользоваться электричеством: Ампер, Фарадей, Эдисон и другие ученые не пожалели своих жизней, чтобы дать его человечеству… А язык, с помощью которого вы сейчас выражаете свои мысли, а ботинки, что у вас на ногах, а жизнь, которую вы живете или транжирите, – разве всем этим вы не обязаны своим предкам?
– Вы слишком упрощаете.
– Как же не упрощать, если вы беретесь оспаривать такие простые истины? – раздраженно продолжает Димов. – Я упрощаю! Но я не вижу ничего мудреного и в ваших рассуждениях. Вас злит, что приходится маленько постараться ради тех, кто придет после вас, вместо того чтобы жить в свое удовольствие, – вот в чем загвоздка!
– Ну что вы так горячитесь? Сто лет мы все равно не проживем, бесклассового общества мы все равно не увидим.
– Дорогой мой, мне и десяти лет не протянуть, даже и пяти…
– Не надо вмешиваться в то, что зависит от господа бога, – замечаю я небрежным тоном.
– Не от бога это зависит, а от нашей медицины. И я прекрасно понимаю, па что я могу надеяться в самом лучшем случае. Если бы меня призвали сейчас в армию, я вряд ли дослужил бы до конца.
– Тем более не понимаю, почему вы так горячитесь.
– Да потому, что не сумел сделать немножко больше для тех, следующих, которые вам так не по душе. Нет, наверное, ничего более утешительного, если ты перед тем как навеки закрыть глаза сможешь сказать: «Я сделал все, что мог».
– Я думаю, у вас все-таки достаточно оснований для подобного утешения, – говорю я, замечая с облегчением, что в дверях появляется Лиза.
– Нет, недостаточно. – Димов качает головой. – Непредвиденные обстоятельства, которые вам отчасти известны, сбили меня, вышибли из живой жизни. Я давно перестал быть активным деятелем, Павлов. Я теперь только наблюдатель и резонер…
– А чего бы вы хотели? – пытается успокоить его дочь. – В вашем возрасте заводов не строят.
– Есть вещи, которые можно строить в любом возрасте, – задумчиво отвечает Димов. – К примеру, коммунизм.
– Выпьете чайку? – спрашивает Лиза.
А этой – чай.
И вот настает день, когда я могу сбросить наконец больничную чалму, снова прийти в свою редакционную комнату с двумя письменными столами и позвонить Бебе без особой надежды застать ее, поскольку послеобеденные часы она обычно посвящает покеру. На мое счастье, игра в данный момент происходит у нее дома.
– Где ты пропал? Я уж было подумала, что ты меня бросил, – слышится в трубке любимый холодный голос.
– Бросить? Тебя? Скажи лучше, когда ты свободна?
Оказывается, Беба свободна весь сегодняшний вечер.
– Только я бы хотел застать у тебя Жоржа.
– Послушай-ка. – Ее голос звучит еще более холодно. – Я не любительница группового секса, и наконец, это же свинство – держать меня у телефона, когда три человека меня ждут.
– Это очень важно, пойми.
– Ладно, посмотрю, что можно сделать, приходи после восьми.
В урочный час я иду к Бебе. Она дома одна.
– Зачем тебе понадобился Жорж?
– Да тут одна история с драгоценностями, потом объясню.
– Не впутывай меня ни в какие истории. И сам не впутывайся – искренне тебе советую.
– Не беспокойся. Явится Жорж – можешь уйти на кухню. У тебя ведь не кухня, а мечта!
– Только ужинать на кухне сегодня не придется, – перебивает Беба. – Поведешь меня в ресторан.
Жорж объявляется пятью минутами позже, и Беба, как и было договорено, оставляет нас одних.
– Не догадалась принести чего-нибудь выпить, – недовольно ворчит Жорж. – Тони, ну-ка пошарь в буфете, ты тут свой человек.
В качестве своего человека достаю из буфета и ставлю на стол водку и два фужера.
– Окажи мне небольшую услугу, – прошу я. – Мне не случайно пришло в голову обратиться именно к тебе. Ты ведь у нас спец по драгоценностям…
– Привет! – пожимает он плечами. – Когда тебе предлагаешь, ты нос воротишь. А теперь все кончилось.
– Мне не драгоценности нужны, а ювелир, – уточняю я. – Тот пожилой, с седыми усиками…
Жорж смотрит на меня настороженно:
– Тони, за кого ты меня принимаешь? Я не доносчик.
– Подожди, – говорю. – Я объясню, в чем дело. Начни я действовать по-другому, я бы обратился в милицию, а не к тебе.
Жорж снова недоверчиво смотрит на меня, затем пропускает глоток водки, медленно закуривает.
– Ладно, – говорит он наконец. – Слушаю.
– Речь идет об одной семейной драгоценности, о каком-то перстне. Дочь, кажется, заложила его, а может, продала, а старики хотят его выкупить. Люди когда-то сами натерпелись от милиции, так что теперь и слышать о ней не желают. Им надо повидаться с этим человеком и все уладить лично. Они готовы заплатить за перстень, в общем-то дерьмовый, гораздо больше, чем он стоит – он им дорог как память.
Жорж, смакуя, отпивает еще глоток. Это его манера – сидеть вот так и потихоньку, не торопясь потягивать спиртное.
– Это меняет дело, – задумчиво говорит он. – Только не вздумай втянуть меня в какую-нибудь следственную канитель.
– С какой стати? Да этого человека знает пол-Софии, не ты один!
– Пол-Софии его не знает. Но так уж и быть, дам тебе сведения о нем. При одном условии: ты тоже окажешь мне услугу.
– Если смогу.
– Сможешь, сможешь. Я настроился проехаться весной по Средиземноморью в составе туристской группы. Затруднений с паспортом вроде быть не должно. Но если возникнет какая заминка, приду к тебе.
– Договоримся, – согласно киваю я. – Если смогу – сделаю.
– Сможешь, сможешь.
Затем он сообщает фамилию и адрес усатенького ювелира и даже наставляет меня, как ему звонить, чтобы мне открыли.
Я все тщательно записываю, удивляясь сам себе.
Мне непонятно, почему я никак не развяжусь с этой шайкой. Может, из упрямства? Или в силу инерции, которая заставляет нас доводить дело до конца? Во всяком случае, не из чувства мести. Это просто безобразие – не иметь понятия, что такое жажда мести. Я совсем как Петко, который с полнейшим спокойствием расправился как-то с хулиганами в парке возле садовой скамейки…
– Что это за ювелирная история? – спрашивает меня Беба несколько позже, когда мы сидим за ресторанным столиком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64