Шофер притормозил:
– Ты что, морячок, шатаешься? Задело, что ль? Садись в кузов, а то сзади стреляли, немец прорывался, садись… Там пять саперов за взрывчаткой едут, я тебя до санбата подброшу, тут недалеко… Подсобить или сам влезешь?
– Влезу, браток, спасибо…
– Если не влезешь – крикни, что-то больно у тебя морда белая, смотри, не помирай, пока не довезу…
11
– Нашел я трех милинковских знакомых, – сказал Жуков. – Друзей у него не было… Интересный человек, Милинко, ей-боженьки, интересный.
– Поговорили с ними? – спросил Костенко.
– Да разве во время вашего пребывания поговоришь? Как на экзамене – гляди в рот учителю, жди указаний, все в соответствии с традициями!
– Ну и зануда вы…
– А разве я спорю? Не склочник – и то хорошо по нашим временам. Один из знакомых особенно любопытен, Цыпкин Геннадий.
– Чем?
– Он один из всего таксопарка переписывается с Иваном Журкиным, который в Израиль уехал.
Костенко усмехнулся:
– А чего там Ивану Журкину делать?
– Жена повезла.
– Ну и что? – хмуро спросил Геннадий Цыпкин, пропуская Костенко в комнату. Жуков отправился в управление, туда вызвали двух других милинковских знакомых – Лыкова и Тызина, времени по квартирам ездить не оставалось: Москва торопила. – Переписываюсь. Запрещено, что ль?
– Никак нет, – ответил Костенко, снимая плащ, – наоборот, я считаю, что рвать с другом – некрасиво. Он ведь друг ваш был, Журкин-то?
– И остался им, – с вызовом ответил Цыпкин.
– А Милинко?
– При чем здесь Милинко?
– Я его ищу.
– Мне не пишет. Пишет Журкину. Молодец.
Геннадий говорил рублено, фразами; они казались Костенко такими же тяжелыми, но верными, как руки шофера – большие, собранные.
– Молодец Милинко, – согласился Костенко. – Только как вы об этом узнали, если он и с вами связь прервал?
– Иван написал.
– Письмо не сожгли?
– Это вы, что ль, с Москвы прилетели?
– Я.
Цыпкин поднялся, открыл книжный шкаф, достал письмо, протянул Костенко.
«Здравствуй, дорогой Гена! Пишу я тебе из Тель-Авива, паспорта еще не получил, Розка бьется, но денег нет, чтоб уплатить за гарантию и расходы. Они тут насчитали х… знает сколько денег за то, что нас вывезли из Вены. Роза устроилась судомойкой, а куда мне в шоферы-то? Я ж по-ихнему ни-ни, да и Роза с грехом пополам два слова знает. Эхе-хе, Гена, а куда подашься?! Посольства нашего нету, а то б сжегся на пороге, если б обратно не пустили. Гринька-то был прав, когда говорил: „Там без денег – не человек, там только с золотом в люди выйдешь, оно не пахнет“. Прислал мне письмо, только сказал, что адрес поменял, велел писать до востребования в Коканд, я ответил ему, он же умный у нас, самый вроде б умный, может, и посоветует чего. Писать много нельзя, потому что если письмо тяжелей одной страницы, на почте возьмут в три раза дороже, а это два рубля, полбутылки, понял? Ну, конечно, не пью, не на что, печенка не болит, с этим хорошо, а если заболит – тогда топись! Я загрипповал, так лекарство стало в семь рублей, если на наши перевести, то есть по-ихнему пять пар колготок или полкило мяса. Гена, Гена, всего не напишешь! А ты мне всё пиши. Про самую мелочь, мне ж это как праздник, я твои письма и открытку Грини каждый день перечитываю. Я хотел наняться на греческое судно, чего-то понимают, когда я говорю, но велят дать паспорт, а у меня выездного нет, а без этого ты нелюдь, никто и говорить не станет. Роза сказала, в Австралии наемные нужны, на полях работать, как вроде у нас осенью овощи сортировать, но туда тоже не выедешь без паспорта, да и на билет надо копить года три. Привет ребятам, поцелуй от нас твоих детишек. Твой Иван».
– Вы мне позволите взять письмо? – спросил Костенко. – Я вам верну его попозже.
– Расписку оставите?
– Если вы не верите слову, тогда мы оформим изъятие вещественного доказательства. Это – хуже. Долго придется ждать, пока вернем, формалистики больше, мы в этом деле бо-ольшие доки.
Цыпкин покачал головой:
– Все ее костят, а она жива-живехонька, прямо даже смешно от вас это слышать.
– Почему именно от меня – смешно?
– Говорят – начальник вы…
– По-моему, начальники сейчас побольше вас критикуют многое, только им, начальникам, с рутиной бороться сложнее – с вас спрос, увы, не так велик: рабочий человек свои права знает… С обязанностями, правда, не всегда знаком…
– Упрек понимаю, – ответил Цыпкин. – Крикунов среди нашего брата хватает.
– Гринька-то, сиречь Милинко, тоже бранился? Или в словесах был аккуратен?
– У него в глазах слова. Ты говоришь, а он тебя не только слушает, но и поправляет, не только поправляет, но и вроде б подсказывает. Вы им интересуетесь, оттого что он с Иваном переписывается?
– Отнюдь. Пусть себе переписывается… Меня интересует, отчего он уехал в отпуск и не вернулся? Ни профсоюзный билет не забрал, ни трудовую книжку, ни вещи свои. В Коканде его адрес знаете?
– Так он же мне не писал…
Костенко повертел в руках письмо, точно зафиксировал дату на штемпеле, спросил:
– А Петрова вместе с Милинко уехала?
– Какая еще Петрова?
– Подруга его…
– Не было у него никакой подруги. Сыч, он и есть сыч. Ружье да лодка – вот его подруги. Как уйдет на два месяца в тайгу, так мы все потом до зимы и семгу едим, и вяленое мясо.
– Он с Минчаковым вдвоем промышлял?
– С кем?
– С Минчаковым?
– Не слыхал о таком… Я ж говорю – сыч, он всегда с а м. Есть такие люди, которые сами по себе. Гриша – такой.
– Хороший человек?
Цыпкин снова пожал плечами:
– Хороший. Ни на кого телег не писал, не завидовал, не болтал лишнего.
– Ну а если на трассе у кого поломка – остановится?
Цыпкин вдруг поднял глаза на Костенко, и лоб его собрало морщинами:
– А почему он должен терять заработок?
– Потому, что вы назвали его «хорошим человеком». Вы б остановились?
– Это вы философию начинаете.
– Философия сложней, Цыпкин. Вот вы, лично вы, могли бы проехать мимо товарища, у которого поломка?
– Как же я остановлюсь, когда у меня пассажир сидит?
– Вдвоем с пассажиром быстрее б и помогли.
– Вы христову политграмоту не проводите, не надо, тут детей нет.
– Вы так задиристо говорите оттого, что я попал в точку: Милинко никогда не останавливался, он проезжал мимо, разве нет? Не злитесь. Вы не на меня и не на Милинко сейчас злитесь, вы на себя в досаде. Мы ведь Милинко в убийстве подозреваем, про трупик-то небось разрубленный слыхали?
– Слыхал, – ответил Цыпкин и вдруг явственно вспомнил, как однажды Милинко – было это накануне Нового года, ночью – рубил топором мороженое мясо.
– Отчего задумались?
– Да так…
– Захотите что рассказать – загляните к майору Жукову в угро…
– Было б чего рассказывать.
– Про хорошего человека всегда есть что рассказать…
– Ну и нет! Мы про дрянь – от всего нашего сердца, все вывернем, с-под ногтей грязь выколупаем, а хорошие – они и есть хорошие, чего их трогать, и так – наперечет.
– Меланхолия вас одолела. Плохо. Милинко, кстати, пил?
– Рюмашку. Пригубит – и все.
– Это как – «пригубит»?
– А разве непонятно?
– Непонятно. Можно сделать глоток и передать другу, можно отставить рюмку, сделав глоток, а можно выпить рюмку маленькими глотками, не закусывая…
– Вот я про это и говорю.
– Маленькими глотками, без закуси? – уточнил Костенко.
Цыпкин хмуро улыбнулся:
– Без закуси, это точно.
– Так у нас редко пьют…
– А вообще-то – да, он пил водку странно, будто смаковал…
– Топор у него был какой?
– Топорик – чудо, им бриться можно, в руке лежал что надо.
– Наш?
– Нет. Заграничный. У кого-то из моряков, видать, подфарцевал.
– А карабин?
– На такие вопросы я не отвечаю, – отрезал Цыпкин.
– Вы уже ответили. Если у Милинко карабина не было, вы б так и сказали. Тем более что мы имеем данные из отделения милиции.
– Чего ж тогда спрашиваете?
– Потому что вы помните, как он разбирал карабин и в чем возил его в тайгу, – ответил Костенко.
– У него красивый ящик, алюминиевый, внутри с поролоном, а сверху вроде б пробка, чтоб не утонул, если лодка на пороге перевернется… Карабинчик-то у него именной, с фронта, на планочке все честь честью сгравировано…
– Не помните текст?
– Что-то за геройство в борьбе против немецко-фашистских захватчиков…
– А подписал кто?
– Командование… Вроде бы командование воинской части… А неужели вы Гриню серьезно подозреваете?
– Не стоит?
– Да нельзя просто-напросто… Он человек тихий, калымил прекрасно – зачем ему на себя горе брать? Нет, нет, вы его зря подозреваете, точно говорю…
12
Жуков покачал головой:
– Нет, он никогда карабин не регистрировал – официально заявляю.
– Вы как на кавказском застолье, – усмехнулся Костенко, – «официально заявляю»…
– А что? Хорошие люди и отменно застольную выспренность чувствуют, а я не против.
– Я – против.
– Как же так? За чувство и против выспренности? Корни ведь одни.
Костенко молча снял трубку и заказал Тадаву.
Тот ответил сразу же – Костенко показалось, что он и ночевал в кабинете.
– Ну что у вас? – спросил Костенко.
– Владислав Николаевич, полный мрак. Все то, что вы мне передали в прошлый раз, – в работе; результатов пока никаких. Очень жду писем или записок Милинко – эксперты без его почерка как без рук.
– Думаете, я его писем не жду? Не меньше вас жду. Нет писем. Нет. Только в Израиле…
– Что, что?!
– В Израиль он пишет, нам не хочет, – ответил Костенко. – Карандаш у вас под рукой?
– В руке.
– Записывайте: срочно связаться с Кокандом; там в одном из отделений связи Милинко получал письмо из Тель-Авива от Ивана Журкина. Смотреть надо начиная с ноября по март – апрель и далее. Теперь: можно ли установить, кто, когда и кому вручал на фронте именные карабины, очень небольшие по размеру, хорошо укладывающиеся в чемоданчик, сделанный из металла, по виду похожий на алюминиевый, но сверху забран пробкой, чтобы не тонул. Посмотрите по аналогам, перелопатьте данные «Интерпола» и немедленно выходите на связь.
Костенко положил трубку, спросил:
– Ну а что ваши милинковские знакомцы рассказали?
– Хороший, говорят, мужик.
– Полезная информация.
– Да уж… Один, Лыков, помянул Петрову: «Мол, какая-то баба у него есть, с образованием, очки носила, он ее раз подвез к магазину». Петрова-то как раз очки носила, хотя это ее не портило, наоборот, сослуживцы говорят, делало привлекательной, глаза казались большими, как у совы.
– Вы глаза у совы видали?
– Ну и въедливый вы…
– Это как? Хорошо или плохо?
– Хорошо. Так вот, изо всех опрошенных знакомых Петровой только одна подруга знала о ее романе с Милинко.
– Конспираторы…
– Мотивировка занятная: «Если хочешь, чтоб мы были счастливы, – говорил он, – молчи про нашу любовь, иначе она – как бельмо на глазу, зависть одолеет».
– А что? Лихо мужик заворачивал. Профессионально, сказал бы я. С точным учетом женской психологии: единственное, что может остановить их откровения, – боязнь потерять любимого. Долгий он парень, этот Милинко, о-очень долгий…
– Теперь по поводу Коканда… Вы сказали, что он там письмо получал?
– Получал.
– Петрова родом из Коканда – вот в чем штука-то…
– Адрес установили?
– Запрос передал во Всесоюзный адресный стол, ждем.
– Нет, вы лучше звоните в Коканд, так вернее будет.
Капитан Урузбаев из Кокандского угро приехал к Клавдии Евгеньевне Еремовой поздно вечером, извинился, перешел сразу к делу:
– Когда же племянница ваша вернется? Мне надо ей письмо передать из Магарана. Ей и Григорию Милинко.
– Кому, кому? – удивилась старушка. – Какому Григорию? Лапушка ко мне одна в январе приезжала. Погостила и отправилась на работу, она теперь в Сибири работает…
– Где?
– На БАМе… А что?
– Да нет, ничего, вы мне хоть адрес скажите, я ей письмо перешлю – и гора с плеч.
– Так она мне адрес не оставила… Молодежь… Обещала написать, да вот до сих пор и пишет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
– Ты что, морячок, шатаешься? Задело, что ль? Садись в кузов, а то сзади стреляли, немец прорывался, садись… Там пять саперов за взрывчаткой едут, я тебя до санбата подброшу, тут недалеко… Подсобить или сам влезешь?
– Влезу, браток, спасибо…
– Если не влезешь – крикни, что-то больно у тебя морда белая, смотри, не помирай, пока не довезу…
11
– Нашел я трех милинковских знакомых, – сказал Жуков. – Друзей у него не было… Интересный человек, Милинко, ей-боженьки, интересный.
– Поговорили с ними? – спросил Костенко.
– Да разве во время вашего пребывания поговоришь? Как на экзамене – гляди в рот учителю, жди указаний, все в соответствии с традициями!
– Ну и зануда вы…
– А разве я спорю? Не склочник – и то хорошо по нашим временам. Один из знакомых особенно любопытен, Цыпкин Геннадий.
– Чем?
– Он один из всего таксопарка переписывается с Иваном Журкиным, который в Израиль уехал.
Костенко усмехнулся:
– А чего там Ивану Журкину делать?
– Жена повезла.
– Ну и что? – хмуро спросил Геннадий Цыпкин, пропуская Костенко в комнату. Жуков отправился в управление, туда вызвали двух других милинковских знакомых – Лыкова и Тызина, времени по квартирам ездить не оставалось: Москва торопила. – Переписываюсь. Запрещено, что ль?
– Никак нет, – ответил Костенко, снимая плащ, – наоборот, я считаю, что рвать с другом – некрасиво. Он ведь друг ваш был, Журкин-то?
– И остался им, – с вызовом ответил Цыпкин.
– А Милинко?
– При чем здесь Милинко?
– Я его ищу.
– Мне не пишет. Пишет Журкину. Молодец.
Геннадий говорил рублено, фразами; они казались Костенко такими же тяжелыми, но верными, как руки шофера – большие, собранные.
– Молодец Милинко, – согласился Костенко. – Только как вы об этом узнали, если он и с вами связь прервал?
– Иван написал.
– Письмо не сожгли?
– Это вы, что ль, с Москвы прилетели?
– Я.
Цыпкин поднялся, открыл книжный шкаф, достал письмо, протянул Костенко.
«Здравствуй, дорогой Гена! Пишу я тебе из Тель-Авива, паспорта еще не получил, Розка бьется, но денег нет, чтоб уплатить за гарантию и расходы. Они тут насчитали х… знает сколько денег за то, что нас вывезли из Вены. Роза устроилась судомойкой, а куда мне в шоферы-то? Я ж по-ихнему ни-ни, да и Роза с грехом пополам два слова знает. Эхе-хе, Гена, а куда подашься?! Посольства нашего нету, а то б сжегся на пороге, если б обратно не пустили. Гринька-то был прав, когда говорил: „Там без денег – не человек, там только с золотом в люди выйдешь, оно не пахнет“. Прислал мне письмо, только сказал, что адрес поменял, велел писать до востребования в Коканд, я ответил ему, он же умный у нас, самый вроде б умный, может, и посоветует чего. Писать много нельзя, потому что если письмо тяжелей одной страницы, на почте возьмут в три раза дороже, а это два рубля, полбутылки, понял? Ну, конечно, не пью, не на что, печенка не болит, с этим хорошо, а если заболит – тогда топись! Я загрипповал, так лекарство стало в семь рублей, если на наши перевести, то есть по-ихнему пять пар колготок или полкило мяса. Гена, Гена, всего не напишешь! А ты мне всё пиши. Про самую мелочь, мне ж это как праздник, я твои письма и открытку Грини каждый день перечитываю. Я хотел наняться на греческое судно, чего-то понимают, когда я говорю, но велят дать паспорт, а у меня выездного нет, а без этого ты нелюдь, никто и говорить не станет. Роза сказала, в Австралии наемные нужны, на полях работать, как вроде у нас осенью овощи сортировать, но туда тоже не выедешь без паспорта, да и на билет надо копить года три. Привет ребятам, поцелуй от нас твоих детишек. Твой Иван».
– Вы мне позволите взять письмо? – спросил Костенко. – Я вам верну его попозже.
– Расписку оставите?
– Если вы не верите слову, тогда мы оформим изъятие вещественного доказательства. Это – хуже. Долго придется ждать, пока вернем, формалистики больше, мы в этом деле бо-ольшие доки.
Цыпкин покачал головой:
– Все ее костят, а она жива-живехонька, прямо даже смешно от вас это слышать.
– Почему именно от меня – смешно?
– Говорят – начальник вы…
– По-моему, начальники сейчас побольше вас критикуют многое, только им, начальникам, с рутиной бороться сложнее – с вас спрос, увы, не так велик: рабочий человек свои права знает… С обязанностями, правда, не всегда знаком…
– Упрек понимаю, – ответил Цыпкин. – Крикунов среди нашего брата хватает.
– Гринька-то, сиречь Милинко, тоже бранился? Или в словесах был аккуратен?
– У него в глазах слова. Ты говоришь, а он тебя не только слушает, но и поправляет, не только поправляет, но и вроде б подсказывает. Вы им интересуетесь, оттого что он с Иваном переписывается?
– Отнюдь. Пусть себе переписывается… Меня интересует, отчего он уехал в отпуск и не вернулся? Ни профсоюзный билет не забрал, ни трудовую книжку, ни вещи свои. В Коканде его адрес знаете?
– Так он же мне не писал…
Костенко повертел в руках письмо, точно зафиксировал дату на штемпеле, спросил:
– А Петрова вместе с Милинко уехала?
– Какая еще Петрова?
– Подруга его…
– Не было у него никакой подруги. Сыч, он и есть сыч. Ружье да лодка – вот его подруги. Как уйдет на два месяца в тайгу, так мы все потом до зимы и семгу едим, и вяленое мясо.
– Он с Минчаковым вдвоем промышлял?
– С кем?
– С Минчаковым?
– Не слыхал о таком… Я ж говорю – сыч, он всегда с а м. Есть такие люди, которые сами по себе. Гриша – такой.
– Хороший человек?
Цыпкин снова пожал плечами:
– Хороший. Ни на кого телег не писал, не завидовал, не болтал лишнего.
– Ну а если на трассе у кого поломка – остановится?
Цыпкин вдруг поднял глаза на Костенко, и лоб его собрало морщинами:
– А почему он должен терять заработок?
– Потому, что вы назвали его «хорошим человеком». Вы б остановились?
– Это вы философию начинаете.
– Философия сложней, Цыпкин. Вот вы, лично вы, могли бы проехать мимо товарища, у которого поломка?
– Как же я остановлюсь, когда у меня пассажир сидит?
– Вдвоем с пассажиром быстрее б и помогли.
– Вы христову политграмоту не проводите, не надо, тут детей нет.
– Вы так задиристо говорите оттого, что я попал в точку: Милинко никогда не останавливался, он проезжал мимо, разве нет? Не злитесь. Вы не на меня и не на Милинко сейчас злитесь, вы на себя в досаде. Мы ведь Милинко в убийстве подозреваем, про трупик-то небось разрубленный слыхали?
– Слыхал, – ответил Цыпкин и вдруг явственно вспомнил, как однажды Милинко – было это накануне Нового года, ночью – рубил топором мороженое мясо.
– Отчего задумались?
– Да так…
– Захотите что рассказать – загляните к майору Жукову в угро…
– Было б чего рассказывать.
– Про хорошего человека всегда есть что рассказать…
– Ну и нет! Мы про дрянь – от всего нашего сердца, все вывернем, с-под ногтей грязь выколупаем, а хорошие – они и есть хорошие, чего их трогать, и так – наперечет.
– Меланхолия вас одолела. Плохо. Милинко, кстати, пил?
– Рюмашку. Пригубит – и все.
– Это как – «пригубит»?
– А разве непонятно?
– Непонятно. Можно сделать глоток и передать другу, можно отставить рюмку, сделав глоток, а можно выпить рюмку маленькими глотками, не закусывая…
– Вот я про это и говорю.
– Маленькими глотками, без закуси? – уточнил Костенко.
Цыпкин хмуро улыбнулся:
– Без закуси, это точно.
– Так у нас редко пьют…
– А вообще-то – да, он пил водку странно, будто смаковал…
– Топор у него был какой?
– Топорик – чудо, им бриться можно, в руке лежал что надо.
– Наш?
– Нет. Заграничный. У кого-то из моряков, видать, подфарцевал.
– А карабин?
– На такие вопросы я не отвечаю, – отрезал Цыпкин.
– Вы уже ответили. Если у Милинко карабина не было, вы б так и сказали. Тем более что мы имеем данные из отделения милиции.
– Чего ж тогда спрашиваете?
– Потому что вы помните, как он разбирал карабин и в чем возил его в тайгу, – ответил Костенко.
– У него красивый ящик, алюминиевый, внутри с поролоном, а сверху вроде б пробка, чтоб не утонул, если лодка на пороге перевернется… Карабинчик-то у него именной, с фронта, на планочке все честь честью сгравировано…
– Не помните текст?
– Что-то за геройство в борьбе против немецко-фашистских захватчиков…
– А подписал кто?
– Командование… Вроде бы командование воинской части… А неужели вы Гриню серьезно подозреваете?
– Не стоит?
– Да нельзя просто-напросто… Он человек тихий, калымил прекрасно – зачем ему на себя горе брать? Нет, нет, вы его зря подозреваете, точно говорю…
12
Жуков покачал головой:
– Нет, он никогда карабин не регистрировал – официально заявляю.
– Вы как на кавказском застолье, – усмехнулся Костенко, – «официально заявляю»…
– А что? Хорошие люди и отменно застольную выспренность чувствуют, а я не против.
– Я – против.
– Как же так? За чувство и против выспренности? Корни ведь одни.
Костенко молча снял трубку и заказал Тадаву.
Тот ответил сразу же – Костенко показалось, что он и ночевал в кабинете.
– Ну что у вас? – спросил Костенко.
– Владислав Николаевич, полный мрак. Все то, что вы мне передали в прошлый раз, – в работе; результатов пока никаких. Очень жду писем или записок Милинко – эксперты без его почерка как без рук.
– Думаете, я его писем не жду? Не меньше вас жду. Нет писем. Нет. Только в Израиле…
– Что, что?!
– В Израиль он пишет, нам не хочет, – ответил Костенко. – Карандаш у вас под рукой?
– В руке.
– Записывайте: срочно связаться с Кокандом; там в одном из отделений связи Милинко получал письмо из Тель-Авива от Ивана Журкина. Смотреть надо начиная с ноября по март – апрель и далее. Теперь: можно ли установить, кто, когда и кому вручал на фронте именные карабины, очень небольшие по размеру, хорошо укладывающиеся в чемоданчик, сделанный из металла, по виду похожий на алюминиевый, но сверху забран пробкой, чтобы не тонул. Посмотрите по аналогам, перелопатьте данные «Интерпола» и немедленно выходите на связь.
Костенко положил трубку, спросил:
– Ну а что ваши милинковские знакомцы рассказали?
– Хороший, говорят, мужик.
– Полезная информация.
– Да уж… Один, Лыков, помянул Петрову: «Мол, какая-то баба у него есть, с образованием, очки носила, он ее раз подвез к магазину». Петрова-то как раз очки носила, хотя это ее не портило, наоборот, сослуживцы говорят, делало привлекательной, глаза казались большими, как у совы.
– Вы глаза у совы видали?
– Ну и въедливый вы…
– Это как? Хорошо или плохо?
– Хорошо. Так вот, изо всех опрошенных знакомых Петровой только одна подруга знала о ее романе с Милинко.
– Конспираторы…
– Мотивировка занятная: «Если хочешь, чтоб мы были счастливы, – говорил он, – молчи про нашу любовь, иначе она – как бельмо на глазу, зависть одолеет».
– А что? Лихо мужик заворачивал. Профессионально, сказал бы я. С точным учетом женской психологии: единственное, что может остановить их откровения, – боязнь потерять любимого. Долгий он парень, этот Милинко, о-очень долгий…
– Теперь по поводу Коканда… Вы сказали, что он там письмо получал?
– Получал.
– Петрова родом из Коканда – вот в чем штука-то…
– Адрес установили?
– Запрос передал во Всесоюзный адресный стол, ждем.
– Нет, вы лучше звоните в Коканд, так вернее будет.
Капитан Урузбаев из Кокандского угро приехал к Клавдии Евгеньевне Еремовой поздно вечером, извинился, перешел сразу к делу:
– Когда же племянница ваша вернется? Мне надо ей письмо передать из Магарана. Ей и Григорию Милинко.
– Кому, кому? – удивилась старушка. – Какому Григорию? Лапушка ко мне одна в январе приезжала. Погостила и отправилась на работу, она теперь в Сибири работает…
– Где?
– На БАМе… А что?
– Да нет, ничего, вы мне хоть адрес скажите, я ей письмо перешлю – и гора с плеч.
– Так она мне адрес не оставила… Молодежь… Обещала написать, да вот до сих пор и пишет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44