Однако, в отличие от других арестованных за такого рода преступления, он вскоре был освобожден и участвовал в работе по проведению пражской встречи КОНР („Комитет освобождения народов России“). Якобы именно он донес на „идеолога“ РОА батальонного комиссара Зуева, ближайшего сотрудника Власова, что тот по национальности еврей, потому что они вместе мылись в бане и парились. Зуев был расстрелян, а Кротов получил очередное повышение. Третьим я хочу назвать Филипенко Матвея…»
Костенко поднял голову, услышав какое-то странное бульканье.
Лебедев сидел белый, как полотно, откинув голову на желтый атлас кресла, и пытался что-то сказать, но не мог произнести ни слова – оттого-то в горле у него и булькало.
Костенко протянул ему листы:
– Хотите убедиться? Я подожду, пока вы сходите за очками…
Лебедев покачал головой, прошептал, наконец:
– Погодите…
– Это можно, – согласился Костенко. – Валидола не изволите?
– Дайте.
Он долго выковыривал бугристыми пальцами таблетку, достал, наконец, положил под язык, закрыл глаза, лицо его расслабилось, снова появились морщины, до этого оно было словно бы налитым воском, как мумия, гладким, вот-вот лопнет.
– Кротов лютует, – сказал Костенко. – За ним три убийства, он свидетелей убирает. Вы – на очереди, если только он знает, что вы живы.
Лебедев покачал головой:
– Не знает, – выдохнул он. – Я ж не думал, что он здесь…
– Он был тщательным человеком?
– Да. Аккуратист. Его за это Луиг особенно любил…
– Значит, он мог – в принципе – обратиться в справочное бюро за вашим адресом?
Подумав, Лебедев спросил:
– Он тоже отсидел?
– Нет.
– Значит, таился? Тогда ни за что в бюро справок обращаться не станет. Надо ж давать свои данные, пусть даже фальшивые, а зачем ему следить лишний раз?
«Врет или нет? – думал Костенко, разглядывая Лебедева. – Ни в каком лагере для пленных он не был, сам немцу сдался, свидетели подтвердили. Или он верит своей версии? Многие преступники начинают верить своей версии, только б убежать от истины, – полнейшее раздвоение личности. Конечно, всей правды я от него не дождусь, но он – трус, весь его наигрыш идет от глубоко запрятанной трусости, надо бить на это, тогда я смогу получить от него хоть что-нибудь».
Костенко положил на колени свой «дипломат», щелкнув латунными замками, открыл, достал папку с фотографиями расчлененных трупов Милинко, Минчакова и Петровой, застреленной Кротовой, подвинул Лебедеву:
– Вот. Его работа. Женщина, которая лежит на улице, его родственница. Не прямая, правда, по дядьке, но тем не менее, когда почувствовал опасность, – п о ч у в с т в о в а л, подчеркиваю я, – убрал ее. Меня интересует следующее: если я допущу мысль, что он, Кротов, решил уйти за кордон, как он это будет делать – по воздуху или водою?
Лебедев долго, п р о ф е с с и о н а л ь н о, разглядывал фотографии, потом задумчиво сказал:
– Да разве нашу границу перейдешь?
– Вы хорошо ответили, Лебедев. Границу нашу не перейдешь, но кровью наследить при такого рода попытке можно…
– Наверное, пошел бы водою, – сказал, наконец, Лебедев. – Он великолепно плавал, мог долго держаться под водою, курил в редких случаях, только перед началом д е л а и после, а так здоровье берег. Нам выдавали жилеты, надул – на воде хоть неделю продержишься…
– Сколько сейчас градусов в море?
– Шестнадцать. Это для него как парное молоко…
– А вот вы грим в школе Гелена учили… Каждый обучался индивидуально или все вместе?
– Не помню уж… Кажется, все скопом.
– Вы под кого гримировались?
– Мне преподаватели советовали краской особенно не пользоваться, лучше, говорили, не бриться или усы отпустить – казацкие, книзу, очень меняет лицо; парик наладили, черный как смоль, не узнаешь, даже если мимо пройдешь…
– А Кротов?
– Он наголо брился и отпускал бороду. Если времени нет, чтобы отпустить бороду, даже небольшую – ее легко оформить, надо всего дней пять не побриться, – разрешали клеить грим, с проседью, он тогда значительно старше своих лет выглядел. И еще его научили делать шрамы на лице, становился совершенно неузнаваем.
– А как он себя вел в критических ситуациях?
– Реакция моментальная: удар ножом или выстрел.
– Очень был сильный?
– Невероятно.
– Какие-то специфические, ему одному присущие приемы помните?
– Бил по темени рукоятью пистолета, очень любил парабеллум, но нам запрещали, снабжали ТТ.
– Какие-нибудь особые слова, запоминающиеся, ему одному присущие, употреблял?
– Да что-то не помню… Вроде бы нет, он старался быть неприметным, серым, чтоб, кто мимо прошел, на нем и глаза не остановил… Простите, а вы намерены меня привлечь в связи с вновь открывшимися обстоятельствами?
– Как свидетеля привлечем…
– Но судить его будут не здесь?
– Так мы ж его еще не поймали, – усмехнулся Костенко.
Лебедев долго смотрел на полковника немигающими главами, а потом ответил – с тяжелой, безысходной угрюмостью:
– Поймаете.
6
…Минут через десять после взлета Кротов поднялся со своего места первый раз. Бортпроводница вскинулась с кресла в хвосте самолета:
– Гражданин, просили ж со своих мест не подниматься!
– Девочке дует, – сказал Кротов просяще, – ребенку холодно.
– Местами поменяйтесь, дуть не будет.
– Я легочник, – ответил Кротов, – но не во мне дело, дайте дочке в окно смотреть, а то плакать начнет, пассажиров нервировать…
Бортпроводница покачала головой, но все-таки открыла занавеску. Кротов вошел в багажное отделение, чувствуя на себе взгляд девушки; открыл чемодан женщины так, чтобы из-за спины было видно его содержимое («ну, кулемы бабы, ничего и сложить не могут толком»), достал теплую кофточку, обернулся.
– Спасибо вам, – сказал он и вернулся на свое место.
Укрыв девочку, спросил:
– Ну теперь тепло?
– А мне не-е было хо-олодно, – протянула девочка, – мне хорошо было.
– А вот смотри, какая гора, – сказал Кротов. – Видишь, какая высокая?
– А кто на ней живет?
– Бараны пасутся.
– Там волшебник живет, – сказала девочка. – На высоких горах живут волшебники.
– А чего им там делать? – спросил Кротов, не спуская девочку с рук. – Волшебники на море живут, там, где пальмы растут.
– И на горах тоже, оттуда видней.
– Ты давай спи, волшебница, – сказал Кротов.
– Ой, она такая беспокойная, – сказала мать. – Не могу ее приучить днем спать, а в консультации была, врачи упреждали, что детям надо днем спать, не то нервы расшатаются.
– Спи не спи, все одно расшатаются, – усмехнулся Кротов.
Самолет вошел в облака, начало болтать, и Кротов подумал, что это тоже в его пользу. Пусть бы девка начала блевать, хоть тут зеленые пакеты воткнуты, все равно хороший будет повод встать, одежонку, мол, надо поменять, а то мучается доченька – сердце-то у вас есть?
Он глянул на часы, спросил соседку:
– Горшок везете?
– Так здесь же туалет.
– В туалете дребезжит все, испугается дочка…
– В сумке банка есть…
– Я принесу…
Женщина улыбнулась:
– Да как же в банку-то? Неудобно, люди кругом…
«Я уж ей не человек, – отметил Кротов. – Со мной уж как со своим. Ишь, кошки, все одним миром мазаны. Представляю, как орать обе будут, когда я н а ч н у. Это, между прочим, хорошо. Когда истерика и вопль – это делу помогает, это только слабонервных пугает, мне, наоборот, сил придает, спокойствия. Не зря батя учил: „Когда кругом шум, ты в себе спокойствие ищи. Особенно если бабы голосят. Ты тогда и начинай то, что задумал, мне их крик силы придает, я ж – ледокол, мне ли на вопли да сопли внимание обращать, мне идти вперед, по своему курсу. И тебе – тоже“. Интересно, отчего ж я детей не люблю? Не злодей же я, нормальный человек, значит, о потомстве должен думать, чтоб помирать было не страшно… Это, наверно, мне в голову засело, когда батя велел матери в больницу идти. А мне потом сказал: „Пеленки воняют, корыто на кухне, бока все набьешь… Писку сколько? А толк? Вон и ты: подрастешь, станешь своею жизнью жить; не зря говорят – „отрезанный ломоть“; человек – животное, а каждое животное рождено для того, чтобы свою судьбу прожить. И глаза-то не отводи: сейчас ты для матери пуп земли, а родился б еще кто – по боку, нет тебя, все младенцу, так что обиду не строй, тебе ж самому свободней жить, а то ухаживай, слушай, как орет, не велика радость. Свободу цени, Николай: как ветер должен жить; захотел – снялся, чего себя привязывать? Один раз в мир пустили, так и пожить надо всласть“. – „А ты, – спросил он тогда отца. – Ты-то привязанный, и я у тебя сын“. – „А ты думаешь, я тебя хотел? Не сопи, не сопи носом, я правду говорю, сам знаешь, как отношусь к тебе; бабы для меня нет, прими-подай-пшла вон, потому что отца твоего предала и прощения ей моего никогда не будет. А ты решай – с нею ты или со мной. Решай, я не люблю, когда нашим и вашим… Утрись! Как с мужиком говорю! Цени! Говоришь – „привязанный“ я… Были б деньги… Тебя будут учить: „мол, труд, порыв“ – это ты слушай и с силою не спорь, не перешибешь, но себе на ус намотай: сила – это все, а сила – золото, любое другое тленно“.
Кротов глянул на часы.
«Нет, еще надо подождать, – размышлял он. – А может, нет? Может, пора? Сейчас мой чемодан лежит сверху, открыть его – секунда, – не должна теперь эта сука у меня за спиною стоять, я ж ее успокоил, она все высмотрела. Пора».
Он поднялся, и бортпроводница не закричала, чтоб он сел на место.
Проходя мимо девушки, Кротов заставил себя улыбнуться, хотя знал, что улыбается он плохо, перед зеркалом не один час просидел, изучая лицо; каждый мускул свой знал; сострадание умел играть, внимание получалось отменно, грусть, радостное ожидание; никто, как он, не умел реагировать на анекдоты, это очень располагает людей, а расположенного к тебе можно мять, как пластилин, только без нажима, контролируя мышцы лица, чтобы ненароком не о т п у с т и т ь себя, не выдать постоянную напряженность; людям, которые напряжены, не очень-то верят, их побаиваются, хороши к тем, от кого не надо ждать неожиданностей, а все это сокрыто в лице, изучи его – и ты победитель; в школе абвера сколько раз отца вспоминал, тот постоянно м а с к у держал – полуулыбка, полувнимание; и за ртом особенно следи, Кротов, у тебя губы плохие, поджатые, прямые, пересохшие, и брови почаще поднимай, словно удивляешься чему-то, вот так, верно держишь себя, молодец, Кротик, молодец…
Он зашел за занавеску, стремительно открыл свой ящик, поднял полочку с инструментом, достал пистолет, сунул за ремень, начал открывать чемодан женщины и тут услыхал за спиной голос:
– Вы чего так долго, гражданин?
7
Костенко, выйдя от Лебедева, сразу же передал из машины по рации:
– Вниманию оперативных групп для передачи по Союзу: разыскиваемый нами преступник владел навыками грима, чаще всего менял внешность на старика – брил голову и отпускал бороду. Умел наводить на лицо шрамы.
Тадава немедленно передал эту информацию по всем аэропортам Закавказья, откуда уходили самолеты на Батуми и Сухуми. Такого же рода установка ушла в Среднюю Азию, Прибалтику, Карелию и в Калининградское пароходство.
…Костенко ехал в Сухуми, вжавшись в сиденье «Волги»; норовил как-то приладиться, чтобы хоть немного подремать; предстоял полет в Тбилиси, оттуда, после очередного совещания с пограничниками, вылет вместе с Серго Сухишвили в Адлер, должен подъехать Месроп и Юсуф-заде из Баку.
Костенко давно присматривался к Юсуф-заде, и чем больше он к нему приглядывался, тем большей симпатией проникался.
Капитану только-только исполнилось тридцать, в милицию он пришел юношей, закончил юридический заочно, сейчас кончает, тоже заочно, философский факультет. Костенко норовил попасть на каждое совещание, которое проводилось в Баку союзным министерством, потому что жил здесь старинный и нежный друг Зия Буниятов, ставший Героем Советского Союза в двадцать два года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Костенко поднял голову, услышав какое-то странное бульканье.
Лебедев сидел белый, как полотно, откинув голову на желтый атлас кресла, и пытался что-то сказать, но не мог произнести ни слова – оттого-то в горле у него и булькало.
Костенко протянул ему листы:
– Хотите убедиться? Я подожду, пока вы сходите за очками…
Лебедев покачал головой, прошептал, наконец:
– Погодите…
– Это можно, – согласился Костенко. – Валидола не изволите?
– Дайте.
Он долго выковыривал бугристыми пальцами таблетку, достал, наконец, положил под язык, закрыл глаза, лицо его расслабилось, снова появились морщины, до этого оно было словно бы налитым воском, как мумия, гладким, вот-вот лопнет.
– Кротов лютует, – сказал Костенко. – За ним три убийства, он свидетелей убирает. Вы – на очереди, если только он знает, что вы живы.
Лебедев покачал головой:
– Не знает, – выдохнул он. – Я ж не думал, что он здесь…
– Он был тщательным человеком?
– Да. Аккуратист. Его за это Луиг особенно любил…
– Значит, он мог – в принципе – обратиться в справочное бюро за вашим адресом?
Подумав, Лебедев спросил:
– Он тоже отсидел?
– Нет.
– Значит, таился? Тогда ни за что в бюро справок обращаться не станет. Надо ж давать свои данные, пусть даже фальшивые, а зачем ему следить лишний раз?
«Врет или нет? – думал Костенко, разглядывая Лебедева. – Ни в каком лагере для пленных он не был, сам немцу сдался, свидетели подтвердили. Или он верит своей версии? Многие преступники начинают верить своей версии, только б убежать от истины, – полнейшее раздвоение личности. Конечно, всей правды я от него не дождусь, но он – трус, весь его наигрыш идет от глубоко запрятанной трусости, надо бить на это, тогда я смогу получить от него хоть что-нибудь».
Костенко положил на колени свой «дипломат», щелкнув латунными замками, открыл, достал папку с фотографиями расчлененных трупов Милинко, Минчакова и Петровой, застреленной Кротовой, подвинул Лебедеву:
– Вот. Его работа. Женщина, которая лежит на улице, его родственница. Не прямая, правда, по дядьке, но тем не менее, когда почувствовал опасность, – п о ч у в с т в о в а л, подчеркиваю я, – убрал ее. Меня интересует следующее: если я допущу мысль, что он, Кротов, решил уйти за кордон, как он это будет делать – по воздуху или водою?
Лебедев долго, п р о ф е с с и о н а л ь н о, разглядывал фотографии, потом задумчиво сказал:
– Да разве нашу границу перейдешь?
– Вы хорошо ответили, Лебедев. Границу нашу не перейдешь, но кровью наследить при такого рода попытке можно…
– Наверное, пошел бы водою, – сказал, наконец, Лебедев. – Он великолепно плавал, мог долго держаться под водою, курил в редких случаях, только перед началом д е л а и после, а так здоровье берег. Нам выдавали жилеты, надул – на воде хоть неделю продержишься…
– Сколько сейчас градусов в море?
– Шестнадцать. Это для него как парное молоко…
– А вот вы грим в школе Гелена учили… Каждый обучался индивидуально или все вместе?
– Не помню уж… Кажется, все скопом.
– Вы под кого гримировались?
– Мне преподаватели советовали краской особенно не пользоваться, лучше, говорили, не бриться или усы отпустить – казацкие, книзу, очень меняет лицо; парик наладили, черный как смоль, не узнаешь, даже если мимо пройдешь…
– А Кротов?
– Он наголо брился и отпускал бороду. Если времени нет, чтобы отпустить бороду, даже небольшую – ее легко оформить, надо всего дней пять не побриться, – разрешали клеить грим, с проседью, он тогда значительно старше своих лет выглядел. И еще его научили делать шрамы на лице, становился совершенно неузнаваем.
– А как он себя вел в критических ситуациях?
– Реакция моментальная: удар ножом или выстрел.
– Очень был сильный?
– Невероятно.
– Какие-то специфические, ему одному присущие приемы помните?
– Бил по темени рукоятью пистолета, очень любил парабеллум, но нам запрещали, снабжали ТТ.
– Какие-нибудь особые слова, запоминающиеся, ему одному присущие, употреблял?
– Да что-то не помню… Вроде бы нет, он старался быть неприметным, серым, чтоб, кто мимо прошел, на нем и глаза не остановил… Простите, а вы намерены меня привлечь в связи с вновь открывшимися обстоятельствами?
– Как свидетеля привлечем…
– Но судить его будут не здесь?
– Так мы ж его еще не поймали, – усмехнулся Костенко.
Лебедев долго смотрел на полковника немигающими главами, а потом ответил – с тяжелой, безысходной угрюмостью:
– Поймаете.
6
…Минут через десять после взлета Кротов поднялся со своего места первый раз. Бортпроводница вскинулась с кресла в хвосте самолета:
– Гражданин, просили ж со своих мест не подниматься!
– Девочке дует, – сказал Кротов просяще, – ребенку холодно.
– Местами поменяйтесь, дуть не будет.
– Я легочник, – ответил Кротов, – но не во мне дело, дайте дочке в окно смотреть, а то плакать начнет, пассажиров нервировать…
Бортпроводница покачала головой, но все-таки открыла занавеску. Кротов вошел в багажное отделение, чувствуя на себе взгляд девушки; открыл чемодан женщины так, чтобы из-за спины было видно его содержимое («ну, кулемы бабы, ничего и сложить не могут толком»), достал теплую кофточку, обернулся.
– Спасибо вам, – сказал он и вернулся на свое место.
Укрыв девочку, спросил:
– Ну теперь тепло?
– А мне не-е было хо-олодно, – протянула девочка, – мне хорошо было.
– А вот смотри, какая гора, – сказал Кротов. – Видишь, какая высокая?
– А кто на ней живет?
– Бараны пасутся.
– Там волшебник живет, – сказала девочка. – На высоких горах живут волшебники.
– А чего им там делать? – спросил Кротов, не спуская девочку с рук. – Волшебники на море живут, там, где пальмы растут.
– И на горах тоже, оттуда видней.
– Ты давай спи, волшебница, – сказал Кротов.
– Ой, она такая беспокойная, – сказала мать. – Не могу ее приучить днем спать, а в консультации была, врачи упреждали, что детям надо днем спать, не то нервы расшатаются.
– Спи не спи, все одно расшатаются, – усмехнулся Кротов.
Самолет вошел в облака, начало болтать, и Кротов подумал, что это тоже в его пользу. Пусть бы девка начала блевать, хоть тут зеленые пакеты воткнуты, все равно хороший будет повод встать, одежонку, мол, надо поменять, а то мучается доченька – сердце-то у вас есть?
Он глянул на часы, спросил соседку:
– Горшок везете?
– Так здесь же туалет.
– В туалете дребезжит все, испугается дочка…
– В сумке банка есть…
– Я принесу…
Женщина улыбнулась:
– Да как же в банку-то? Неудобно, люди кругом…
«Я уж ей не человек, – отметил Кротов. – Со мной уж как со своим. Ишь, кошки, все одним миром мазаны. Представляю, как орать обе будут, когда я н а ч н у. Это, между прочим, хорошо. Когда истерика и вопль – это делу помогает, это только слабонервных пугает, мне, наоборот, сил придает, спокойствия. Не зря батя учил: „Когда кругом шум, ты в себе спокойствие ищи. Особенно если бабы голосят. Ты тогда и начинай то, что задумал, мне их крик силы придает, я ж – ледокол, мне ли на вопли да сопли внимание обращать, мне идти вперед, по своему курсу. И тебе – тоже“. Интересно, отчего ж я детей не люблю? Не злодей же я, нормальный человек, значит, о потомстве должен думать, чтоб помирать было не страшно… Это, наверно, мне в голову засело, когда батя велел матери в больницу идти. А мне потом сказал: „Пеленки воняют, корыто на кухне, бока все набьешь… Писку сколько? А толк? Вон и ты: подрастешь, станешь своею жизнью жить; не зря говорят – „отрезанный ломоть“; человек – животное, а каждое животное рождено для того, чтобы свою судьбу прожить. И глаза-то не отводи: сейчас ты для матери пуп земли, а родился б еще кто – по боку, нет тебя, все младенцу, так что обиду не строй, тебе ж самому свободней жить, а то ухаживай, слушай, как орет, не велика радость. Свободу цени, Николай: как ветер должен жить; захотел – снялся, чего себя привязывать? Один раз в мир пустили, так и пожить надо всласть“. – „А ты, – спросил он тогда отца. – Ты-то привязанный, и я у тебя сын“. – „А ты думаешь, я тебя хотел? Не сопи, не сопи носом, я правду говорю, сам знаешь, как отношусь к тебе; бабы для меня нет, прими-подай-пшла вон, потому что отца твоего предала и прощения ей моего никогда не будет. А ты решай – с нею ты или со мной. Решай, я не люблю, когда нашим и вашим… Утрись! Как с мужиком говорю! Цени! Говоришь – „привязанный“ я… Были б деньги… Тебя будут учить: „мол, труд, порыв“ – это ты слушай и с силою не спорь, не перешибешь, но себе на ус намотай: сила – это все, а сила – золото, любое другое тленно“.
Кротов глянул на часы.
«Нет, еще надо подождать, – размышлял он. – А может, нет? Может, пора? Сейчас мой чемодан лежит сверху, открыть его – секунда, – не должна теперь эта сука у меня за спиною стоять, я ж ее успокоил, она все высмотрела. Пора».
Он поднялся, и бортпроводница не закричала, чтоб он сел на место.
Проходя мимо девушки, Кротов заставил себя улыбнуться, хотя знал, что улыбается он плохо, перед зеркалом не один час просидел, изучая лицо; каждый мускул свой знал; сострадание умел играть, внимание получалось отменно, грусть, радостное ожидание; никто, как он, не умел реагировать на анекдоты, это очень располагает людей, а расположенного к тебе можно мять, как пластилин, только без нажима, контролируя мышцы лица, чтобы ненароком не о т п у с т и т ь себя, не выдать постоянную напряженность; людям, которые напряжены, не очень-то верят, их побаиваются, хороши к тем, от кого не надо ждать неожиданностей, а все это сокрыто в лице, изучи его – и ты победитель; в школе абвера сколько раз отца вспоминал, тот постоянно м а с к у держал – полуулыбка, полувнимание; и за ртом особенно следи, Кротов, у тебя губы плохие, поджатые, прямые, пересохшие, и брови почаще поднимай, словно удивляешься чему-то, вот так, верно держишь себя, молодец, Кротик, молодец…
Он зашел за занавеску, стремительно открыл свой ящик, поднял полочку с инструментом, достал пистолет, сунул за ремень, начал открывать чемодан женщины и тут услыхал за спиной голос:
– Вы чего так долго, гражданин?
7
Костенко, выйдя от Лебедева, сразу же передал из машины по рации:
– Вниманию оперативных групп для передачи по Союзу: разыскиваемый нами преступник владел навыками грима, чаще всего менял внешность на старика – брил голову и отпускал бороду. Умел наводить на лицо шрамы.
Тадава немедленно передал эту информацию по всем аэропортам Закавказья, откуда уходили самолеты на Батуми и Сухуми. Такого же рода установка ушла в Среднюю Азию, Прибалтику, Карелию и в Калининградское пароходство.
…Костенко ехал в Сухуми, вжавшись в сиденье «Волги»; норовил как-то приладиться, чтобы хоть немного подремать; предстоял полет в Тбилиси, оттуда, после очередного совещания с пограничниками, вылет вместе с Серго Сухишвили в Адлер, должен подъехать Месроп и Юсуф-заде из Баку.
Костенко давно присматривался к Юсуф-заде, и чем больше он к нему приглядывался, тем большей симпатией проникался.
Капитану только-только исполнилось тридцать, в милицию он пришел юношей, закончил юридический заочно, сейчас кончает, тоже заочно, философский факультет. Костенко норовил попасть на каждое совещание, которое проводилось в Баку союзным министерством, потому что жил здесь старинный и нежный друг Зия Буниятов, ставший Героем Советского Союза в двадцать два года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44