– А в чем дело?
К о с т е н к о. – Уехала в отпуск и подзадержалась, тетушка ваша волнуется, мы начали поиск.
П а с т у х о в. – Эх, Анна, Анна…
К о с т е н к о. – Вы что-нибудь предполагаете?
П а с т у х о в. – Да ничего я не предполагаю, жаль бабу, несчастный человек.
К о с т е н к о. – У вас много ее фотографий?
П а с т у х о в. – Есть.
К о с т е н к о. – Когда она последний раз присылала вам фото?
П а с т у х о в. – Не помню…
К о с т е н к о. – Она была на этом фото в очках и с короткой стрижкой?
П а с т у х о в. – Да.
К о с т е н к о. – В черненькой кофточке с красными полосками?
П а с т у х о в. – Нет, в купальнике…
К о с т е н к о. – Так она, что ж, с моря вам прислала фото? В ноябре?
П а с т у х о в. – Да.
К о с т е н к о. – Она одна на фото или с приятелем?
П а с т у х о в. – С каким?
К о с т е н к о. – Она вам ничего не писала? Имени его не называла?
П а с т у х о в. – Нет. Погодите, нет, она что-то писала: мол, Гриша невероятный человек, и, мол, скоро она меня обрадует приятной новостью. Вообще, странное письмо. Кто такой этот Гриша?
К о с т е н к о. – И мы этим заняты, товарищ Пастухов. Раньше она вам о нем не писала?
П а с т у х о в. – Писала года четыре назад, мол, познакомилась с прекрасным, надежным, сильным человеком, а потом – как отрезало, ни разу про него не говорила, и вот снова: «Гриша», «радость».
К о с т е н к о. – Говорила? Или писала?
П а с т у х о в. – И то и так. Она прилетала ко мне года три назад в Ригу.
К о с т е н к о. – Одна?
П а с т у х о в. – Одна.
К о с т е н к о. – Жила у вас?
П а с т у х о в. – Нет.
К о с т е н к о. – Где вы встретились?
П а с т у х о в. – В кафе.
К о с т е н к о. – Она вас просила о чем-то?
П а с т у х о в. – Это может быть связано с ее пропажей?
К о с т е н к о. – Да. Вы понимаете, видимо, мой вопрос?
П а с т у х о в. – Да, я понимаю. Но я сказал, чтоб она выбросила это из головы.
К о с т е н к о. – Она просила вас взять с собою кое-что в рейс и там обменять – я вас верно понимаю?
П а с т у х о в. – Верно. Но до этого не дошло. Я сразу отказал…
К о с т е н к о. – Вы не помните, за соседним столиком, рядом с вами, не сидел мужчина, крепкого кроя, лет пятидесяти?
П а с т у х о в. – Да разве сейчас вспомнишь?
К о с т е н к о. – Очень бы надо. В кафе ее вы пригласили или она?
П а с т у х о в. – Конечно, я.
К о с т е н к о. – Как вы туда добирались? Пешком или на такси?
П а с т у х о в. – На такси.
К о с т е н к о. – Аня вас оставляла, когда вы сели за столик?
П а с т у х о в. – Не помню… Погодите, кажется, она уходила… Ну, в туалет, причесаться, губы подмазать…
К о с т е н к о. – А она потом не просила вас поменяться местами: дует, например, или солнце бьет в глаза?
П а с т у х о в. – Погодите, погодите, просила, именно так и сказала: «дует». У нее ведь сосуды больные, все время кутается…
К о с т е н к о. – И теплую обувь начинает очень рано носить, еще в сентябре, да?
П а с т у х о в. – Шерстяные чулки – во всяком случае. Это с детства у нее, росла в Белоруссии, голод… (он кашлянул, потом добавил иным голосом) то есть… нехватка некоторых высококалорийных продуктов…»
Карандаш генерала замер; Костенко поднял глаза на шефа – тот молча колыхался в кресле от тихого смеха:
– Какова бдительность, а?! Эк он себя ловко поправил… А чего скрывать: до середины пятидесятых годов Беларусь, да и не только она одна, жила впроголодь. Вы очень ловко вели с ним беседу, великолепно, Владислав Николаевич. Но вы пришли с каким-то предложением?
– Пожалуй, правильнее будет дочитать до конца запись радиобеседы, а потом я изложу соображения…
– Я понял вас, – откликнулся генерал. – Но, увы, если понял вас верно, обрадовать ничем не смогу.
И снова его карандаш начал медленно ползать по строчкам.
«К о с т е н к о. – Товарищ Пастухов, вы не смогли бы из Неаполя подлететь с вашим альбомом в Москву? На день-два.
П а с т у х о в. – С радостью. Если на неделю – того лучше, мы будем в Неаполе стоять под загрузкой дней десять. Только как с билетом? Валюты у меня мал… (он резко оборвал себя, поправился) не слишком много…»
Генерал снова заколыхался в кресле:
– Нет, положительно наш Морфлот умеет работать с кадрами. Я, признаться, поначалу решил, что вы попроситесь в Неаполь, и я был бы вынужден вам отказать, потому что, – подражая Пастухову, – валюты у нас, и у нас мал… то есть вовсе нет. Понятно? Я вещи называю своими именами хотя разделяю ваше желание полюбоваться Везувием.
– Я уже любовался им.
– Когда?
– Три года назад, туристская поездка.
– Я думаю, мы сможем послать в Рим обменный ордер Аэрофлота. Так что с полетом сюда Пастухова проблем не будет. Но он действительно вам нужен? По-моему, вы получили все, что могли. Альбом возьмет аэрофлотец – от Рима до Неаполя три часа езды, никаких сложностей.
– Вы думаете, Пастухов как свидетель исчерпан?
– Дайте дочитать.
«К о с т е н к о. – Спасибо. Это будет очень важно, если вы прилетите. Можете спросить разрешение у капитана сразу же?
П а с т у х о в. – Капитан рядом, он слышит наш разговор.
К о с т е н к о. – Вы часто виделись с Аней?
П а с т у х о в. – Редко.
К о с т е н к о. – Сколько раз за последние годы?
П а с т у х о в. – У тети, на ее семидесятилетии, в Коканде потом она ко мне прилетала в Ригу, а до этого в Ленинграде. Когда она защитила диплом, я к ней приехал – хоть один свой человек.
К о с т е н к о. – Она вам жаловалась на одиночество?
П а с т у х о в. – Мы не были так близки…
К о с т е н к о. – А ее друзей вы знаете?
П а с т у х о в. – У нее, мне кажется, не было друзей.
К о с т е н к о. – Как же так?
П а с т у х о в. – Разные люди живут на земле…
К о с т е н к о. – Вы не обратили внимания: в кафе, после того как она вышла в туалет, ничего в ней не изменилось?
П а с т у х о в. – То есть?
К о с т е н к о. – Ну, может, говорить стала громче или, наоборот, тише, может, попросила вас заказать что-нибудь особое какое-нибудь марочное вино или шоколадный торт?
П а с т у х о в. – Погодите, она и впрямь попросила меня заказать «Цимлянское».
К о с т е н к о. – Выпила много?
П а с т у х о в. – Глоток, я еще удивился… Зачем было бутылку просить?
К о с т е н к о. – А больше вы ничему не удивились?
П а с т у х о в. – Я сказал, чему я удивился. Потом, после этой ее просьбы, удивляться было нечему: совершенно чужой человек – по духу.
К о с т е н к о. – Погодите, не надо сплеча. Она обратилась к вам с той просьбой до того, как выходила в туалет, или позже?
П а с т у х о в. – Позже.
К о с т е н к о. – Точно?
П а с т у х о в. – Абсолютно. Когда я отрезал, она как-то съежилась и сказала, что, мол, все это ерунда, выбрось из головы, и попросила «Цимлянского»…
Генерал заметил:
– Видимо, хахаль сидел не за соседним столиком, а в стороне, бутылка была у них сигналом тревоги.
– Я тоже так считаю.
– Значит, ваша версия о золоте – абсолютна.
– Тем не менее это, по-прежнему, версия, доказательств пока нет.
– А что Жуков? БХСС работает в магаранском «Центроприиске»?
– Там полный порядок, никаких недостач.
– У Петровой могли быть данные, где наиболее активно разведуют новые золотоносные жилы?
– Предположительно – наверняка. Доказательств – никаких.
«К о с т е н к о. – Она чем-нибудь мотивировала свою просьбу, товарищ Пастухов?
П а с т у х о в. – Желанием переехать в Адлер, купить там дом, обзавестись, наконец, семьей.
К о с т е н к о. – А почему именно в Адлер?
П а с т у х о в. – А там живет ее первый мужчина. Она была в него влюблена, а он женился на другой, она это очень тяжело переживала.
К о с т е н к о. – Фамилии не помните?
П а с т у х о в. – Нет. Он работает главбухом в рыбкоопе, это она мне рассказывала.
К о с т е н к о. – Перед тем как идти в кафе?
П а с т у х о в. – Нет, у тети на дне рождения.
К о с т е н к о. – Имени тоже не помните?
П а с т у х о в. – Нет… Леша… Или Леня… Нет, точно не помню…
К о с т е н к о. – Письма ее у вас есть?
П а с т у х о в. – Конечно.
К о с т е н к о. – Письма тоже захватите.
П а с т у х о в. – Хорошо. Если вы сделаете мне полет в Москву, по гроб жизни буду благодарен, девятый месяц в рейсе…»
– Незачем его в Москву тащить, – сказал генерал. – Помяните мое слово, он к вам выйдет на связь, припомнит что-нибудь. Ерунду каую-нибудь припомнит… С Адлером успели связаться?
– Еще нет.
– Поручили бы Тадаве.
– Он на ветеранах и архивах, Игорь Иванович.
– Что-нибудь есть?
– Пока – мало.
– А это хорошо. Не люблю, когда в руки плывет информация, значит, потом сработает закон подлости, все оборвется. Ну счастливо вам, Владислав Николаевич, я поехал домой.
– Я тоже.
– Но вы ведь дежурите по управлению! – генерал удивился.
– Меня подменят до двенадцати. Я должен быть на поминках Левона Кочаряна.
– Режиссер?
– Да.
– По-моему, лет десять назад умер?
– Да.
– Помню…
– А я забыть не могу, – усмехнулся Костенко. – Экая ведь разница словесная: «помню» и «не могу забыть».
– В добрый час, поклонитесь его родным… И – не в порядке подстегивания, Владислав Николаевич, – поднавалитесь на дело еще круче: завтра меня вызывает руководство для отчета. Вашим Милинко интересовались уже три раза; я полагаю – писем много идет из Магарана, люди требуют найти ворога, а вы… а мы пока что молчим…
– Как я понял, вы против того, чтобы я сейчас уезжал?
– Вы меня поняли превратно. Считай я так – сказал бы без обиняков.
2
…Собрались у Григора. Костенко сразу же почувствовал умиротворенное спокойствие; оно было грустным, это особое спокойствие, потому что каждый раз, собираясь вспомнить Левона, он видел, как стареет их к о м а н д а. Ларик почти совсем облысел, главный врач, животик торчит, хотя плечами еще поводит по-бойцовски. Мишаня, сукин сын, глаза отводит, помнит т о дело, здорово поседел, рассказывает рыжему Феликсу, как вырос сын: «Шпарит по-французски, картавит, как Серега из комиссионного, слышать не могу, а он говорит, так надо, все, говорит, французы картавят, нас в первом классе, – он у меня в спецшколе имени Поленова, знай наших, – заставляли три урока рычать друг на друга, чтоб „р“ изуродовать». Иван что-то худеет, и синяки под глазами, и Санька Быков совсем сдал, сгорбился. «Что ты хочешь, старик, на мне три завода, поди распредели между ними энергию и топливо, головные предприятия, выходы на все отрасли промышленности, мечусь между Госпланом, Совмином, смежными министерствами, раньше еще мог гулять – на работу пешком ходил, а теперь машина, будь она неладна; по улице, бывало, идешь – на людей хоть смотришь, а теперь и в машине таблицы изучаю; Ирина говорит, разлюбил, а у меня, думаю, ранняя импотенция начинается, мне во сне показывают резолюции с отказом на жидкое топливо…»
Женя стал академиком, но такой же, не изменился: черные щелочки-глаза, в них постоянные искорки смеха и скорби, басит так же, как и раньше в институте, когда руководил лекторской группой горкома комсомола.
Кёс тоже поседел – в ЮНЕСКО подсчитали, что меньше всего живут именно режиссеры и летчики-испытатели; дольше всего – как ни странно – политики: действительно, Черчилль, Эйзенхауэр, Мао, де Голль, шведский король – всем было куда как за восемьдесят.
Пришел «Билли Бонс», сейчас советник МИДа, только что из Вашингтона, раньше был курчавый, лучший баскетболист института, с Левоном хорошо в паре играл, сейчас седина, но волосы остались, седина ему идет. Митька Степанов рассказывал, что Симонов однажды признался Роману Кармену: «Я только одному завидую – твоей ранней седине». Он сказал это сразу после войны, а потом сам быстро поседел. И нет уж ни того, ни другого, как-то не укладывается это в сознании.
«А помнишь?» – «А помнишь?» – «А помнишь?»…
Костенко шел сквозь это страшное «А помнишь?», вопрос задавали со смехом; смех был добрым, видимо, люди одного возраста не ощущают старения, видят себя такими, какими только еще познакомились, а было это в августе сорок девятого года, на Ростокинском проезде, у дверей Института востоковедения…
«Впрочем, – подумал Костенко, – все верно, развитие в определенном направлении („когда с ярмарки“) кажется ужасным лишь тем, кто подписал безоговорочную капитуляцию перед неотвратимостью времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
К о с т е н к о. – Уехала в отпуск и подзадержалась, тетушка ваша волнуется, мы начали поиск.
П а с т у х о в. – Эх, Анна, Анна…
К о с т е н к о. – Вы что-нибудь предполагаете?
П а с т у х о в. – Да ничего я не предполагаю, жаль бабу, несчастный человек.
К о с т е н к о. – У вас много ее фотографий?
П а с т у х о в. – Есть.
К о с т е н к о. – Когда она последний раз присылала вам фото?
П а с т у х о в. – Не помню…
К о с т е н к о. – Она была на этом фото в очках и с короткой стрижкой?
П а с т у х о в. – Да.
К о с т е н к о. – В черненькой кофточке с красными полосками?
П а с т у х о в. – Нет, в купальнике…
К о с т е н к о. – Так она, что ж, с моря вам прислала фото? В ноябре?
П а с т у х о в. – Да.
К о с т е н к о. – Она одна на фото или с приятелем?
П а с т у х о в. – С каким?
К о с т е н к о. – Она вам ничего не писала? Имени его не называла?
П а с т у х о в. – Нет. Погодите, нет, она что-то писала: мол, Гриша невероятный человек, и, мол, скоро она меня обрадует приятной новостью. Вообще, странное письмо. Кто такой этот Гриша?
К о с т е н к о. – И мы этим заняты, товарищ Пастухов. Раньше она вам о нем не писала?
П а с т у х о в. – Писала года четыре назад, мол, познакомилась с прекрасным, надежным, сильным человеком, а потом – как отрезало, ни разу про него не говорила, и вот снова: «Гриша», «радость».
К о с т е н к о. – Говорила? Или писала?
П а с т у х о в. – И то и так. Она прилетала ко мне года три назад в Ригу.
К о с т е н к о. – Одна?
П а с т у х о в. – Одна.
К о с т е н к о. – Жила у вас?
П а с т у х о в. – Нет.
К о с т е н к о. – Где вы встретились?
П а с т у х о в. – В кафе.
К о с т е н к о. – Она вас просила о чем-то?
П а с т у х о в. – Это может быть связано с ее пропажей?
К о с т е н к о. – Да. Вы понимаете, видимо, мой вопрос?
П а с т у х о в. – Да, я понимаю. Но я сказал, чтоб она выбросила это из головы.
К о с т е н к о. – Она просила вас взять с собою кое-что в рейс и там обменять – я вас верно понимаю?
П а с т у х о в. – Верно. Но до этого не дошло. Я сразу отказал…
К о с т е н к о. – Вы не помните, за соседним столиком, рядом с вами, не сидел мужчина, крепкого кроя, лет пятидесяти?
П а с т у х о в. – Да разве сейчас вспомнишь?
К о с т е н к о. – Очень бы надо. В кафе ее вы пригласили или она?
П а с т у х о в. – Конечно, я.
К о с т е н к о. – Как вы туда добирались? Пешком или на такси?
П а с т у х о в. – На такси.
К о с т е н к о. – Аня вас оставляла, когда вы сели за столик?
П а с т у х о в. – Не помню… Погодите, кажется, она уходила… Ну, в туалет, причесаться, губы подмазать…
К о с т е н к о. – А она потом не просила вас поменяться местами: дует, например, или солнце бьет в глаза?
П а с т у х о в. – Погодите, погодите, просила, именно так и сказала: «дует». У нее ведь сосуды больные, все время кутается…
К о с т е н к о. – И теплую обувь начинает очень рано носить, еще в сентябре, да?
П а с т у х о в. – Шерстяные чулки – во всяком случае. Это с детства у нее, росла в Белоруссии, голод… (он кашлянул, потом добавил иным голосом) то есть… нехватка некоторых высококалорийных продуктов…»
Карандаш генерала замер; Костенко поднял глаза на шефа – тот молча колыхался в кресле от тихого смеха:
– Какова бдительность, а?! Эк он себя ловко поправил… А чего скрывать: до середины пятидесятых годов Беларусь, да и не только она одна, жила впроголодь. Вы очень ловко вели с ним беседу, великолепно, Владислав Николаевич. Но вы пришли с каким-то предложением?
– Пожалуй, правильнее будет дочитать до конца запись радиобеседы, а потом я изложу соображения…
– Я понял вас, – откликнулся генерал. – Но, увы, если понял вас верно, обрадовать ничем не смогу.
И снова его карандаш начал медленно ползать по строчкам.
«К о с т е н к о. – Товарищ Пастухов, вы не смогли бы из Неаполя подлететь с вашим альбомом в Москву? На день-два.
П а с т у х о в. – С радостью. Если на неделю – того лучше, мы будем в Неаполе стоять под загрузкой дней десять. Только как с билетом? Валюты у меня мал… (он резко оборвал себя, поправился) не слишком много…»
Генерал снова заколыхался в кресле:
– Нет, положительно наш Морфлот умеет работать с кадрами. Я, признаться, поначалу решил, что вы попроситесь в Неаполь, и я был бы вынужден вам отказать, потому что, – подражая Пастухову, – валюты у нас, и у нас мал… то есть вовсе нет. Понятно? Я вещи называю своими именами хотя разделяю ваше желание полюбоваться Везувием.
– Я уже любовался им.
– Когда?
– Три года назад, туристская поездка.
– Я думаю, мы сможем послать в Рим обменный ордер Аэрофлота. Так что с полетом сюда Пастухова проблем не будет. Но он действительно вам нужен? По-моему, вы получили все, что могли. Альбом возьмет аэрофлотец – от Рима до Неаполя три часа езды, никаких сложностей.
– Вы думаете, Пастухов как свидетель исчерпан?
– Дайте дочитать.
«К о с т е н к о. – Спасибо. Это будет очень важно, если вы прилетите. Можете спросить разрешение у капитана сразу же?
П а с т у х о в. – Капитан рядом, он слышит наш разговор.
К о с т е н к о. – Вы часто виделись с Аней?
П а с т у х о в. – Редко.
К о с т е н к о. – Сколько раз за последние годы?
П а с т у х о в. – У тети, на ее семидесятилетии, в Коканде потом она ко мне прилетала в Ригу, а до этого в Ленинграде. Когда она защитила диплом, я к ней приехал – хоть один свой человек.
К о с т е н к о. – Она вам жаловалась на одиночество?
П а с т у х о в. – Мы не были так близки…
К о с т е н к о. – А ее друзей вы знаете?
П а с т у х о в. – У нее, мне кажется, не было друзей.
К о с т е н к о. – Как же так?
П а с т у х о в. – Разные люди живут на земле…
К о с т е н к о. – Вы не обратили внимания: в кафе, после того как она вышла в туалет, ничего в ней не изменилось?
П а с т у х о в. – То есть?
К о с т е н к о. – Ну, может, говорить стала громче или, наоборот, тише, может, попросила вас заказать что-нибудь особое какое-нибудь марочное вино или шоколадный торт?
П а с т у х о в. – Погодите, она и впрямь попросила меня заказать «Цимлянское».
К о с т е н к о. – Выпила много?
П а с т у х о в. – Глоток, я еще удивился… Зачем было бутылку просить?
К о с т е н к о. – А больше вы ничему не удивились?
П а с т у х о в. – Я сказал, чему я удивился. Потом, после этой ее просьбы, удивляться было нечему: совершенно чужой человек – по духу.
К о с т е н к о. – Погодите, не надо сплеча. Она обратилась к вам с той просьбой до того, как выходила в туалет, или позже?
П а с т у х о в. – Позже.
К о с т е н к о. – Точно?
П а с т у х о в. – Абсолютно. Когда я отрезал, она как-то съежилась и сказала, что, мол, все это ерунда, выбрось из головы, и попросила «Цимлянского»…
Генерал заметил:
– Видимо, хахаль сидел не за соседним столиком, а в стороне, бутылка была у них сигналом тревоги.
– Я тоже так считаю.
– Значит, ваша версия о золоте – абсолютна.
– Тем не менее это, по-прежнему, версия, доказательств пока нет.
– А что Жуков? БХСС работает в магаранском «Центроприиске»?
– Там полный порядок, никаких недостач.
– У Петровой могли быть данные, где наиболее активно разведуют новые золотоносные жилы?
– Предположительно – наверняка. Доказательств – никаких.
«К о с т е н к о. – Она чем-нибудь мотивировала свою просьбу, товарищ Пастухов?
П а с т у х о в. – Желанием переехать в Адлер, купить там дом, обзавестись, наконец, семьей.
К о с т е н к о. – А почему именно в Адлер?
П а с т у х о в. – А там живет ее первый мужчина. Она была в него влюблена, а он женился на другой, она это очень тяжело переживала.
К о с т е н к о. – Фамилии не помните?
П а с т у х о в. – Нет. Он работает главбухом в рыбкоопе, это она мне рассказывала.
К о с т е н к о. – Перед тем как идти в кафе?
П а с т у х о в. – Нет, у тети на дне рождения.
К о с т е н к о. – Имени тоже не помните?
П а с т у х о в. – Нет… Леша… Или Леня… Нет, точно не помню…
К о с т е н к о. – Письма ее у вас есть?
П а с т у х о в. – Конечно.
К о с т е н к о. – Письма тоже захватите.
П а с т у х о в. – Хорошо. Если вы сделаете мне полет в Москву, по гроб жизни буду благодарен, девятый месяц в рейсе…»
– Незачем его в Москву тащить, – сказал генерал. – Помяните мое слово, он к вам выйдет на связь, припомнит что-нибудь. Ерунду каую-нибудь припомнит… С Адлером успели связаться?
– Еще нет.
– Поручили бы Тадаве.
– Он на ветеранах и архивах, Игорь Иванович.
– Что-нибудь есть?
– Пока – мало.
– А это хорошо. Не люблю, когда в руки плывет информация, значит, потом сработает закон подлости, все оборвется. Ну счастливо вам, Владислав Николаевич, я поехал домой.
– Я тоже.
– Но вы ведь дежурите по управлению! – генерал удивился.
– Меня подменят до двенадцати. Я должен быть на поминках Левона Кочаряна.
– Режиссер?
– Да.
– По-моему, лет десять назад умер?
– Да.
– Помню…
– А я забыть не могу, – усмехнулся Костенко. – Экая ведь разница словесная: «помню» и «не могу забыть».
– В добрый час, поклонитесь его родным… И – не в порядке подстегивания, Владислав Николаевич, – поднавалитесь на дело еще круче: завтра меня вызывает руководство для отчета. Вашим Милинко интересовались уже три раза; я полагаю – писем много идет из Магарана, люди требуют найти ворога, а вы… а мы пока что молчим…
– Как я понял, вы против того, чтобы я сейчас уезжал?
– Вы меня поняли превратно. Считай я так – сказал бы без обиняков.
2
…Собрались у Григора. Костенко сразу же почувствовал умиротворенное спокойствие; оно было грустным, это особое спокойствие, потому что каждый раз, собираясь вспомнить Левона, он видел, как стареет их к о м а н д а. Ларик почти совсем облысел, главный врач, животик торчит, хотя плечами еще поводит по-бойцовски. Мишаня, сукин сын, глаза отводит, помнит т о дело, здорово поседел, рассказывает рыжему Феликсу, как вырос сын: «Шпарит по-французски, картавит, как Серега из комиссионного, слышать не могу, а он говорит, так надо, все, говорит, французы картавят, нас в первом классе, – он у меня в спецшколе имени Поленова, знай наших, – заставляли три урока рычать друг на друга, чтоб „р“ изуродовать». Иван что-то худеет, и синяки под глазами, и Санька Быков совсем сдал, сгорбился. «Что ты хочешь, старик, на мне три завода, поди распредели между ними энергию и топливо, головные предприятия, выходы на все отрасли промышленности, мечусь между Госпланом, Совмином, смежными министерствами, раньше еще мог гулять – на работу пешком ходил, а теперь машина, будь она неладна; по улице, бывало, идешь – на людей хоть смотришь, а теперь и в машине таблицы изучаю; Ирина говорит, разлюбил, а у меня, думаю, ранняя импотенция начинается, мне во сне показывают резолюции с отказом на жидкое топливо…»
Женя стал академиком, но такой же, не изменился: черные щелочки-глаза, в них постоянные искорки смеха и скорби, басит так же, как и раньше в институте, когда руководил лекторской группой горкома комсомола.
Кёс тоже поседел – в ЮНЕСКО подсчитали, что меньше всего живут именно режиссеры и летчики-испытатели; дольше всего – как ни странно – политики: действительно, Черчилль, Эйзенхауэр, Мао, де Голль, шведский король – всем было куда как за восемьдесят.
Пришел «Билли Бонс», сейчас советник МИДа, только что из Вашингтона, раньше был курчавый, лучший баскетболист института, с Левоном хорошо в паре играл, сейчас седина, но волосы остались, седина ему идет. Митька Степанов рассказывал, что Симонов однажды признался Роману Кармену: «Я только одному завидую – твоей ранней седине». Он сказал это сразу после войны, а потом сам быстро поседел. И нет уж ни того, ни другого, как-то не укладывается это в сознании.
«А помнишь?» – «А помнишь?» – «А помнишь?»…
Костенко шел сквозь это страшное «А помнишь?», вопрос задавали со смехом; смех был добрым, видимо, люди одного возраста не ощущают старения, видят себя такими, какими только еще познакомились, а было это в августе сорок девятого года, на Ростокинском проезде, у дверей Института востоковедения…
«Впрочем, – подумал Костенко, – все верно, развитие в определенном направлении („когда с ярмарки“) кажется ужасным лишь тем, кто подписал безоговорочную капитуляцию перед неотвратимостью времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44