Но память людская - категория совершенно особая, хранят ее люди, а не официальные справочники.
...Сижу в квартире одного из создателей Музея Тельмана.
Высокий, крепкого, рабочего кроя мужчина рассказывает:
- Поскольку мы с севера, фамилия моя звучит Фридрихс. Альберт Фридрихс. "С" на конце означает "сын Фридриха". Отца я помню слабо, его угнали на войну, когда мне было десять лет; он пришел домой попрощаться - в каске, с винтовкой и ранцем; повторял все время: "Преступники!" О ком он так говорил, старый социал-демократ, организатор рабочих в нашем районе, о кайзере ли, о своих коллегах по партии, проголосовавших за кредиты на войну, я, понятно, так и не узнал: в 1915 году пришла похоронка, погиб под Ковно. Мать хотела убить нас двух братьев и двух сестер - и покончить с собою: лучше смерть сразу, чем медленное умирание от голода и холода. Мы повисли у нее на руках, закричали; нас услыхали соседи, прибежали, кое-как успокоили мать, но с той поры разум ее помутился...
В школе меня стали расспрашивать об отце. Я отмалчивался - горько говорить о больном. Потом начали докучать соболезнованиями: "Отец погиб за кайзера". А я ответил: "Его убил кайзер". Это не мои слова; я повторил взрослых, так многие тогда говорили. Директор школы вызвал полицию. Начался допрос: "Кто это сказал тебе, дрянь?!" Допросили соседей по дому - люди молчали. Следствие "по государственному преступлению, выразившемуся в оскорблении царствующей фамилии", кончилось безрезультатно. Тогда директор собрал в зал всех школьников и у них на глазах избил меня палкой. Я кричал: "Почему?!" Мне кажется, это "почему" и сделано меня марксистом, честное слово. С тех пор я всегда спрашивал себя: "Почему так, а не иначе? В чем правда? Где ложь?"
...Когда в России произошла Февральская революция, у нас начались дискуссии и собрания, несмотря на запреты властей.
После победы нашей революции в 1918 году мы создали группу рабочей молодежи. Программа: поддержка Советской России, борьба с правыми в Германии. Возник конфликт с руководителями социал-демократии в Гамбурге; мы отошли от партии, назвали себя "военно-социалистической молодежью", придумали форму: сандалии на босу ногу - круглый год; короткие штаны; никаких галстуков; рубашка с отложным воротничком "шиллеркраген" - такую носил Фридрих Шиллер, в его честь и назвали, потом такая рубашка стала известна как "тельмановка"... Мы приняли обет не пить пива, не курить, изучали Ницше и Дарвина, шли в революцию без руля и без ветрил, но тяготели к "независимой социал-демократической партии", в которой в Гамбурге состоял Эрнст Тельман.
Однажды мы решили пригласить старшего товарища, чтоб он прочел нам реферат. Собрались в маленьком ресторанчике на Теренбекштрассе; владелец был членом организации, потому и разрешил; расселись за столом - длинноволосые, без галстуков, в сандалиях, заказали лимонад, ждем лектора. И вдруг входит Тельман! Мы были в полном восторге - еще бы, сам председатель пришел к нам! Но почему именно он?
- Я живу рядом, - объяснил Тельман, - Зименсштрассе, четыре, хочу познакомиться с молодыми соседями.
Он осмотрел нас, пересчитал пальцем - двадцать человек было в нашем "союзе".
Никакого реферата он читать не стал - мы спрашивали, он отвечал. Этот вечер и определил мою дальнейшую судьбу.
Был я тогда безработным, а Роза, жена Тельмана, ждала ребенка, надо было помочь женщине, потому что Эрнст почти не появлялся дома, а жизнь была трудной. Тельман пригласил меня к себе, и до пасхи 1920 года я жил у них, помогал Розе, а потом, когда малышка подросла, ушел на заработки в Бад-Зегеберг, учеником пекаря, надо было кормить брата и сестер - голодали. Работал с четырех утра до семи вечера, пек хлеб, пахал, доил коров. За малейшую провинность били смертным боем. Денег практически не платили: когда уезжал в гости домой, хозяин давал буханку хлеба - это все. Был в городке "рабочий хоровой кружок". Там я познакомился с другими подмастерьями: картина одна и та же - жизнь впроголодь, работа от зари до зари, даже на спевки приходилось удирать тайно, через окно: с наступлением темноты двери запирались. Мы начали подумывать о создании ячейки коммунистической молодежи, чтобы вести совместную борьбу, - поодиночке ничего не добьешься. Однажды я вернулся со спевки, влез в окно, начал красться в свою холодную конуру, а тут выскочил хозяин: он караулил меня. Здоровенный как бык, он начал дубасить меня кулаками. Я в отчаянии схватил полено и ударил его что было силы. Выскочил хозяйский сын. Я заорал: "Уйди, убью!" Он убежал. И тогда я вывел для себя закон: сильные боятся силы; с той поры я мог ходить на наши собрания беспрепятственно. Но я один отвоевал себе это право - и то силой. Здоровый был, еще отец начал водить меня на занятия в "рабочий спортивный клуб". А другие ученики по-прежнему продолжали терпеть голод, издевательства, побои. И я решил устроить манифестацию в поддержку моих товарищей. В феврале 1921 года несколько сот членов Коммунистического союза молодежи из Киля и Любека пришли в наш городок, мы собрались на площади и зачитали список наиболее злобных хозяев: "или прекратите издевательства, или получите по заслугам". Хозяева пообещали "исправиться", а когда мои товарищи разъехались по своим городам, меня арестовали: "возмутитель общественного спокойствия". Был суд. Приговор: "четыре тысячи марок или месяц тюрьмы". Денег у меня не было, посадили за решетку, вот там-то я и стал членом коммунистической партии, а было это весной двадцать первого года.
...Потом, после освобождения, я работал в Гамбурге, занимался вопросами безопасности компартии, основания к этому были: молодчики из "стального шлема", объединившиеся с гитлеровцами, пытались убить Тельмана, бросили гранаты в окна его квартиры.
Во время легендарного гамбургского восстания я получил задание: разоружить полицейских в районах Локштедт и Эппендорф. В Локштедте мы пошли к начальнику полиции, у него были ключи от арсенала. Он - в нижнем белье, как привидение, обрушился на колени, стал плакать: "Только не убивайте!" Мы рассмеялись: толстый, пожилой человек, а так "потерял лицо". Его жена захлопнула дверь, заперлась изнутри на ключ, тут уж с ним и вовсе истерика началась. Мы взяли в арсенале две винтовки - без патронов. А когда пошли в Эппендорф, там нас встретили свинцом. Стрельба шла по всему городу: против трехсот слабо вооруженных рабочих стянули шесть тысяч человек - полиция, рейхсвер, флот. Тельман был в моем районе, на улице Хохштстервег. Я вывел его в район Бармбек, там был штаб восстания. Он сказал: "Организуй молодежь района на демонстрацию, чтобы оттянуть хотя бы часть полицейских сил".
Мы это сделали с Харри Науюксом, он тогда отвечал за молодежные организации в партии. Сейчас товарищ Науюкс - член Международного комитета узников Заксенхаузена, гитлеровцы держали его за колючей проволокой одиннадцать лет, старейший коммунист ФРГ... Но ничто уже не могло помочь исходу борьбы, много наших погибло, другие были арестованы.
От Тельмана пришло задание: устроить похороны товарищей... Меня и моего младшего брата полиция схватила ранним утром, когда мы клеили воззвания: "Проводить в последний путь братьев по классу". В участке брату выламывали пальцы: "Скажи, что делал Альберт во время восстания!" Потом были суд, тюрьма и страшный январский день 1924 года, тогда наши палачи ликующе прочитали нам сообщение о смерти Ленина.
- России теперь капут! Вам - тоже! Сгниете в камерах! Лучше рвите с коммунизмом!
Когда я освободился из тюрьмы, пошел грузчиком в порт; партия поручила мне работу по созданию новой организации "Ротфронт". Я был участником учредительного собрания, потом работал в отделе пропаганды, состоял в группе охраны Тельмана: он был против, шутил над нами, но мы ведь не ему подчинялись, а решению ЦК, партийном дисциплине, и мы очень хорошо знали, какому риску он подвергает себя ежедневно, - фашизм набирал силу...
В 1929 году я получил особое задание ЦК: "выйти" из рядов партии, публично заявив, что решил порвать с коммунизмом. Это было трудное и горькое задание, но я выполнил его. А нужно это было, чтобы надежно охранять Тельмана; полиция "ренегатами" не интересовалась, я поэтому мог ходить по городу, не опасаясь слежки, в кармане у меня был пистолет, и я всегда видел спину Тельмана и всех, кто шел ему навстречу. Было и второе задание: создать нелегальные ячейки на флоте, в полиции и армии в районе Вассерканте, то есть на всем северном побережье. Связь я тогда поддерживал только с одним человеком - депутатом рейхстага от Гамбурга, членом ЦК Фрицем Люксом. (Товарищ Люкс был замучен гитлеровцами в конце 1933 года. - Ю. С.)
Это был трудный период в моей жизни: друзья отвернулись, я оказался совсем один, слова никому не скажешь - конспирация, а ведь так хотелось поделиться радостью; ибо я смог организовать ячейки на флоте, в армии и в полиции - мы готовились к противостоянию гитлеровцам - те рвались к власти. Товарищ Люкс передал мне "связь" в полиции Гамбурга - начальника специального телефонного узла Келлера. Удалось наладить выпуск газеты для полицейских: чисто профессиональное издание, но наполнено оно было нашей, коммунистической пропагандой. Келлер правил материалы. А потом его арестовали, просидел он три месяца вместе со своим помощником, вышел, сказал, что его старались перевербовать. Я насторожился, отправился на встречу к Фрицу Люксу. Тот, однако, сказал: "Продолжай работу". Что ж, надо было продолжать. Так было до конца 1931 года, и вдруг пришло неожиданное указание из Берлина: "Заново проанализируй всю историю с арестом Келлера и его помощника". Я занялся этой работой, но проводить ее было трудно по целому ряду причин, одна из которых для подпольщика весьма существенна. Дело в том, что я все еще был без работы, получал пособие девять марок в неделю и ЦК мне добавлял пять марок. На эти деньги можно было не умереть с голода, но купить костюм - невозможно. Штаны мои были в заплатах, форменный оборванец, а на это обращают внимание; в ресторан, где удобнее всего назначить встречи, не войдешь, выгонят. Поэтому беседу с Келлером и его помощником пришлось провести у меня в комнате. Только потом я понял, отчего помощник Келлера затягивал беседу, давал массу ненужных подробностей - тянул время. Ушли они от меня за полночь, запись беседы я, таким образом, не смог спрятать туда, где обычно хранил свои документы, а в пять утра пришла секретная полиция. Сначала нас посадили троих в одну камеру: Келлера, его помощника и меня. Когда помощник Келлера вышел в туалет, Келлер шепнул: "Он нас предал". Я передал весточку на волю, Фрицу Люксу: если Келлер сможет вырваться, позаботьтесь о нем, он невиновен. Следствие тянулось три года, оттого что я не давал показаний, молчал. В камере узнал о приходе нацистов к власти. В начале тридцать третьего года получил в тюрьме неслыханное дело - открытку из Москвы. Подпись неразборчива, а почерк известен прекрасно - Келлер. Я понял, что он спасен, и сразу же начал давать показания. 5 апреля 1933 года в Лейпциге, в том же здании, где судили Димитрова, состоялся процесс. Обвинение - "измена родине". Я получил три года тюрьмы и три года лишения всех прав, хотя прокурор требовал десяти лет каторги. Меня спасло тогда лишь то, что гитлеровцы еще не успели прибрать к рукам весь судебный аппарат. Отвезли меня в бременскую тюрьму, а там уже был "новый порядок": камеры без дневного света, бритые головы, прогулка в одиночном порядке - двадцать минут в день, никаких книг, тетрадей, никакой работы; ночные визиты эсэсовцев, побои, издевательства. Тот кто не умел м е ч т а т ь, - погиб, многие покончили с собой, многие сошли с ума. Я выдержал потому лишь, что верил: за мной партия, Коминтерн, Советский Союз.
Я вообще-то везунчик, надо заметить... Мой срок вышел в воскресенье, и в администрации тюрьмы забыли, что меня по закону следовало вернуть в гамбургскую полицию для формального освобождения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73