Правда, мне было несколько неудобно перед остальными мастерицами, и некоторое время я избегал появляться на улице Ла-марка днем.
На этот раз мне трудно точно воспроизвести рассказ Люлю, потому что продолжила она не с того места, на котором ее прервала раздраженная мадмуазель Берта, да к тому же была в другом настроении. Мне Люлю показалась какой-то апатичной, словно она впала в уныние и подумывает, а не послать ли все к черту.
Я намеренно воспользовался выражением, которое она неоднократно повторяла в тот вечер. Послать все к черту — это значит, насколько я понял, покончить с не дающими покоя мыслями, с мучительными вопросами насчет Боба и себя; словом, говоря несколько утрированно, покончить с Бобом.
Вот уже несколько недель она не выходит из дому, слоняясь из спальни в ателье, из ателье в лавку, ее окружают одни и те же лица, и старая дева стала для нее мрачным подобием ангела-хранителя.
— Я даже за покупками не выхожу. Берта все взяла на себя, а не то посылает ученицу. Я уже дней десять уличные туфли не обувала.
Тут-то я и пожалел, что, убоясь возможных упреков жены, не пригласил Люлю поужинать в ресторан.
— Я начинаю думать, что люди правы, когда утверждают, что половая тряпка салфетке не пара. Нельзя уходить из своего круга и связываться с людьми, отличными от тебя.
— Надеюсь, вы не о Бобе говорите?
— Почему не о Бобе?
— Но вы же знаете, Люлю, что вы оба были счастливы в течение двадцати лет.
— Двадцати трех. — Вот видите!
— Будь он действительно счастлив, он не покончил бы с собой. Так все думают, и первая — его сестра, я знаю это; поняла по тому, как она смотрела на меня. Жена мясника и та считает так, хотя и говорила, поглаживая мне руки своими потными лапищами: «Ты тут ни при чем, девочка. Тебе не в чем себя упрекнуть. Он сделал это, потому-что был неврастеником». Но это неправда, вы же знаете.
— Нет, Люлю, не знаю. Он не был моим пациентом. Я ни разу не осматривал его.
Она неуверенно посмотрела на меня.
— Значит, он и вправду мог быть неврастеником?
Для нее, как и для большинства, в этом слове есть что-то неясное и пугающее; поэтому я ничем не рисковал, ответив:
— Не исключено.
— Мне хочется, чтобы вы знали: я пальцем не шевельнула, чтобы он сошелся со мной, а тем более, чтобы женился. Переменился он не из-за меня. Его родные наверняка считают, что это я оторвала его от них и заставила вести бог знает ка'кую жизнь.
— В прошлый раз вы рассказывали, как познакомились с ним на террасе кафе на бульваре Сен-Мишель.
— Да, в «Аркуре». На нем был отлично выглаженный костюм, элегантно завязанный галстук, и выглядел он молодым человекам из хорошей семьи. Точь-в-точь как его племянник! Он до того похож на Боба, что, увидев его, я едва удержалась, чтобы не разреветься, и даже мысль у меня мелькнула, не его ли это сын. Вы понимаете, что я хочу сказать? Чувствуется, что это серьезные молодые люди, родители которых имеют прочное' положение и которые не путаются невесть с кем. Конечно, пока учатся, они гуляют и заводят подружек, которых, когда становятся важными персонами, встретив на улице, не узнают.
В голосе ее звучала горечь; она спохватилась, покраснела и со слезами на глазах совершенно другим тоном сказала:
— Прости, Шарль. Я становлюсь злой.
В тот вечер она несколько раз «тыкала» мне. — Кем был твой отец?— внезапно спросила она. Я отвечал со смехом:
— Булочником в Дижоне.
Это была правда, и Люлю тоже рассмеялась.
— Это я над собой. Знаешь, бывают дни, когда я уже ничего не понимаю. Я ведь тебе говорили, что на следующий день Боб должен был сдавать последний экзамен?
Мне было странно, что накануне экзамена он шатается по кабакам, да и в самом начале я удивилась, видя, как за полчаса он заказал подряд три аперитива. Он и меня заставлял пить. А у меня не хватило здравого смысла отказаться.
«Послушай, ты не боишься, что завтра придешь на экзамен с похмелья?» — спросила я его. В ту пору я всем «тыкала». Да й сейчас не очень изменилась. Он. мне ответил, только я забыла — что, потом встал, уплатил официанту и заявил: «Сперва пошли поедим».
Повел он меня в «Перигорскую харчевню» на углу бульвара Сен-Мишель и набережной; мы устроились на втором этаже у окна, и я любовалась, как на улице темнеет
и в синеватых сумерках фонари становятся все ярче, а силуэты прохожих чернее. Сперва-то я подумала, что он хочет выставиться передо мной: обед был изысканный, кушанья самые дорогие, вина самые лучшие.
«Давно вы знакомы с Константинеску?» Я расхохоталась. «Три недели. Я же тебе говорила». Боб уже был под мухой, но еще соображал/ что делает.
«Вот ведь умора, что вы свалились на меня именно сегодня». Я, естественно, поинтересовалась, почему. «А вот увидите. Впрочем, ничего не увидите, потому что видеть будет нечего. Но все равно это будет умора».
Уже тогда это было его любимое словцо. Правда, произносил он его еще вроде как нарочно. Да и вообще вел себя весь вечер как-то неестественно. Мы поужинали, и он заказал арманьяк в дегустационных бокалах, для него это, видно, имело непонятный мне смысл.
Во всем, что он делал, говорил, что-то крылось, и однажды, когда он хитро взглянул на меня, я спросила: «Слушай, а ты, случайно, малость не чокнутый?»
Понимаете, у многих, особенно у юнцов, возникает потребность повыламываться перед девушками. Знала я одного такого: после трех-четырех рюмок он стал раздеваться на мосту Сен-Мишель, крича, что сейчас бросится в Сену...
Внезапно Люлю побелела, как мел: вспомнила, что Боб тоже в конце концов утопился в Сене.
— Шарль, я хочу выпить. Можно? Почему бы и нет? Я налил ей.
— Это плохо?
- Что тут плохого?
— Не знаю. Я больше не знаю, что мне думать, что делать. Сегодня утром я встала с твердым намерением раз и навсегда вышвырнуть мадмуазель Берту за дверь. Затеяла ссору, а через несколько минут, когда та пригрозила уйти, со слезами стала просить прощения. Уверена, что она меня ненавидит и считает виновной в смерти Боба.
Люлю забыла понизить голос, и старая дева могла ее услышать. Я приложил палец к губам.
— Плевать мне! Ей известно, что я думаю. Когда бутылка опустеет, найду в буфете другую: я хочу напиться, как в тот раз, когда мы встретились. Он тоже был пьяный. Мы оба напились. Уж не помню, сколько баров мы обошли, и я заметила, как он покраснел, опрокинув локтем бокалы
двух соседей. Тут я догадалась, что у него нет привычки пить, но он заставляет себя.
«Видишь ли, девчушка,— с торжественным видом заявил он,— случаю угодно, чтобы ты разделила со мной самую важную в моей жизни ночь».
Он был всего на четыре года старше, но покровительственно называл меня девчушкой. «В этот час в своих кроватях дрыхнут четыре пожилых господина, трое с женами, а четвертый один, потому что он холост, хотя иногда и заставляет кухарку ложиться с собой. Но т-сс!»
Я захихикала. Он обнимал меня за талию, и мы, пошатываясь, брели по середине улицы в поисках еще открытого бара. «Завтра утром эти четыре господина встанут, побреются — прошу прощения, побреются только трое, у четвертого борода — и отправятся.— все четверо! — кто пешком, кто на автобусе, кто в метро, на юридический факультет с намерением задать несколько вопросов благовоспитанному молодому человеку по имени Робер. А Робера там только и видели! Слушай, неужели ты еще не поняда, что Робера там не будет?»
Ты же знаешь, Шарль, как это бывает. Сам был студентом и водился с девушками вроде меня. После всего выпитого у меня вдруг появилось материнское чувство к этому парню из хорошей семьи, и я решила, что мой святой долг — не позволить ему совершить глупость, в которой он будет раскаиваться всю жизнь.
«Ну, и что из этого выйдет?» — спросила я. «А ничего».— «То есть как это ничего?» — «Я не стану ни адвокатом, ни следователем, ни председателем суда».— «Кем же ты станешь?» — «А кем угодно».
Мимо проезжали такси, и Боб величественно повел рукой: «Хотя бы шофером такси. Водить я умею, Париж знаю хорошо». «А твои родители?» — «Мать у меня умерла. А отец сейчас спит в нескольких сотнях метров отсюда, в «Отель д'Орсе», где он всегда останавливается, когда приезжает в Париж».— «Ты не из Парижа?» — «Из Пуатье, департамент Вьенна, улица Кармелитов, двадцать семь. Двадцать восьмого в десять мой отец приехал сюда на поезде и завтра утром будет прохаживаться по факультетским коридорам, а встречные будут ему кланяться и блеять; «Господин профессор...» — «У тебя отец профессор?» — «И к тому же декан юридического факультета в Пуатье».
«Послушай, Робер...— я даже забыла назвать его Бобом, как звала весь вечер.— Постарайся выслушать меня. Ты где живешь?» — «А ты?» — «Нигде. Не обо мне речь».
Я и вправду нигде не жила; последние две недели спала в номере Константинеску, там и оставались мои вещи. «Ответь, где ты живешь? — не отставала я от Боба.— Тебе обязательно надо поспать. Сунешь два пальца в рот, выпьешь горячего лимонада, примешь две таблетки аспирина, и завтра утром...»
А он поднял меня посреди перекрестка и стал взасос целовать в губы, а я болтала ногами, чтобы он меня отпустил. Ни с одним мужчиной я не чувствовала себя такой маленькой.
При воспоминании, каким высоким был Боб по сравнению с ней, Люлю расплакалась, и я сунул ей чистый платок, который у меня всегда лежит в наружном кармане пиджака.
— Как глупо! Двадцать три года прошло, а я рассказываю и переживаю, словно все это было вчера.
Она протянула руку к стакану.
— Можно?
Вторую бутылку доставал из комнатного ледника я и обнаружил там тарелки с остатками еды. Почему у меня вызвала отвращение половинка котлеты с застывшим жиром?
— Закончили мы в «Куполе», в баре. Я продолжала читать мораль, уцепившись за его руку, а он все это время хмуро смотрелся в зеркало. Клянусь вам, Шарль, все', что я говорю, чистая правда. Я даже перерыла его карманы, надеясь найти ключ: на нем иногда бывает название гостиницы.
«Слушай, глупышка, еще за полчаса до того, как ты увидела меня входящим в «Аркур», я уже принял бесповоротное решение и, чтобы сжечь мосты, постановил как можно скорее надраться до чертиков».
«Ну, почему ты это делаешь?» Не помню, что он говорил. Ему пришлось срочно оставить меня и кинуться в уборную. Я спросила у бармена: «Вы его знаете?» — «В первый раз вижу. И часто он так?» — «Я тоже впервые вижу его».
Отсутствовал Боб довольно долго, а когда вернулся, веки у него были красные, воспаленные, как у Розали Кеван. «Теперь пошли»,— сказала я. «А зачем?.Все равно это ничего не изменит»,— «Тогда выпей хотя бы чашечку черного кофе».
И я мигнула бармену, который уже подставил чашку под кофеварку. «Коньяк! — приказал Боб.— Два коньяка! В больших рюмках».
Я уже начала бояться. Бармен, похоже, тоже испугался, как бы Боб не затеял скандала, и поспешил выполнить заказ. Потом, не помню, уж с какой стати, мы пили пиво, затем «куэнтро».
Мне запомнилась фраза, которую он беспрерывно повторял: «А я даю тебе честное слово, что ты здесь ни при чем!»
Вы верите мне, Шарль? Верите, что я сделала все возможное, чтобы он пошел спать, а утром явился на экзамен?
— Верю, Люлю.
— Вам не кажется это неправдоподобным?
— Мне — нет.
— И верите, что он решил отказаться от карьеры?
— Он вам не объяснил, почему?
Я часто пробовала расспрашивать его, но он только отшучивался. Смотрел на меня — я страшно не любила эту его манеру смотреть — одновременно и ласково, и покровительственно, точно я маленькая девочка, не способная понять некоторые вещи. «Пусть это тебя не тревожит, малышка.. Я сделал то, что решил, и никогда не раскаивался в этом. Все остальное не имеет значения».
Шарль, у вас есть сигарета? Люлю нервно закурила, но тут же бросила сигарету на пол и придавила ногой.
— И чего я терзаю себя этой давней историей? Я ведь не навязывалась ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
На этот раз мне трудно точно воспроизвести рассказ Люлю, потому что продолжила она не с того места, на котором ее прервала раздраженная мадмуазель Берта, да к тому же была в другом настроении. Мне Люлю показалась какой-то апатичной, словно она впала в уныние и подумывает, а не послать ли все к черту.
Я намеренно воспользовался выражением, которое она неоднократно повторяла в тот вечер. Послать все к черту — это значит, насколько я понял, покончить с не дающими покоя мыслями, с мучительными вопросами насчет Боба и себя; словом, говоря несколько утрированно, покончить с Бобом.
Вот уже несколько недель она не выходит из дому, слоняясь из спальни в ателье, из ателье в лавку, ее окружают одни и те же лица, и старая дева стала для нее мрачным подобием ангела-хранителя.
— Я даже за покупками не выхожу. Берта все взяла на себя, а не то посылает ученицу. Я уже дней десять уличные туфли не обувала.
Тут-то я и пожалел, что, убоясь возможных упреков жены, не пригласил Люлю поужинать в ресторан.
— Я начинаю думать, что люди правы, когда утверждают, что половая тряпка салфетке не пара. Нельзя уходить из своего круга и связываться с людьми, отличными от тебя.
— Надеюсь, вы не о Бобе говорите?
— Почему не о Бобе?
— Но вы же знаете, Люлю, что вы оба были счастливы в течение двадцати лет.
— Двадцати трех. — Вот видите!
— Будь он действительно счастлив, он не покончил бы с собой. Так все думают, и первая — его сестра, я знаю это; поняла по тому, как она смотрела на меня. Жена мясника и та считает так, хотя и говорила, поглаживая мне руки своими потными лапищами: «Ты тут ни при чем, девочка. Тебе не в чем себя упрекнуть. Он сделал это, потому-что был неврастеником». Но это неправда, вы же знаете.
— Нет, Люлю, не знаю. Он не был моим пациентом. Я ни разу не осматривал его.
Она неуверенно посмотрела на меня.
— Значит, он и вправду мог быть неврастеником?
Для нее, как и для большинства, в этом слове есть что-то неясное и пугающее; поэтому я ничем не рисковал, ответив:
— Не исключено.
— Мне хочется, чтобы вы знали: я пальцем не шевельнула, чтобы он сошелся со мной, а тем более, чтобы женился. Переменился он не из-за меня. Его родные наверняка считают, что это я оторвала его от них и заставила вести бог знает ка'кую жизнь.
— В прошлый раз вы рассказывали, как познакомились с ним на террасе кафе на бульваре Сен-Мишель.
— Да, в «Аркуре». На нем был отлично выглаженный костюм, элегантно завязанный галстук, и выглядел он молодым человекам из хорошей семьи. Точь-в-точь как его племянник! Он до того похож на Боба, что, увидев его, я едва удержалась, чтобы не разреветься, и даже мысль у меня мелькнула, не его ли это сын. Вы понимаете, что я хочу сказать? Чувствуется, что это серьезные молодые люди, родители которых имеют прочное' положение и которые не путаются невесть с кем. Конечно, пока учатся, они гуляют и заводят подружек, которых, когда становятся важными персонами, встретив на улице, не узнают.
В голосе ее звучала горечь; она спохватилась, покраснела и со слезами на глазах совершенно другим тоном сказала:
— Прости, Шарль. Я становлюсь злой.
В тот вечер она несколько раз «тыкала» мне. — Кем был твой отец?— внезапно спросила она. Я отвечал со смехом:
— Булочником в Дижоне.
Это была правда, и Люлю тоже рассмеялась.
— Это я над собой. Знаешь, бывают дни, когда я уже ничего не понимаю. Я ведь тебе говорили, что на следующий день Боб должен был сдавать последний экзамен?
Мне было странно, что накануне экзамена он шатается по кабакам, да и в самом начале я удивилась, видя, как за полчаса он заказал подряд три аперитива. Он и меня заставлял пить. А у меня не хватило здравого смысла отказаться.
«Послушай, ты не боишься, что завтра придешь на экзамен с похмелья?» — спросила я его. В ту пору я всем «тыкала». Да й сейчас не очень изменилась. Он. мне ответил, только я забыла — что, потом встал, уплатил официанту и заявил: «Сперва пошли поедим».
Повел он меня в «Перигорскую харчевню» на углу бульвара Сен-Мишель и набережной; мы устроились на втором этаже у окна, и я любовалась, как на улице темнеет
и в синеватых сумерках фонари становятся все ярче, а силуэты прохожих чернее. Сперва-то я подумала, что он хочет выставиться передо мной: обед был изысканный, кушанья самые дорогие, вина самые лучшие.
«Давно вы знакомы с Константинеску?» Я расхохоталась. «Три недели. Я же тебе говорила». Боб уже был под мухой, но еще соображал/ что делает.
«Вот ведь умора, что вы свалились на меня именно сегодня». Я, естественно, поинтересовалась, почему. «А вот увидите. Впрочем, ничего не увидите, потому что видеть будет нечего. Но все равно это будет умора».
Уже тогда это было его любимое словцо. Правда, произносил он его еще вроде как нарочно. Да и вообще вел себя весь вечер как-то неестественно. Мы поужинали, и он заказал арманьяк в дегустационных бокалах, для него это, видно, имело непонятный мне смысл.
Во всем, что он делал, говорил, что-то крылось, и однажды, когда он хитро взглянул на меня, я спросила: «Слушай, а ты, случайно, малость не чокнутый?»
Понимаете, у многих, особенно у юнцов, возникает потребность повыламываться перед девушками. Знала я одного такого: после трех-четырех рюмок он стал раздеваться на мосту Сен-Мишель, крича, что сейчас бросится в Сену...
Внезапно Люлю побелела, как мел: вспомнила, что Боб тоже в конце концов утопился в Сене.
— Шарль, я хочу выпить. Можно? Почему бы и нет? Я налил ей.
— Это плохо?
- Что тут плохого?
— Не знаю. Я больше не знаю, что мне думать, что делать. Сегодня утром я встала с твердым намерением раз и навсегда вышвырнуть мадмуазель Берту за дверь. Затеяла ссору, а через несколько минут, когда та пригрозила уйти, со слезами стала просить прощения. Уверена, что она меня ненавидит и считает виновной в смерти Боба.
Люлю забыла понизить голос, и старая дева могла ее услышать. Я приложил палец к губам.
— Плевать мне! Ей известно, что я думаю. Когда бутылка опустеет, найду в буфете другую: я хочу напиться, как в тот раз, когда мы встретились. Он тоже был пьяный. Мы оба напились. Уж не помню, сколько баров мы обошли, и я заметила, как он покраснел, опрокинув локтем бокалы
двух соседей. Тут я догадалась, что у него нет привычки пить, но он заставляет себя.
«Видишь ли, девчушка,— с торжественным видом заявил он,— случаю угодно, чтобы ты разделила со мной самую важную в моей жизни ночь».
Он был всего на четыре года старше, но покровительственно называл меня девчушкой. «В этот час в своих кроватях дрыхнут четыре пожилых господина, трое с женами, а четвертый один, потому что он холост, хотя иногда и заставляет кухарку ложиться с собой. Но т-сс!»
Я захихикала. Он обнимал меня за талию, и мы, пошатываясь, брели по середине улицы в поисках еще открытого бара. «Завтра утром эти четыре господина встанут, побреются — прошу прощения, побреются только трое, у четвертого борода — и отправятся.— все четверо! — кто пешком, кто на автобусе, кто в метро, на юридический факультет с намерением задать несколько вопросов благовоспитанному молодому человеку по имени Робер. А Робера там только и видели! Слушай, неужели ты еще не поняда, что Робера там не будет?»
Ты же знаешь, Шарль, как это бывает. Сам был студентом и водился с девушками вроде меня. После всего выпитого у меня вдруг появилось материнское чувство к этому парню из хорошей семьи, и я решила, что мой святой долг — не позволить ему совершить глупость, в которой он будет раскаиваться всю жизнь.
«Ну, и что из этого выйдет?» — спросила я. «А ничего».— «То есть как это ничего?» — «Я не стану ни адвокатом, ни следователем, ни председателем суда».— «Кем же ты станешь?» — «А кем угодно».
Мимо проезжали такси, и Боб величественно повел рукой: «Хотя бы шофером такси. Водить я умею, Париж знаю хорошо». «А твои родители?» — «Мать у меня умерла. А отец сейчас спит в нескольких сотнях метров отсюда, в «Отель д'Орсе», где он всегда останавливается, когда приезжает в Париж».— «Ты не из Парижа?» — «Из Пуатье, департамент Вьенна, улица Кармелитов, двадцать семь. Двадцать восьмого в десять мой отец приехал сюда на поезде и завтра утром будет прохаживаться по факультетским коридорам, а встречные будут ему кланяться и блеять; «Господин профессор...» — «У тебя отец профессор?» — «И к тому же декан юридического факультета в Пуатье».
«Послушай, Робер...— я даже забыла назвать его Бобом, как звала весь вечер.— Постарайся выслушать меня. Ты где живешь?» — «А ты?» — «Нигде. Не обо мне речь».
Я и вправду нигде не жила; последние две недели спала в номере Константинеску, там и оставались мои вещи. «Ответь, где ты живешь? — не отставала я от Боба.— Тебе обязательно надо поспать. Сунешь два пальца в рот, выпьешь горячего лимонада, примешь две таблетки аспирина, и завтра утром...»
А он поднял меня посреди перекрестка и стал взасос целовать в губы, а я болтала ногами, чтобы он меня отпустил. Ни с одним мужчиной я не чувствовала себя такой маленькой.
При воспоминании, каким высоким был Боб по сравнению с ней, Люлю расплакалась, и я сунул ей чистый платок, который у меня всегда лежит в наружном кармане пиджака.
— Как глупо! Двадцать три года прошло, а я рассказываю и переживаю, словно все это было вчера.
Она протянула руку к стакану.
— Можно?
Вторую бутылку доставал из комнатного ледника я и обнаружил там тарелки с остатками еды. Почему у меня вызвала отвращение половинка котлеты с застывшим жиром?
— Закончили мы в «Куполе», в баре. Я продолжала читать мораль, уцепившись за его руку, а он все это время хмуро смотрелся в зеркало. Клянусь вам, Шарль, все', что я говорю, чистая правда. Я даже перерыла его карманы, надеясь найти ключ: на нем иногда бывает название гостиницы.
«Слушай, глупышка, еще за полчаса до того, как ты увидела меня входящим в «Аркур», я уже принял бесповоротное решение и, чтобы сжечь мосты, постановил как можно скорее надраться до чертиков».
«Ну, почему ты это делаешь?» Не помню, что он говорил. Ему пришлось срочно оставить меня и кинуться в уборную. Я спросила у бармена: «Вы его знаете?» — «В первый раз вижу. И часто он так?» — «Я тоже впервые вижу его».
Отсутствовал Боб довольно долго, а когда вернулся, веки у него были красные, воспаленные, как у Розали Кеван. «Теперь пошли»,— сказала я. «А зачем?.Все равно это ничего не изменит»,— «Тогда выпей хотя бы чашечку черного кофе».
И я мигнула бармену, который уже подставил чашку под кофеварку. «Коньяк! — приказал Боб.— Два коньяка! В больших рюмках».
Я уже начала бояться. Бармен, похоже, тоже испугался, как бы Боб не затеял скандала, и поспешил выполнить заказ. Потом, не помню, уж с какой стати, мы пили пиво, затем «куэнтро».
Мне запомнилась фраза, которую он беспрерывно повторял: «А я даю тебе честное слово, что ты здесь ни при чем!»
Вы верите мне, Шарль? Верите, что я сделала все возможное, чтобы он пошел спать, а утром явился на экзамен?
— Верю, Люлю.
— Вам не кажется это неправдоподобным?
— Мне — нет.
— И верите, что он решил отказаться от карьеры?
— Он вам не объяснил, почему?
Я часто пробовала расспрашивать его, но он только отшучивался. Смотрел на меня — я страшно не любила эту его манеру смотреть — одновременно и ласково, и покровительственно, точно я маленькая девочка, не способная понять некоторые вещи. «Пусть это тебя не тревожит, малышка.. Я сделал то, что решил, и никогда не раскаивался в этом. Все остальное не имеет значения».
Шарль, у вас есть сигарета? Люлю нервно закурила, но тут же бросила сигарету на пол и придавила ногой.
— И чего я терзаю себя этой давней историей? Я ведь не навязывалась ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20