— Который час?
— Восемь.
Видно- было, что она не понимает, зачем я здесь, а я не знала, с чего начать. По моему лицу она, очевидно, догадалась, что я принесла дурную весть, потому что соскочила с кровати и кинулась ко мне со словами:
— Что-нибудь с Бобом, да? Я кивнула.
— Ранен?
Я не успела и рта раскрыть. Она так закричала, что слышно было чуть ли не во всех комнатах и даже на террасе:
— Он умер!
Я ведь не могла сказать, что нет. А она схватила меня — впилась ногтями в руки — и прямо завыла:
— Неправда! Ну, скажите, что это неправда! Где он? Я хочу его видеть!
Думаю, что если бы я не удержала ее, она выскочила бы на улицу, как была, голая. Я подала ей черные брюки и свитерок, которые увидела на стуле. Она машинально поискала взглядом бюстгальтер, надела его, даже раза два махнула расческой по волосам, а я в это время говорила:
— Он на Родниковом шлюзе. Как погиб, не знаю: у бригадира не было времени рассказывать...
Рири ожидал нас у лестницы.
— Я вас отвезу,— предложил он. — Ключ от машины у вас есть?
— Не знаю, куда Боб его сунул.
— Ничего. Возьму машину Джона. Он всегда оставляет ключ в машине.
Мне все-таки удалось заставить ее выпить перед отъездом чашку кофе. Постояльцы смотрели на нее, но подойти не решались. Я их понимаю. В такой ситуации никогда не знаешь,что делать. Рири схватил с полки бутылку рома и налил ей полный стакан. Она, должно быть, не поняла, что пьет, и, закашлявшись, облила ромом свитер. Ни ее, ни Рири я утром больше не видела. Когда Джон, единственный, кто ничего не слышал, наконец встал, то тут же одолжил чью-то машину и поехал за ними. К двум часам они все трое вернулись пообедать. Оказывается, им пришлось ехать в Мелён, куда сразу же отвезли тело.
— Обедали они здесь?
Г-жа Фраден кивнула. Вот и все, что ей было известно. Поев, Люлю побросала вещи, свои и Боба, в чемодан, и Джон отвез ее в Мелён, Воспользоваться своей машиной она не могла — не умеет водить.
Рири практически ничего не добавил. Несмотря на вид и повадки молодого шалопая, он, когда дело касается женщин, проявляет неожиданную деликатность.
— Люлю — молодчина! — заявил он. — А лейтенанту мне хотелось набить морду.
— Почему?
— Такие задавал он вопросы.
Лейтенант жандармерии — я с ним не виделся — с самого начала решил, что это скорей всего не несчастный случай, а самоубийство. Оказывается, в первом часу один из его подчиненных, взяв лодку Дандюранов, более полусотни раз всеми возможными способами забрасывал в воду пятикилограммовую гирю, и ни разу веревка не захлестнулась вокруг его щиколотки так, как у Боба.
Уже в десять утра лейтенант приказал перевезти тело на грузовичке в Мелён, в казармы жандармерии, и вызвал судебно-медицинского эксперта. Может, он заподозрил неладное? Предположил возможность преступления? Но показания тех, кто видел, как Боб отчалил от «Приятного воскресенья», как плыл, сидя на корме, должны были его разубедить.
Я не согласен с Рири, что этот лейтенант какой-то садист; скорей всего, он педантичный служака, из тех, что стремятся к совершенству в мелочах. Каждый день он встречается с людьми самого разного рода. От Люлю попахивало спиртным. Лейтенант увидел черные брюки, обтягивающие зад, несвежий свитерок, взлохмаченные волосы, более темные к корням — Люлю их подкрашивает,— и принял ее не за ту, кто она на самом деле.
Джон слышал часть вопросов, которые задавали в жандармерии; надо добавить, что лейтенант сам уселся, но им сесть не предложил. Взбешенный Джон дважды вмешивался; в конце концов, ему велели покинуть кабинет, и жандарм тут же спросил Люлю:
— Это ваш любовник?
А перед этим он выяснял, не ругались ли Люлю и Боб накануне вечером, была ли у Боба любовница, сколько он получал в качестве рекламного агента не очень популярного иллюстрированного журнала, где работал уже два года.
— Чем он занимался до этого?
— Был коммерческим представителем обувной фабрики.
— В Париже?
— Да.
— Его выгнали?
— Нет.
— Почему же он тогда сменил работу?
— Потому что ему надоело.
— Часто ему случалось менять работу?
— Столько раз, сколько ему хотелось.
— Выходит, если я правильно понимаю, это вы на ваши шляпки содержали дом?
— Я приносила свою долю.
— Но большую?
— Когда как.
Этот допрос был жесток еще и потому, что лейтенант оказался близок к истине. Я знаю, что за тринадцать или четырнадцать лет Боб Дандюран сменил чуть
ли не двадцать мест и не всегда уходил по собственной воле. Он просто был не способен принимать всерьез дело, которым ему приходилось зарабатывать на жизнь.
— Вы никогда его этим не попрекали?
— Попрекать его? Мне не в чем было его упрекнуть. Рири сказал о Л юлю «молодчина», и в его устах это был серьезный комплимент. Она мужественно защищалась или, верней, защищала своего Боба от инсинуаций лейтенанта. Но с полной ли убежденностью? Это уже совсем другая история.
— Что он пил вчера вечером?
— Вино.
— Сколько стаканов? — Не считала.
— Он сильно пил?
Лейтенант тоже, хотя и по-своему, доискивался причины этой смерти, которую никто не мог ему объяснить. Ему нужна была правда, простая и очевидная.
— Он был пьян, когда ложился спать?
Сжав зубы, глядя куда-то вдаль, Люлю отвечала: — Я никогда не видела его пьяным.
— Он ходил по барам? Судебно-медицинский эксперт, произведя осмотр трупа, должно быть, сообщил лейтенанту, что Дандюран был алкоголиком; по медицинским канонам, это соответствовало истине.
— Долги у него были? А враги? Вы их знаете? Потом он снова начал добиваться, были ли у Боба любовницы, а у Люлю любовники.
Когда закончился этот бесполезный допрос, Люлю попросила у лейтенанта разрешения увезти тело.
— Зайдите попозже. Сначала я должен доложить прокурору.
Прокурор проводил воскресенье у друзей где-то в окрестностях Корбейя, и его долго пришлось разыскивать по телефону. Когда наконец к четырем часам с формальностями было покончено, лейтенант объявил:
— Теперь, чтобы увезти тело, вам остается только найти санитарную машину, если, конечно, вы не предпочтете похоронный автобус.
Свободную санитарную машину сразу отыскать не удалось, на это ушел еще час. Люлю одна поехала с телом мужа, попросив Рири и Джона не сопровождать ее. Парижане начали возвращаться с уик-энда, по дороге из Фонтенбло машины шли сплош-
ным потоком, к тому же больше чем на четверть часа движение застопорилось из-за дорожной катастрофы, случившейся возле Жювизи. Подъехал полицейский на мотоцикле и потребовал, чтобы их «скорая помощь» взяла раненого; он отступился, только увидев покойника. Уверен, хотя никто мне этого не говорил, что в тот вечер на террасе «Приятного воскресенья» не танцевали.
— Что она сказала? — спросила жена, когда к обеду я вернулся от Люлю.
— А что, по-твоему, она могла сказать? Кажется, Боб покончил с собой.
— Ты веришь в это?
— Знаешь, очень похоже.
— Почему он это сделал?
— Никто не знает.
Да и что можно знать о других, когда даже о себе не знаешь самого важного? Помнится, доедая котлету, я пристально смотрел на жену, и она обеспокоенно спросила:
— О чем ты думаешь?
Правду сказать я ей не мог и потому промямлил:
— Так, ни о чем и обо всем.
На самом же деле я думал вот о чем: если бы не Боба Дандюрана, а меня вытащили из Сены за водосливом Родникового шлюза, что бы ответила моя Мадлен на вопрос, который только что задала мне: «Почему он это сделал?»
Я пытался представить, какие ответы дали бы мои знакомые, пациенты, все те, кто более или менее регулярно сталкивается со мной и полагает, что знает меня.
По спине у меня пополз холодок: я вдруг понял, как я одинок в мире. Все устроила привратница с помощью старухи богомолки, владелицы молитвенной скамеечки. Обе они, похоже, прямо-таки бредят викарием приходской церкви, и стоит кому-нибудь в доме слечь, тут же призывают его, так что человек едва успеет заболеть, как у его изголовья уже оказывается священник.
Мы с Дандюранами никогда не говорили о религии. Знаю только, что к мессе Боб не ходил, Люлю тоже. Когда моя жена в понедельник вечером приехала на улицу Ламарка, там был аббат Донкёр, выделявшийся среди присутствующих ростом и мощным телосложением; он беседовал с Люлю, а типографщик ожидал окончательный текст извещения о похоронах. Я получил это извещение во вторник к полудню. Адреса на конвертах надписывали все четыре мастерицы. В нем сообщалось, что похороны состоятся в среду в десять утра, заупокойная служба будет в церкви Святого Петра на Монмартре. Интересно, испрашивал аббат Донкёр у епископа разрешение на отпевание, или формальной недоказанности факта самоубийства было для него достаточно, чтобы растворить двери церкви перед бренными останками Боба Дандюрана?
Одна фраза, несколько позже услышанная мной от Люлю, позволяет думать, что она пошла на все это без особого сопротивления:
— Уверена, он и сам предпочел бы, чтобы все было, как полагается, хотя бы из-за его родственников.
Когда на следующий день без четверти десять мы с женой приехали на улицу Ламарка, я, по существу, еще ничего не знал о родственниках Дандюрана. Боб никогда даже намеком не упоминал о них, как, впрочем, и о том, почему и как ему пришлось осесть на Монмартре. Лишь иногда он вспоминал, что пробовал себя в качестве куплетиста, без особого, правда, успеха, в кабаре недалеко от площади Бланш.
Редко выдаются такие великолепные летние дни, как этот. Как и все начало недели, ослепительно сияло солнце, ласковый ветерок тихонько колыхал листву деревьев и легкиеллатья женщин. У дома покойного, дверь в который была затянута черным, толпились люди; гроб с телом, окруженный горящими свечами, был установлен в лавке, отчего она неузнаваемо изменилась.
Большинство лиц были мне знакомы. Соседи, соседки и даже клиентка Люлю, люди, с которыми Боб встречался в бистро или играл в карты. Жюстен, хозяин кафе на площади Константен-Пекёр, облачился в черную пару и крахмальную рубашку; он был такой нарядный, такой важный, столько рук пожал у дверей, что, казалось, он и есть главное действующее лицо церемонии.
В понедельник я подумал, где же Люлю будет спать две ночи до похорон: ведь в спальне лежит тело Боба. Правда, в ателье у стены стоит диванчик, но он жесткий
и узкий, и потом я понимал, что Люлю одну в квартире не оставят. Когда я поделился этими мыслями с женой, она сказала:
— Все устроено. Люлю пойдет к мадмуазель Берте. Я, не подумав, удивился:
— Но ведь у нее только одна кровать.
— А разве две женщины не могут поспать на одной кровати?
И все равно это не умещалось у меня в голове. Я попытался представить их обеих в вылощенной до блеска квартирке старой девы, в то время как Боб оставлен в полном одиночестве в задней комнате за лавкой. Нет, я просто не мог представить себе, как Люлю, которая привыкла спать с мужем, прижимается ночью к мощам мадмуазель Берты. И вот такую же неловкость я ощутил на похоронах: меня поразила — очень трудно это выразить словами — какая-то странная смесь почтения к традициям и несоблюдения общепринятых правил.
Извещения о похоронах, свечи вокруг гроба, отпевание в церкви — все это было данью условностям. Нет, меня смущал не труп, остававшийся две ночи за закрытыми ставнями, и не другие детали, которые и заметить-то трудно, настолько они сами по себе незначительны. Но вот, например, когда я. вошел в дом, чтобы в последний раз склонить голову перед гробом, Люлю в комнате не было. Я приоткрыл дверь в ателье — так по привычке проскальзывают в театре за кулисы. Там перед зеркалом стояла Люлю, и одна из мастериц надевала ей черно-белую шляпку. Люлю выглядела утомленной, но гораздо меньше, чем я ожидал, и усталость не мешала ей внимательно рассматривать свое отражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20