Он был совершеннолетний и знал, что делает. Бог весть, как бы все обернулось, если бы он напал не на меня. Остаток ночи я пронянчилась с ним, хотя чувствовала себя, может, даже хуже его.
Любопытно было видеть, как в ней нарастает и вспыхивает давнее возмущение, так не соответствующее ее характеру..
— Вы вдвоем пошли к нему? — спросил я, чтобы отвлечь ее.
— Да, на улицу Принца. Боб жил не в гостинице, у него была целая квартира — чудесная спальня, гостиная, служившая ему кабинетом, и ванная. Еще на лест-
нице он с трудом сдержал рвоту. Вбежал в спальню, там его вывернуло, но он успел со злостью крикнуть, чтобы я не смела смотреть. Вы же знаете, Шарль, как это бывает. Сперва он выставлял меня за дверь, а через секунду умолял остаться. Я отыскала электроплитку и сварила кофе. Сняла с него галстук, пиджак, ремень, усадила на край кровати, разула.
«Забавная ночка, а?» — прохрипел он. «Завтра полегчает».— «Скажи, ты когда-нибудь в жизни работала?» Люлю запнулась и, внезапно покраснев, заглянула мне в глаза.
— Нет, надо рассказать хотя бы раз в жизни и лучше всего вам. В ту ночь он произнес самые жестокие слова, какие я от него слышала. Никогда я ему их не припоминала, но они преследовали меня всю жизнь. И хоть на следующий день ни он, ни я не. вспоминали подробностей прошедшего вечера и ночи, уверена, что эти слова запомнились ему, не раз потом всплывали в памяти, и он страдал из-за них.
Он мне сказал... Люлю подавила рыдание и каким-то посуровевшим голосом с явным вызовом произнесла:
— Так вот. Он сказал: «Ты когда-нибудь в жизни работала по-настоящему? Я имею в виду, не передком?»
Я стерпела. Не завелась. Не расплакалась. Пусть после этого кто-нибудь посмеет сказать, что я ввела его в заблуждение насчет себя! Я рассмеялась. Сняла, чтобы не. запачкать, платье и принялась отмывать блевотину с ковра.
Так все и произошло. Соседи сверху постучали в пол, чтобы мы вели себя потише. «Экая мерзость!» Кто? Что? Что он хотел сказать? Мерзость.— работать передком? Не знаю. Да и знать не хочу. Ему явно еще было худо, но он сел на кровати, заставил меня раздеться, долго смотрел и единственное, что сказал: «Какая ты крохотная». И, кажется, добавил: «Умора!»
Теперь видите, насколько это было душещипательно. Он и в унитаз-то пописать не смог бы, но все равно попытался взять меня. Ничего у него не получалось, но он продолжал упорствовать, й. соседи над нами начали уже свирепеть.
В конце концов он уснул. Я долго не спала, раздумывала, не лучше ли будет уйти. Но решила остаться. На ночном столике был будильник, и я поставила его
на восемь. Было без десяти пять. В восемь я поднялась и приготовила кофе. Когда у него экзамен, я не знала, но мне было известно, что обычно они начинаются в десять. Так что времени хватало.
Перед тем как разбудить его, я надела комбинацию. «Боб! Пора... Уже восемь...» Он открыл глаза и с удивлением, словно не узнавая, уставился на меня.
«Чего ты меня разбудила?» — наконец спросил он. «Восемь часов... У тебя экзамен...» И вот тут-то, Шарль, я получила доказательство, что решение он действительно принял еще до встречи со мной. Вид у него был на море и обратно. Но взгляд — как у человека, который соображает, что говорит.
«Я не собираюсь идти на него».— «Но...» — «Ложись». Вдруг он почуял аромат кофе. «Дай-ка глоточек». Опершись на локоть, он выпил почти всю чашку, потом поинтересовался: «Уходить собралась?» — «Почему?» — «Комбинацию надела».— «Слушай, 'а нет никакого способа заставить тебя передумать?» — «Ты насчет экзамена? Отвечаю в последний раз: нет, нет и нет! Еще спросишь, разозлюсь. А теперь на твой выбор: или ложись, или выметайся».
Мы с Люлю приканчивали вторую бутылку. — Как ты догадался, я легла,«иначе бы меня здесь не было. Мы опять уснули. А потом я услышала сильный стук в дверь и толкнула Боба. «Кто-то тебя добивается».
Он протер глаза, допил холодный кофе, оставшийся на дне чашки, и взглянул на часы. «Это мой отец»,— невозмутимо сообщил он. Стучали уже минуты три, если не больше: я не уверена, что проснулась сразу. С той стороны пытались повернуть дверную ручку, но я ночью опустила защелку. «Робер!» — раздался мужской голос. Я видела, что Боб колеблется, отозваться или нет. «Я знаю, что ты дома. Привратница слышала, как ты пришел».— «Да, папа».— «Ты откроешь?» — «Секунду...»
Это были последние минуты в его жизни, когда он еще оставался маленьким мальчиком, и я при этом присутствовала. Возможно, в тот момент он пожалел, что я не ушла. Несколько лихорадочно Боб. натянул брюки, набросил домашний халат, потому что спал без пижамы.
«Через другую дверь...» — произнес он. То есть через дверь, которая вела из гостиной на лестницу. Я старалась одеваться бесшумно, надеясь потихоньку улизнуть.
«У тебя в спальне кто-то есть?» — «Да, папа»,— «Женщина?» — «Да».— «Ты из-за этого не явился на экзамен?» Было половина двенадцатого. Мне оставалось только надеть платье. Я рассчитывала выскользнуть, держа туфли в руке.
«Нет, не из-за этого»,— ответил Боб голосом, какого никогда больше я у него не слышала. Вопреки моим опасениям отец Боба не пришел в бешенство. Самого старика я не видела, слышала только голос. Он мне понравился; мне всегда казалось, что я могла бы полюбить отца Боба. Дверь между гостиной и спальней осталась приоткрытой. Мне почудилось, что он прислушивается, и я боялась пошелохнуться.
«Я долго думал и решил, что никогда не стану ни адвокатом, ни судьей».— «Почему ты не предупредил на факультете?» — «Виноват».—«Часто тебе случалось напиваться?» — «Этой ночью я был пьян в первый раз». — «Ты давно знаешь эту женщину, которая у тебя в спальне?» — « С половины седьмого вчерашнего дня».— «Тебе нечего мне сказать?» — «Сегодня — нет, кроме одного: мне очень горько, что я разочаровал тебя».— «Ты пошлешь извинения своим профессорам?» — «Обещаю».— «Со мной приехала твоя сестра. Я сказал ей, что вечером мы втроем пойдем в «Фуайо» отпраздновать твой успех. Она ждет меня в отеле».— «Извинись перед ней за меня».— «Когда я тебя увижу?» — «Я приеду в Пуатье повидаться с тобой, как только буду способен объяснить, почему я это сделал».
С минуту они молчали, и мне было уже слишком поздно удирать. Я услышала, как повернулась ручка двери, потом раздалось покашливание. «До свидания, сын». «До свидания, папа». Дверь открылась, закрылась. Послышались медленные шаги вниз по лестнице, и я, если бы осмелилась, могла бы, подбежав к окну, увидеть отца Боба, когда он выходил из дома.
Боб не сразу возвратился ко мне. Я раздумывала, что мне делать, и тут он вошел в комнату; он был куда спокойнее, чем я ожидала, в уголках губ дрожала
легкая Полуулыбка. Вам знакома эта его улыбка, но тогда, она была еще не такая, как потом. В ту пору в ней еще чувствовалась какая-то нервозность, неуверенность.
Боб с удивлением взглянул на туфли, которые я держала в руке, и вмиг все понял. «Свари-ка кофе,— попросил он.— В тюбике еще остался аспирин?»—«Две таблетки».—«Давай их сюда».
Он даже не поинтересовался, не нуждаюсь ли и Я в аспирине. «Есть хочешь?» — «Нет».— «Я тоже. Тогда будем весь день спать. А вечером пойдем поужинаем».
Мы занялись любовью,, потом он уснул, а я лежала с открытыми глазами, и мне стало грустно. Спал он до шести. Мы по очереди приняли ванну, и это его рассмешило.
«Не знаю почему,— вдруг заявил он,— но мне безумно хочется устриц». Тут рассмеялась я. И мы оба принялись хохотать. Нас с ним ничего пока не связывало. Стоило нам по-смотреть друг на друга, что-нибудь сказать, все равно что,— и мы прыскали со смеху.
«Где твои вещи?» — «У твоего друга».— «Он мне не друг, просто знакомый». Внезапно Боб испытующе взглянул на меня. «Ты его любишь?» — «Нет».— «Но он тебе нравится?» — «Нет».— «А меня любишь?»
Я смеясь ответила «нет» и была удивлена, с какой серьезностью он впился в меня взглядом. Я тут же добавила: «Я пошутила». Но Боб отрывисто бросил: «Нет»,.
Через секунду он пробормотал: «Ладно, пошли поедим устриц и заберем твои вещи». Дверь резко распахнулась, когда мы меньше всего этого ждали; видимо, мы оба вздрогнули, словно пойманные с поличным. На сей раз мадмуазель Берта не высунула голову в бигуди — она вылезла из спальни, облаченная в чудовищный фиолетовый халат; от злости нос у нее совсем заострился.
— Вы что, решили провести вместе всю ночь, делясь вашими грязными тайнами?
Крылья носа у Люлю задрожали, кончик побелел, а по лицу пошли пунцовые пятна. Какой-то миг обе женщины были готовы вцепиться друг в друга.
Но Люлю сдержалась и только хрипло произнесла: — Совершенно верно! И на это у меня еще по меньшей мере два часа.
Старая дева опешила, открыла рот и мгновенно исчезла за дверью.
— Вы не боитесь, что она уйдет? — спросил я, слыша в спальне стук выдвигаемых и задвигаемых ящиков.
— Не надейтесь! Выжить ее труднее, чем кота утопить.
Мадмуазель Берта не могла этого не слышать: Люлю не дала себе труда понизить голос. К моему великому удивлению, возня за дверью мгновенно прекратилась, скрипнули пружины кровати, и наступила полная тишина..
Последнюю неделю августа и три первых сентябрьских дня я провел в нескольких километрах южнее Ла-Рошели, в Фурра, куда моя жена ездила на каникулы, еще когда была ребенком. По два раза в день я купался в море; из-за илистого дна у него здесь желтоватый цвет. Ел мидий, устриц и морских гребешков. Когда не было дождя, часами сидел в шезлонге — то в тени, то на солнце, а как-то вечером, проходя мимо казино, зашел и рискнул поставить на счастье несколько франков. Ну и, наконец, иногда играл с сыновьями; правда, они принимали меня в игру, только чтобы доставить мне удовольствие, Относились ко мне снисходительно, не как к товарищу, и почти не скрывали, что ждут не дождутся, когда можно будет улизнуть к своей «компании», к сверстникам.
Почти каждый день я слышал про украденный саквояж; в конце концов он превратился в какое-то уникальное, невосполнимое сокровище.
— Ты виделся с комиссаром, о котором я тебе писала?
— Не было времени.
— Неужели в августе было так много больных? Как там Люлю?
— Не очень.
— Все переживает?
- Трудно сказать. Она вообще сильно изменилась. Боюсь, махнула на себя рукой. ...
— Ты часто виделся с нею?
— Раза два-три.
— У нее все так же четыре мастерицы?
— Теперь с ней живет мадмуазель Берта.
— Постоянно?
— Да.
— И они спят в одной постели?
Из предосторожности я переменил тему: мне было что скрывать, или, как, бывало, говорила моя мама. недоверчиво глядя на меня, было в чем себя упрекнуть, и это касалось не только истории с саквояжем, украденным, на улице Клиньянкур.
Дело в том, что я еще дважды ходил к Аделине, а если считать тот раз, когда не, застал ее, то даже трижды, причем в последний раз я, подобно Бобу, пришел к ней в субботу после полудня — в последнюю субботу, которую провел в Париже, перед тем как сесть на поезд и поехать в Фурра.
Если бы я был способен объяснить, зачем я это делал, то, вне всякого сомнения, тем самым сумел бы осветить один из наиболее темных закоулков человеческой психики. Полузакрыв глаза и рассеянно наблюдая за шумными играми детей, я сидел на пляже и все время задавал себе один и тот же вопрос — не потому, что меня терзали угрызения совести, а из чистой любознательности, пытаясь понять себя и других.
Что заставляло меня возвращаться к Аделине? Как медик могу утверждать: тело у нее не красивое, но и не безобразное, пожалуй, нездоровое — чувствуется нехватка гемоглобина, отчего кожа у нее бледная, вялая и слишком прозрачная; сложение щуплое, выпирающие ребра, слишком широкий для ее возраста таз. Груди обвислые, с темными сосками, по форме похожие на груши;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Любопытно было видеть, как в ней нарастает и вспыхивает давнее возмущение, так не соответствующее ее характеру..
— Вы вдвоем пошли к нему? — спросил я, чтобы отвлечь ее.
— Да, на улицу Принца. Боб жил не в гостинице, у него была целая квартира — чудесная спальня, гостиная, служившая ему кабинетом, и ванная. Еще на лест-
нице он с трудом сдержал рвоту. Вбежал в спальню, там его вывернуло, но он успел со злостью крикнуть, чтобы я не смела смотреть. Вы же знаете, Шарль, как это бывает. Сперва он выставлял меня за дверь, а через секунду умолял остаться. Я отыскала электроплитку и сварила кофе. Сняла с него галстук, пиджак, ремень, усадила на край кровати, разула.
«Забавная ночка, а?» — прохрипел он. «Завтра полегчает».— «Скажи, ты когда-нибудь в жизни работала?» Люлю запнулась и, внезапно покраснев, заглянула мне в глаза.
— Нет, надо рассказать хотя бы раз в жизни и лучше всего вам. В ту ночь он произнес самые жестокие слова, какие я от него слышала. Никогда я ему их не припоминала, но они преследовали меня всю жизнь. И хоть на следующий день ни он, ни я не. вспоминали подробностей прошедшего вечера и ночи, уверена, что эти слова запомнились ему, не раз потом всплывали в памяти, и он страдал из-за них.
Он мне сказал... Люлю подавила рыдание и каким-то посуровевшим голосом с явным вызовом произнесла:
— Так вот. Он сказал: «Ты когда-нибудь в жизни работала по-настоящему? Я имею в виду, не передком?»
Я стерпела. Не завелась. Не расплакалась. Пусть после этого кто-нибудь посмеет сказать, что я ввела его в заблуждение насчет себя! Я рассмеялась. Сняла, чтобы не. запачкать, платье и принялась отмывать блевотину с ковра.
Так все и произошло. Соседи сверху постучали в пол, чтобы мы вели себя потише. «Экая мерзость!» Кто? Что? Что он хотел сказать? Мерзость.— работать передком? Не знаю. Да и знать не хочу. Ему явно еще было худо, но он сел на кровати, заставил меня раздеться, долго смотрел и единственное, что сказал: «Какая ты крохотная». И, кажется, добавил: «Умора!»
Теперь видите, насколько это было душещипательно. Он и в унитаз-то пописать не смог бы, но все равно попытался взять меня. Ничего у него не получалось, но он продолжал упорствовать, й. соседи над нами начали уже свирепеть.
В конце концов он уснул. Я долго не спала, раздумывала, не лучше ли будет уйти. Но решила остаться. На ночном столике был будильник, и я поставила его
на восемь. Было без десяти пять. В восемь я поднялась и приготовила кофе. Когда у него экзамен, я не знала, но мне было известно, что обычно они начинаются в десять. Так что времени хватало.
Перед тем как разбудить его, я надела комбинацию. «Боб! Пора... Уже восемь...» Он открыл глаза и с удивлением, словно не узнавая, уставился на меня.
«Чего ты меня разбудила?» — наконец спросил он. «Восемь часов... У тебя экзамен...» И вот тут-то, Шарль, я получила доказательство, что решение он действительно принял еще до встречи со мной. Вид у него был на море и обратно. Но взгляд — как у человека, который соображает, что говорит.
«Я не собираюсь идти на него».— «Но...» — «Ложись». Вдруг он почуял аромат кофе. «Дай-ка глоточек». Опершись на локоть, он выпил почти всю чашку, потом поинтересовался: «Уходить собралась?» — «Почему?» — «Комбинацию надела».— «Слушай, 'а нет никакого способа заставить тебя передумать?» — «Ты насчет экзамена? Отвечаю в последний раз: нет, нет и нет! Еще спросишь, разозлюсь. А теперь на твой выбор: или ложись, или выметайся».
Мы с Люлю приканчивали вторую бутылку. — Как ты догадался, я легла,«иначе бы меня здесь не было. Мы опять уснули. А потом я услышала сильный стук в дверь и толкнула Боба. «Кто-то тебя добивается».
Он протер глаза, допил холодный кофе, оставшийся на дне чашки, и взглянул на часы. «Это мой отец»,— невозмутимо сообщил он. Стучали уже минуты три, если не больше: я не уверена, что проснулась сразу. С той стороны пытались повернуть дверную ручку, но я ночью опустила защелку. «Робер!» — раздался мужской голос. Я видела, что Боб колеблется, отозваться или нет. «Я знаю, что ты дома. Привратница слышала, как ты пришел».— «Да, папа».— «Ты откроешь?» — «Секунду...»
Это были последние минуты в его жизни, когда он еще оставался маленьким мальчиком, и я при этом присутствовала. Возможно, в тот момент он пожалел, что я не ушла. Несколько лихорадочно Боб. натянул брюки, набросил домашний халат, потому что спал без пижамы.
«Через другую дверь...» — произнес он. То есть через дверь, которая вела из гостиной на лестницу. Я старалась одеваться бесшумно, надеясь потихоньку улизнуть.
«У тебя в спальне кто-то есть?» — «Да, папа»,— «Женщина?» — «Да».— «Ты из-за этого не явился на экзамен?» Было половина двенадцатого. Мне оставалось только надеть платье. Я рассчитывала выскользнуть, держа туфли в руке.
«Нет, не из-за этого»,— ответил Боб голосом, какого никогда больше я у него не слышала. Вопреки моим опасениям отец Боба не пришел в бешенство. Самого старика я не видела, слышала только голос. Он мне понравился; мне всегда казалось, что я могла бы полюбить отца Боба. Дверь между гостиной и спальней осталась приоткрытой. Мне почудилось, что он прислушивается, и я боялась пошелохнуться.
«Я долго думал и решил, что никогда не стану ни адвокатом, ни судьей».— «Почему ты не предупредил на факультете?» — «Виноват».—«Часто тебе случалось напиваться?» — «Этой ночью я был пьян в первый раз». — «Ты давно знаешь эту женщину, которая у тебя в спальне?» — « С половины седьмого вчерашнего дня».— «Тебе нечего мне сказать?» — «Сегодня — нет, кроме одного: мне очень горько, что я разочаровал тебя».— «Ты пошлешь извинения своим профессорам?» — «Обещаю».— «Со мной приехала твоя сестра. Я сказал ей, что вечером мы втроем пойдем в «Фуайо» отпраздновать твой успех. Она ждет меня в отеле».— «Извинись перед ней за меня».— «Когда я тебя увижу?» — «Я приеду в Пуатье повидаться с тобой, как только буду способен объяснить, почему я это сделал».
С минуту они молчали, и мне было уже слишком поздно удирать. Я услышала, как повернулась ручка двери, потом раздалось покашливание. «До свидания, сын». «До свидания, папа». Дверь открылась, закрылась. Послышались медленные шаги вниз по лестнице, и я, если бы осмелилась, могла бы, подбежав к окну, увидеть отца Боба, когда он выходил из дома.
Боб не сразу возвратился ко мне. Я раздумывала, что мне делать, и тут он вошел в комнату; он был куда спокойнее, чем я ожидала, в уголках губ дрожала
легкая Полуулыбка. Вам знакома эта его улыбка, но тогда, она была еще не такая, как потом. В ту пору в ней еще чувствовалась какая-то нервозность, неуверенность.
Боб с удивлением взглянул на туфли, которые я держала в руке, и вмиг все понял. «Свари-ка кофе,— попросил он.— В тюбике еще остался аспирин?»—«Две таблетки».—«Давай их сюда».
Он даже не поинтересовался, не нуждаюсь ли и Я в аспирине. «Есть хочешь?» — «Нет».— «Я тоже. Тогда будем весь день спать. А вечером пойдем поужинаем».
Мы занялись любовью,, потом он уснул, а я лежала с открытыми глазами, и мне стало грустно. Спал он до шести. Мы по очереди приняли ванну, и это его рассмешило.
«Не знаю почему,— вдруг заявил он,— но мне безумно хочется устриц». Тут рассмеялась я. И мы оба принялись хохотать. Нас с ним ничего пока не связывало. Стоило нам по-смотреть друг на друга, что-нибудь сказать, все равно что,— и мы прыскали со смеху.
«Где твои вещи?» — «У твоего друга».— «Он мне не друг, просто знакомый». Внезапно Боб испытующе взглянул на меня. «Ты его любишь?» — «Нет».— «Но он тебе нравится?» — «Нет».— «А меня любишь?»
Я смеясь ответила «нет» и была удивлена, с какой серьезностью он впился в меня взглядом. Я тут же добавила: «Я пошутила». Но Боб отрывисто бросил: «Нет»,.
Через секунду он пробормотал: «Ладно, пошли поедим устриц и заберем твои вещи». Дверь резко распахнулась, когда мы меньше всего этого ждали; видимо, мы оба вздрогнули, словно пойманные с поличным. На сей раз мадмуазель Берта не высунула голову в бигуди — она вылезла из спальни, облаченная в чудовищный фиолетовый халат; от злости нос у нее совсем заострился.
— Вы что, решили провести вместе всю ночь, делясь вашими грязными тайнами?
Крылья носа у Люлю задрожали, кончик побелел, а по лицу пошли пунцовые пятна. Какой-то миг обе женщины были готовы вцепиться друг в друга.
Но Люлю сдержалась и только хрипло произнесла: — Совершенно верно! И на это у меня еще по меньшей мере два часа.
Старая дева опешила, открыла рот и мгновенно исчезла за дверью.
— Вы не боитесь, что она уйдет? — спросил я, слыша в спальне стук выдвигаемых и задвигаемых ящиков.
— Не надейтесь! Выжить ее труднее, чем кота утопить.
Мадмуазель Берта не могла этого не слышать: Люлю не дала себе труда понизить голос. К моему великому удивлению, возня за дверью мгновенно прекратилась, скрипнули пружины кровати, и наступила полная тишина..
Последнюю неделю августа и три первых сентябрьских дня я провел в нескольких километрах южнее Ла-Рошели, в Фурра, куда моя жена ездила на каникулы, еще когда была ребенком. По два раза в день я купался в море; из-за илистого дна у него здесь желтоватый цвет. Ел мидий, устриц и морских гребешков. Когда не было дождя, часами сидел в шезлонге — то в тени, то на солнце, а как-то вечером, проходя мимо казино, зашел и рискнул поставить на счастье несколько франков. Ну и, наконец, иногда играл с сыновьями; правда, они принимали меня в игру, только чтобы доставить мне удовольствие, Относились ко мне снисходительно, не как к товарищу, и почти не скрывали, что ждут не дождутся, когда можно будет улизнуть к своей «компании», к сверстникам.
Почти каждый день я слышал про украденный саквояж; в конце концов он превратился в какое-то уникальное, невосполнимое сокровище.
— Ты виделся с комиссаром, о котором я тебе писала?
— Не было времени.
— Неужели в августе было так много больных? Как там Люлю?
— Не очень.
— Все переживает?
- Трудно сказать. Она вообще сильно изменилась. Боюсь, махнула на себя рукой. ...
— Ты часто виделся с нею?
— Раза два-три.
— У нее все так же четыре мастерицы?
— Теперь с ней живет мадмуазель Берта.
— Постоянно?
— Да.
— И они спят в одной постели?
Из предосторожности я переменил тему: мне было что скрывать, или, как, бывало, говорила моя мама. недоверчиво глядя на меня, было в чем себя упрекнуть, и это касалось не только истории с саквояжем, украденным, на улице Клиньянкур.
Дело в том, что я еще дважды ходил к Аделине, а если считать тот раз, когда не, застал ее, то даже трижды, причем в последний раз я, подобно Бобу, пришел к ней в субботу после полудня — в последнюю субботу, которую провел в Париже, перед тем как сесть на поезд и поехать в Фурра.
Если бы я был способен объяснить, зачем я это делал, то, вне всякого сомнения, тем самым сумел бы осветить один из наиболее темных закоулков человеческой психики. Полузакрыв глаза и рассеянно наблюдая за шумными играми детей, я сидел на пляже и все время задавал себе один и тот же вопрос — не потому, что меня терзали угрызения совести, а из чистой любознательности, пытаясь понять себя и других.
Что заставляло меня возвращаться к Аделине? Как медик могу утверждать: тело у нее не красивое, но и не безобразное, пожалуй, нездоровое — чувствуется нехватка гемоглобина, отчего кожа у нее бледная, вялая и слишком прозрачная; сложение щуплое, выпирающие ребра, слишком широкий для ее возраста таз. Груди обвислые, с темными сосками, по форме похожие на груши;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20