Проституция еще не была запрещена. Мы их всех знали в лицо, и когда бывало особенно холодно, случалось, что Боб ставил, им по стаканчику грога в кабачке на углу.
Он купил спиртовку, и мы могли готовить в комнате. Это не разрешалось. Когда спиртовка горела, одному из нас приходилось караулить на площадке, а потом надо было настежь открывать окно, чтобы выветрить запах пищи.
Боб отнес страниц пятьдесят, уже написанных им, машинистке, которая работала на дому; гуляя по бульвару Рошешуар, мы увидели белую табличку, сообщавшую, что здесь принимаются заказы на перепечатку. Выйдя от машинистки, Боб объявил: «Завтра едем в Пуатье». — «Я тоже?» — «Тоже». — «Уж не собираешься ли ты представить меня отцу?» — «Ты подождешь меня в отеле. Это займет час или два, не больше».
Вас, Шарль, это удивляет. Вы привыкли, что он всегда шутил, всех веселил. Но в двадцать четыре года такое с ним бывало редко, а уж если он начинал шутить, я или не понимала его шуток, или они мне казались,
слишком желчными. Иногда я спрашивала его: «Почему ты никогда не расскажешь, о чем думаешь?» — «Потому что ни о чем не думаю».— «Так не бывает, чтобы ни о чем не думать».— «Ну, раз я не думаю, значит, бывает».
В Пуатье мы поехали дневным поездом, и, выйдя из вокзала, Боб вдруг остановился перед ювелирным магазином. «Чуть не забыл: у сестры день рождения!» Он купил ей золотую заколку для волос, гладкую, без украшений. А когда расплачивался, заметил дешевое колечко со светло-голубым камешком и орнаментом вокруг и тоже купил; приказчик хотел завернуть его вместе с заколкой, но Боб сделал знак — дескать, не надо — и, не глядя, протянул колечко мне.
«Это мне?» — «Да». Колечко чудом пришлось мне впору. Оно и сейчас у меня, только стало мало, верней сказать, пальцы у меня распухли. Надо бы на днях отдать его растянуть. Это был первый подарок, который мне сделал Боб. Потом он отвез меня в отель, но сам пробыл там недолго: только умылся да .причесался. Помню еще, что он почистил туфли полотенцем.
Он обещал прийти через час-другой, а вернулся после полуночи; я, зареванная, лежала ничком на кровати в полной уверенности, что его семья добилась, чтобы он навсегда остался с ними. Наверно, я уже тогда любила его. Мне вот думается, а не полюбила ли я его в первый же день, на террасе «Аркура». Такое может быть, Шарль?
— Почему же нет?
— Тогда, возможно, он сказал мне это не только потому, что хотел сделать приятное,— помолчав, задумчиво проговорила Люлю.
— А что он сказал?
— Это произошло несколько лет спустя уже в этом доме. У меня только что случился выкидыш, я пала духом, тем более что всякий раз после этого я страшно дурнела и какое-то время ни на что не была годна. Весь вечер мы провели вдвоем, вот как сейчас с вами. Такое бывало редко. И я спросила его, спросила очень серьезно: «Боб, ты уверен, что любишь меня?'»
Ответ его прозвучал так непосредственно, что мне стало радостно: «Черт возьми, еще бы!» — «А за что?» — не отставала я. «Вот этого, девочка, я не знаю».— «А когда ты меня полюбил?»
Боб стоял. Он ведь никогда не мог долго усидеть на месте, словно не знал, куда девать свои длинные ноги. Уставившись в пол, он задумался.
«Хочешь знать, когда я это понял?» — «Да».— «Это было еще на улице Принца, когда ушел отец и я, воз-вратясь в комнату, увидел, что ты стоишь одетая, в шляпке, и держишь в руке туфли. И тут меня осенило: а я ведь мог обнаружить комнату пустой и даже не знал бы, где тебя искать».
Я уж не стала ему напоминать, что он знал адрес своего приятеля, куда, как нетрудно догадаться, мне пришлось бы зайти за вещами. Потом я часто думала, что он так сказал, чтобы сделать мне приятное. Но теперь, раз вы утверждаете, что такое может быть...
Люлю то ли обиделась, то ли огорчилась — я это почувствовал,— что в ту ночь в Пуатье Боб не рассказал, как прошло свидание с отцом и сестрой.
«Она красивая?» — спросила Люлю у Боба. «Ничего».— «Высокая?» — «Почти как я».— «Сколько ей лет?» — «Девятнадцать».— «А как ее зовут?» — «Жермена. Слушай, может, поговорим о чем-нибудь другом?»
Вот и все, что ей удалось узнать, причем по виду Боба было не похоже, чтобы он поссорился с отцом. Начав раздеваться, Боб взглянул на часы.
«Четверть первого. Байоннский поезд проходит здесь в час двадцать. Мы успеем на него. Одевайся».
Ехали они третьим классом — не из экономии, а потому, что так хотелось Бобу.
Я поинтересовался:
— Вы и дальше продолжали ездить в третьем классе?
— Некоторое время — да. Потом Боб перешел на второй.
Я собрался уходить, но Люлю почти умоляюще попросила:
— Шарль, останься еще немножко. Мне так хорошо! Тут-то я и узнал, что Аделина все разболтала, потому что Люлю, заговорщицки улыбнувшись, добавила:
— Но, может, у тебя свидание? Я мгновенно сориентировался:
— На улице Клиньянкур?
Люлю не стала изображать удивления и только спросила:
— Она славная?
Видимо, Аделина наплела, что я влюбился и провожу у нее все ночи. Впрочем, это не имеет значения.
— Шарль, как ты думаешь, что будет со мной?
Да, на такой вопрос отвечать трудно. Я сделал вид, что задумался.
— Бывает, я чувствую себя виноватой, что еще живу. Знаешь, Шарль, почему я боюсь оставаться ночью одна? Мне все время снится один и тот же сон. В конце концов я просыпаюсь и больше не могу уснуть. Мне снится Боб, но это не он, а какой-то туманный образ. У него есть только рука, она живая и зовет меня. Мне чудится как бы жалобный стон, и я говорю себе: это он плачет, потому что я так долго тут задержалась.
— Люлю, ну будьте же благоразумной!
— Я стараюсь. Но когда я выхожу, чтобы развеяться, получается еще хуже: ведь я с ним ходила по всем этим улицам, и с каждой у меня связано какое-нибудь воспоминание. Я ведь тоже не знала Монмартра, пока не встретилась с Бобом. Мы вместе постепенно открывали его.
Я дал ей выплакаться. Она плакала, опустив голову, и мне бросилось в глаза, что волосы у нее стали редеть.
— Даже наши друзья были его друзьями, только его, поэтому они больше и не приходят. Вот и старина Гайар уже целую неделю...
— Он заболел.
— Правда?
— Его пришлось срочно отвезти в больницу.
— Надо будет навестить его. Нет, правда, Шарль, я схожу. У меня часто возникает ощущение, что мое тело — и то уже не мое: оно принадлежало Бобу и теперь стало совсем ненужным. Слова, которые я говорю,— тоже его: Я научилась им от него. Все, что я делаю с утра до вечера, установлено им. Понимаешь, да? Господи, ну почему он решил уйти?
— Он ничем не болел?
— Как всякому, ему случалось обращаться к врачу с гриппом там или с ангиной, а Последние годы из-за болей в желудке, но нельзя сказать, что он был по-настоящему болен.
— А в последние дни он не показывался врачу?
— Мне он, во всяком случае, ничего не говорил. Вы думаете, это может быть из-за болезни?
Ответить определенно я не мог. Я ведь сам искал — ощупью, наугад. Люлю рассказала еще, как Боб получив от машинистки перепечатанные пятьдесят страниц романа, тут же разорвал их, даже не перечитав. Потом про то, как несколько недель он участвовал в программе маленького кабаре на бульваре Клиши. Боб не пел, а всего лишь читал монолог собственного сочинения.
— В первый вечер я была в зале, в самой глубине: он сказал, что будет волноваться, если увидит меня. Я не все расслышала. Публика продолжала входить, пока он читал. Ему похлопали, но не очень. Когда я подошла к нему, он сказал: «Они не смеялись». А я — ох и дура я была! — еще удивилась: «Разве они должны были смеяться?»
Кажется, я вздремнул в кресле, но ненадолго, потому что, когда очнулся, моя сигарета еще дымилась в пепельнице. Решив, что Люлю заснула, я тихонько встал и взял со стола шляпу.
— Уже уходишь?
— Пора.
— Спасибо, что зашел. Но если это из жалости, тогда лучше не надо.
Ложиться уже не имело смысла, и я поехал через весь Париж по улицам, тишину которых уже нарушили первые автобусы. Побродил по аллеям Булонского леса, встретив несколько велосипедистов, и в конце концов на берегу Сены в Сен-Клу зашел в только что открывшееся бистро. Солнце было еще бледное и холодное. По реке медленно плыл караван барж, от них тянуло запахом креозота. Я пил кофе и думал о Бобе, о его руке, которая снится Люлю. Интересно, ей рассказали, что, когда его вытаскивали, из воды сперва показалась рука?
Вчера, когда, искупавшись, я надевал махровый халат, жена вдруг сказала:
— Самое лучшее для нее было бы снова выйти замуж.
Я не сразу понял, что речь идет о судьбе Люлю. Почему жена так беспокоится о ней? Может, почувствовала, что я думаю об этом гораздо больше, чем ей хотелось бы?
— Возможно, она и выйдет.
Надо ли понимать так, что моя жена вышла бы второй раз замуж? Эта мысль меня поразила: я-то привык считать, Что она вошла в тот возраст, когда к определенным вещам нет уже прежнего интереса. Со мной — это понятно, ведь мы стареем вместе. Ну, а с другим...
Интересно!.. Теперь я уже был уверен, что, если я вдруг завтра умру, она попытается снова выйти замуж. Я даже представил себе, как она это будет объяснять:
— Понимаете, только ради детей... Боб пробормотал бы: «Умора!»
Я так не сказал. Я только с любопытством спросил:
— Почему ты так думаешь?
— Не знаю. Просто она не та женщина, которая может жить без мужчины.
— Она любила.Боба.
— Знаю.
Произнесла она это каким-то странным тоном.
— Могу поклясться, что она и сейчас его любит,— добавил я.
— Вполне возможно, Шарль. Не собираюсь спорить. Это было бы бессмысленно. Сними-ка лучше халат, он промок. На солнце твои плавки быстрей высохнут.
А я женился бы снова? Забавно было размышлять об этом, глядя, как жена вяжет и, шевеля губами, считает петли. Но с полной определенностью ответить на этот вопрос я не мог. Несомненно одно: я горевал бы. Мне не хватало бы Мадлен. Для детей пришлось бы нанять гувернантку: в пансион я их не отдал бы ни за что. Не думаю, что меня прельстила бы перспектива женитьбы на Аделине, да и вообще вряд ли у меня возникнет желание снова пойти к ней.
Подумав так, я вдруг захотел ее и стал считать дни до отъезда в Париж.
— О чем ты думаешь?
— Об одном пациенте.
Приехал я ночным поездом третьего сентября, один. Утра на побережье стали прохладней, над водой висела золотистая дымка, и солнце не скоро разгоняло ее.
Я снова вернулся к своим пациентам, к привычной жизни. Теперь мне не хотелось на улицу Клиньянкур, хоть я и мог туда пойти; повидаться с Люлю тоже не было настроения.
Я ограничился тем, что как-то утром, умывшись и позавтракав, позвонил ей — перед самым приемом.
— Хорошо отдохнули на море? — поинтересовалась она.
— Как обычно.
— Как чувствуют себя жена и дети? — Великолепно. А вы?
— Ничего.
— Как настроение?
— Не знаю. Мне как-то все безразлично. Ответ мне не понравился.
— Вонючка все еще при вас?
— Кто?
— Мадмуазель Берта.
— Да, она здесь.
— Все такая же?
У меня появилось ощущение, что внезапно мы стали далеки друг от друга. Дошло уже до того, что мы не знаем, о чем говорить, ищем слова. Видимо, Люлю не одна. Впрочем, она никогда не бывает одна. Присутствующие слышат разговор. Может, этим и объясняется холодность ее тона?
— Начали возвращаться мои клиентки, и мы уже шьем зимние шляпки.
— На днях загляну к вам.
— Мне будет очень приятно. — До свиданья, Люлю.
— До свиданья, Шарль.
Может быть, она раскаивается, что так была безудержно откровенна со мной при последней встрече? Но ведь она не сказала ничего такого, о чем могла бы сожалеть. А может, просто опять подпала под влияние мадмуазель Берты?
Я позвонил в больницу, чтобы узнать, как Гайар, ожидая услышать, что он умер. Нет, три дня назад он возвратился к себе в мастерскую на вершине Мон-мартрского холма и снова начал ежедневные обходы бистро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Он купил спиртовку, и мы могли готовить в комнате. Это не разрешалось. Когда спиртовка горела, одному из нас приходилось караулить на площадке, а потом надо было настежь открывать окно, чтобы выветрить запах пищи.
Боб отнес страниц пятьдесят, уже написанных им, машинистке, которая работала на дому; гуляя по бульвару Рошешуар, мы увидели белую табличку, сообщавшую, что здесь принимаются заказы на перепечатку. Выйдя от машинистки, Боб объявил: «Завтра едем в Пуатье». — «Я тоже?» — «Тоже». — «Уж не собираешься ли ты представить меня отцу?» — «Ты подождешь меня в отеле. Это займет час или два, не больше».
Вас, Шарль, это удивляет. Вы привыкли, что он всегда шутил, всех веселил. Но в двадцать четыре года такое с ним бывало редко, а уж если он начинал шутить, я или не понимала его шуток, или они мне казались,
слишком желчными. Иногда я спрашивала его: «Почему ты никогда не расскажешь, о чем думаешь?» — «Потому что ни о чем не думаю».— «Так не бывает, чтобы ни о чем не думать».— «Ну, раз я не думаю, значит, бывает».
В Пуатье мы поехали дневным поездом, и, выйдя из вокзала, Боб вдруг остановился перед ювелирным магазином. «Чуть не забыл: у сестры день рождения!» Он купил ей золотую заколку для волос, гладкую, без украшений. А когда расплачивался, заметил дешевое колечко со светло-голубым камешком и орнаментом вокруг и тоже купил; приказчик хотел завернуть его вместе с заколкой, но Боб сделал знак — дескать, не надо — и, не глядя, протянул колечко мне.
«Это мне?» — «Да». Колечко чудом пришлось мне впору. Оно и сейчас у меня, только стало мало, верней сказать, пальцы у меня распухли. Надо бы на днях отдать его растянуть. Это был первый подарок, который мне сделал Боб. Потом он отвез меня в отель, но сам пробыл там недолго: только умылся да .причесался. Помню еще, что он почистил туфли полотенцем.
Он обещал прийти через час-другой, а вернулся после полуночи; я, зареванная, лежала ничком на кровати в полной уверенности, что его семья добилась, чтобы он навсегда остался с ними. Наверно, я уже тогда любила его. Мне вот думается, а не полюбила ли я его в первый же день, на террасе «Аркура». Такое может быть, Шарль?
— Почему же нет?
— Тогда, возможно, он сказал мне это не только потому, что хотел сделать приятное,— помолчав, задумчиво проговорила Люлю.
— А что он сказал?
— Это произошло несколько лет спустя уже в этом доме. У меня только что случился выкидыш, я пала духом, тем более что всякий раз после этого я страшно дурнела и какое-то время ни на что не была годна. Весь вечер мы провели вдвоем, вот как сейчас с вами. Такое бывало редко. И я спросила его, спросила очень серьезно: «Боб, ты уверен, что любишь меня?'»
Ответ его прозвучал так непосредственно, что мне стало радостно: «Черт возьми, еще бы!» — «А за что?» — не отставала я. «Вот этого, девочка, я не знаю».— «А когда ты меня полюбил?»
Боб стоял. Он ведь никогда не мог долго усидеть на месте, словно не знал, куда девать свои длинные ноги. Уставившись в пол, он задумался.
«Хочешь знать, когда я это понял?» — «Да».— «Это было еще на улице Принца, когда ушел отец и я, воз-вратясь в комнату, увидел, что ты стоишь одетая, в шляпке, и держишь в руке туфли. И тут меня осенило: а я ведь мог обнаружить комнату пустой и даже не знал бы, где тебя искать».
Я уж не стала ему напоминать, что он знал адрес своего приятеля, куда, как нетрудно догадаться, мне пришлось бы зайти за вещами. Потом я часто думала, что он так сказал, чтобы сделать мне приятное. Но теперь, раз вы утверждаете, что такое может быть...
Люлю то ли обиделась, то ли огорчилась — я это почувствовал,— что в ту ночь в Пуатье Боб не рассказал, как прошло свидание с отцом и сестрой.
«Она красивая?» — спросила Люлю у Боба. «Ничего».— «Высокая?» — «Почти как я».— «Сколько ей лет?» — «Девятнадцать».— «А как ее зовут?» — «Жермена. Слушай, может, поговорим о чем-нибудь другом?»
Вот и все, что ей удалось узнать, причем по виду Боба было не похоже, чтобы он поссорился с отцом. Начав раздеваться, Боб взглянул на часы.
«Четверть первого. Байоннский поезд проходит здесь в час двадцать. Мы успеем на него. Одевайся».
Ехали они третьим классом — не из экономии, а потому, что так хотелось Бобу.
Я поинтересовался:
— Вы и дальше продолжали ездить в третьем классе?
— Некоторое время — да. Потом Боб перешел на второй.
Я собрался уходить, но Люлю почти умоляюще попросила:
— Шарль, останься еще немножко. Мне так хорошо! Тут-то я и узнал, что Аделина все разболтала, потому что Люлю, заговорщицки улыбнувшись, добавила:
— Но, может, у тебя свидание? Я мгновенно сориентировался:
— На улице Клиньянкур?
Люлю не стала изображать удивления и только спросила:
— Она славная?
Видимо, Аделина наплела, что я влюбился и провожу у нее все ночи. Впрочем, это не имеет значения.
— Шарль, как ты думаешь, что будет со мной?
Да, на такой вопрос отвечать трудно. Я сделал вид, что задумался.
— Бывает, я чувствую себя виноватой, что еще живу. Знаешь, Шарль, почему я боюсь оставаться ночью одна? Мне все время снится один и тот же сон. В конце концов я просыпаюсь и больше не могу уснуть. Мне снится Боб, но это не он, а какой-то туманный образ. У него есть только рука, она живая и зовет меня. Мне чудится как бы жалобный стон, и я говорю себе: это он плачет, потому что я так долго тут задержалась.
— Люлю, ну будьте же благоразумной!
— Я стараюсь. Но когда я выхожу, чтобы развеяться, получается еще хуже: ведь я с ним ходила по всем этим улицам, и с каждой у меня связано какое-нибудь воспоминание. Я ведь тоже не знала Монмартра, пока не встретилась с Бобом. Мы вместе постепенно открывали его.
Я дал ей выплакаться. Она плакала, опустив голову, и мне бросилось в глаза, что волосы у нее стали редеть.
— Даже наши друзья были его друзьями, только его, поэтому они больше и не приходят. Вот и старина Гайар уже целую неделю...
— Он заболел.
— Правда?
— Его пришлось срочно отвезти в больницу.
— Надо будет навестить его. Нет, правда, Шарль, я схожу. У меня часто возникает ощущение, что мое тело — и то уже не мое: оно принадлежало Бобу и теперь стало совсем ненужным. Слова, которые я говорю,— тоже его: Я научилась им от него. Все, что я делаю с утра до вечера, установлено им. Понимаешь, да? Господи, ну почему он решил уйти?
— Он ничем не болел?
— Как всякому, ему случалось обращаться к врачу с гриппом там или с ангиной, а Последние годы из-за болей в желудке, но нельзя сказать, что он был по-настоящему болен.
— А в последние дни он не показывался врачу?
— Мне он, во всяком случае, ничего не говорил. Вы думаете, это может быть из-за болезни?
Ответить определенно я не мог. Я ведь сам искал — ощупью, наугад. Люлю рассказала еще, как Боб получив от машинистки перепечатанные пятьдесят страниц романа, тут же разорвал их, даже не перечитав. Потом про то, как несколько недель он участвовал в программе маленького кабаре на бульваре Клиши. Боб не пел, а всего лишь читал монолог собственного сочинения.
— В первый вечер я была в зале, в самой глубине: он сказал, что будет волноваться, если увидит меня. Я не все расслышала. Публика продолжала входить, пока он читал. Ему похлопали, но не очень. Когда я подошла к нему, он сказал: «Они не смеялись». А я — ох и дура я была! — еще удивилась: «Разве они должны были смеяться?»
Кажется, я вздремнул в кресле, но ненадолго, потому что, когда очнулся, моя сигарета еще дымилась в пепельнице. Решив, что Люлю заснула, я тихонько встал и взял со стола шляпу.
— Уже уходишь?
— Пора.
— Спасибо, что зашел. Но если это из жалости, тогда лучше не надо.
Ложиться уже не имело смысла, и я поехал через весь Париж по улицам, тишину которых уже нарушили первые автобусы. Побродил по аллеям Булонского леса, встретив несколько велосипедистов, и в конце концов на берегу Сены в Сен-Клу зашел в только что открывшееся бистро. Солнце было еще бледное и холодное. По реке медленно плыл караван барж, от них тянуло запахом креозота. Я пил кофе и думал о Бобе, о его руке, которая снится Люлю. Интересно, ей рассказали, что, когда его вытаскивали, из воды сперва показалась рука?
Вчера, когда, искупавшись, я надевал махровый халат, жена вдруг сказала:
— Самое лучшее для нее было бы снова выйти замуж.
Я не сразу понял, что речь идет о судьбе Люлю. Почему жена так беспокоится о ней? Может, почувствовала, что я думаю об этом гораздо больше, чем ей хотелось бы?
— Возможно, она и выйдет.
Надо ли понимать так, что моя жена вышла бы второй раз замуж? Эта мысль меня поразила: я-то привык считать, Что она вошла в тот возраст, когда к определенным вещам нет уже прежнего интереса. Со мной — это понятно, ведь мы стареем вместе. Ну, а с другим...
Интересно!.. Теперь я уже был уверен, что, если я вдруг завтра умру, она попытается снова выйти замуж. Я даже представил себе, как она это будет объяснять:
— Понимаете, только ради детей... Боб пробормотал бы: «Умора!»
Я так не сказал. Я только с любопытством спросил:
— Почему ты так думаешь?
— Не знаю. Просто она не та женщина, которая может жить без мужчины.
— Она любила.Боба.
— Знаю.
Произнесла она это каким-то странным тоном.
— Могу поклясться, что она и сейчас его любит,— добавил я.
— Вполне возможно, Шарль. Не собираюсь спорить. Это было бы бессмысленно. Сними-ка лучше халат, он промок. На солнце твои плавки быстрей высохнут.
А я женился бы снова? Забавно было размышлять об этом, глядя, как жена вяжет и, шевеля губами, считает петли. Но с полной определенностью ответить на этот вопрос я не мог. Несомненно одно: я горевал бы. Мне не хватало бы Мадлен. Для детей пришлось бы нанять гувернантку: в пансион я их не отдал бы ни за что. Не думаю, что меня прельстила бы перспектива женитьбы на Аделине, да и вообще вряд ли у меня возникнет желание снова пойти к ней.
Подумав так, я вдруг захотел ее и стал считать дни до отъезда в Париж.
— О чем ты думаешь?
— Об одном пациенте.
Приехал я ночным поездом третьего сентября, один. Утра на побережье стали прохладней, над водой висела золотистая дымка, и солнце не скоро разгоняло ее.
Я снова вернулся к своим пациентам, к привычной жизни. Теперь мне не хотелось на улицу Клиньянкур, хоть я и мог туда пойти; повидаться с Люлю тоже не было настроения.
Я ограничился тем, что как-то утром, умывшись и позавтракав, позвонил ей — перед самым приемом.
— Хорошо отдохнули на море? — поинтересовалась она.
— Как обычно.
— Как чувствуют себя жена и дети? — Великолепно. А вы?
— Ничего.
— Как настроение?
— Не знаю. Мне как-то все безразлично. Ответ мне не понравился.
— Вонючка все еще при вас?
— Кто?
— Мадмуазель Берта.
— Да, она здесь.
— Все такая же?
У меня появилось ощущение, что внезапно мы стали далеки друг от друга. Дошло уже до того, что мы не знаем, о чем говорить, ищем слова. Видимо, Люлю не одна. Впрочем, она никогда не бывает одна. Присутствующие слышат разговор. Может, этим и объясняется холодность ее тона?
— Начали возвращаться мои клиентки, и мы уже шьем зимние шляпки.
— На днях загляну к вам.
— Мне будет очень приятно. — До свиданья, Люлю.
— До свиданья, Шарль.
Может быть, она раскаивается, что так была безудержно откровенна со мной при последней встрече? Но ведь она не сказала ничего такого, о чем могла бы сожалеть. А может, просто опять подпала под влияние мадмуазель Берты?
Я позвонил в больницу, чтобы узнать, как Гайар, ожидая услышать, что он умер. Нет, три дня назад он возвратился к себе в мастерскую на вершине Мон-мартрского холма и снова начал ежедневные обходы бистро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20