Я предпочла не уточнять, когда же такое случилось.
Когда все успокоилось и мы с Гастоном смогли вернуться к прерванной беседе, оказалось, что беседуется нам совсем по-другому: смех нас сблизил. Мы уже не были высокородными дворянами, познакомившимися всего два дня назад, а хорошими друзьями, знавшими друг друга с детства. Исчезли натянутость и сдержанность, мы болтали, не замечая, как летит время. Но вот пришла пора прощаться.
— Ах, пани! — почти нежно произнёс Гастон, когда я провожала его на террасу. — Как тяжко уезжать из рая! Для меня это был лучший, самый счастливый день в жизни. И я позволю себе…
— Пан может себе позволить все, что угодно! — лихо отозвалась я и, спохватившись, добавила: — Ведь я так страшно скомпрометировала себя в ваших глазах…
И не договорила, надо же ему предоставить возможность возразить. Он не замедлил ею воспользоваться.
— Как можно говорить о компрометации! — горячо воскликнул граф. — Дар небес! Счастливый случай! Если кто себя и скомпрометировал, так это я… ведь я осмелился… и теперь умоляю простить за то, что…
Тут уж я воспользовалась паузой. Очень тянуло закончить «не воспользовался случаем», но лицемерие опять заставило наивно поинтересоваться, за что именно.
— …что я осмелился поднять свой взор на богиню!
Чтоб тебе! Пора кончать с этими церемониями. И я шутливо заметила:
— Кошке тоже позволено глядеть на короля.
Воспоминание о кошке заставило нас опять рассмеяться. Так, смеясь, Гастон вскочил в седло и, обернувшись, крикнул на прощанье:
— Обожаю кошек!
Роман меня уже ждал.
— Что ясновельможная пани графиня намерена предпринять, пока пан Юркевич не привёз завещания? — без вступления начал он.
Увы, голова моя была занята отнюдь не паном Юркевичем и завещанием и я легкомысленно отозвалась:
— А ничего! Знаете же, что я люблю господина де Монпесака и намерена заставить его как можно скорее сделать мне предложение. В крайнем случае, могу и два раза выйти за него, с интервалом в сто лет! Я и на то согласна. А что?
— Пани изволит проявлять легкомыслие, чрезвычайно огорчительное для меня, ведь поблизости ошивается Арман Гийом. А я не знаю, что легче вывести из строя — карету или автомашину.
Радостное упоение меня не покидало.
— Как же, в карете ехать безопаснее, если её не слишком разогнать.
— Зато по обочинам больше деревьев. Прошу отнестись к делу серьёзнее. Господин де Монпесак сообщил то, что нам уже известно?
— В принципе, да, за исключением того, что Луизу Лера убили в её собственной парижской квартире.
— Для нас это без разницы, — махнул рукой Роман. — И при теперешних возможностях полиции им ни в жизнь не найти убийцы, разве что обратятся к какой колдунье за помощью. Я же лично считаю, что сейчас для убийцы более благоприятная обстановка, у него больше возможностей и, следовательно, для вас больше опасности. Так что, пока завещание не будет окончательно оформлено и подписано, я лично буду пани графиню охранять. Надеюсь, господин граф тоже. Надо ещё и то иметь в виду, что многие яды пока даже не открыты.
Только услышав страшное слово, я стала внимательнее слушать верного друга. И внесла интересное предложение.
— Яды действуют в обе стороны. В конце концов, не обязательно Арман Гийом отравит меня, могу и я его. Однако для этого непременно надо его чем-то кормить, а потому он должен быть здесь.
— Был вчера.
— Вот именно. И ничего не произошло.
Сказала и вспомнила ночные шумы.
— Ох, забыла поинтересоваться у пана Юркевича, не блуждал ли он ночью по дому, потому что я слышала, как кто-то ходил по коридору. Кроме пана Юркевича некому. А я уверена — шаги слышались в коридоре у моей двери.
— И что пани сделала?
— Да ничего, просто заперлась на ключ. А пройти ко мне через кабинет нельзя, я его обязательно на ночь запираю, там ведь деньги лежат.
Роман весь напрягся.
— Вы уверены в том, что ночью кто-то ходил?
— Ну, раз я говорю… А что?
— А то, что, уезжая от нас, пан Юркевич не мог нахвалиться, как славно ему у нас спалось, дескать, давно так спокойно не спал. Как лёг, сразу заснул, даже на другой бок не повернулся, горничной его пришлось на рассвете расталкивать.
— Роман, неужели вы можете предположить, что Арман Гийом как-то проник ночью в дом и пытался меня во сне… скажем, задушить?
— Почему бы нет? — пожал плечами Роман. — Да вы, графиня, и сами так думаете.
Помолчали. Вот, значит, какие дела.
— Вам известно, где он проживает?
Роман мрачно информировал:
— Под самым нашим носом, можно сказать. В нашей корчме. Заявил — любит чувствовать себя свободным, поэтому, несмотря на родство с пани графиней, не желает в её поместье проживать. В жизни не приходилось мне столько говорить с людьми, прачка из корчмы, небось, убеждена, что я женюсь на ней.
— Потерпите, Роман, ещё денька два — и все кончится. Подпишу завещание. Два денёчка выдержите?
— Не знаю, два ли, — возразил Роман. — Не было случая сообщить пани, что нотариус предвидит большие сложности, опасается, что без согласования с месье Дэспленом не сможет составить полноценный документ, чтобы не к чему было придраться. Разве он пани об этом не сказал?
Может, и говорил, да я слушала вполуха. А вот привезти через день завещание обещал, это мне запомнилось.
Поскольку Роман и в самом деле лучше меня разбирался в моих делах, у него наверняка были основания возразить:
— Сомневаюсь. Вот увидите, завтра он в лучшем случае привезёт предварительный вариант, чтобы его обсудить, окончательный же сможет составить лишь после консультации с парижским нотариусом, а когда от него ответ придёт — кто знает.
Все-таки канцелярские они крысы, эти нотариусы! Бывает, человек свою волю изложит на клочке бумаги без всяких согласований и в самых общих чертах, а все равно завещание считается законным и все его признают. Сколько раз случалось — завещатель сам не знал, чем располагает, и тем не менее все делалось по его воле.
Я высказала своё возмущение вслух, на что Роман возразил — да, такое случалось, но лишь когда не было никаких спорных вопросов и наследники были приличные люди. А сколько раз дело доходило до суда, именно такого рода завещания чаще всего опротестовывались. Достаточно было возникнуть малейшим сомнениям или какой забытый родственник предъявлял претензии — и пошло-поехало. В моем же случае и сомневаться нечего, такой родственник налицо, давно моей смерти ждёт.
Вздохнув, я не могла не признать правоту Романа, но дальнейшее обсуждение проблемы нарушило прибытие панны Цецилии Ходачкувны. Дальняя родственница покойного мужа, она долгие годы жила в нашем поместье, будучи сиротой-бесприданницей. Были у неё более близкие родственники, какие-то двоюродные братья и сестры, которым не хотелось иметь на шее старуху-нахлебницу. Незадолго до моего отъезда во Францию панна Цецилия отправилась к ним поразведать ситуацию и теперь вот возвратилась. Её причитания я ещё издали услышала. Слезая с брички привёзшего её торговца, она уже во дворе заголосила, обливаясь слезами:
— Родные называются! Как собаку приблудную меня приняли, признавать не хотели, в каморку тёмную приткнули, каждым куском сухого хлеба попрекали! А я так надеялась на них, родня как-никак, неудобно всю жизнь в Секерках у Катажинки в приживалках провести, чать, она и не родня мне, только от доброты сердечной и пригревала старуху. А теперь на старости лет и подеваться некуда, одна надежда — на Катажинку, её доброту ангельскую.
Удивили меня эти причитания, ведь панну Цецилию я знала давно и никогда не замечала в ней склонности к истерии и громким жалобам. Должно быть, довели родственнички бедную женщину.
Поспешив навстречу старушке, я обняла её и поспешила успокоить:
— Очень хорошо, что вернулись, дорогая панна Цецилия, комната ваша так и стоит незанятой, в моем доме всегда найдётся для вас место. Ну, ну, хватит плакать, Бог с ними, вашими родственниками, вы для меня как родная, и я рада, что опять будем вместе. Франек, отнесите вещи панны Цецилии в её комнату, а вы, Юзефа, наведите там порядок и помогите устроиться. Панне Ходачкувне надо отдохнуть после дороги.
У бедной старушки слезы полились с удвоенной силой, теперь от радости, и она кинулась целовать мне руки, громко заверяя, что такой второй, как Катажинка, в мире не найдёшь.
Жаль мне было её, ведь Цецилии ещё и шестидесяти не исполнилось, а совсем старуха, еле ноги передвигает. Невольно вспомнилась восьмидесятилетняя пани Ленская, бодрая и жизнерадостная.
С панной Цецилией я познакомилась шестнадцатилетней молодой хозяйкой дома, и уже тогда она мне казалась глубокой старухой, проживающей в приживалках в доме моего мужа. Я обращалась к ней на «пани», она меня попыталась было величать «графинюшкой», но я воспротивилась и сама настояла на уменьшительной «Катажинке», что было в самый раз, учитывая разницу в возрасте и её благородное происхождение из старинной сенаторской шляхты. Так и осталось. Старушка была тихой, спокойной, мне всегда хотелось её приободрить и приласкать, ведь жизнь и без того оказалась к ней слишком жестока.
Сейчас же я особенно была рада её возвращению. Ведь чем больше людей в доме, тем лучше для меня и хуже для злоумышленника. А панна Ходачкувна славилась тем, что сон у неё был чрезвычайно лёгкий, а слух просто поразительный, причём она не ленилась проверять каждый непонятный шелест. И Романа обрадовало её появление, он прямо расцвёл при виде старушки и тоже бросился помогать ей обустроиться.
* * *
В этот день нагрянула прорва гостей, все будто «по пути». Один Арман, без зазрения совести нанёсший второй визит за день, не притворялся, напротив, всячески подчёркивал, что прибыл по приглашению, и всем своим поведением и многозначительными словами давал понять собравшимся — мы с ним в особых отношениях, подлец! То и дело что-то интимно шептал мне на ушко, мерзавец! И такой хитрый, так умело демонстрировал нашу особую близость, что у меня не было возможности его резко оборвать. Вот и Альбина Корецкая, соседка-помещица, первая сплетница по уезду, уже стала поглядывать на нас с любопытством, а этот наглец знай компрометировал меня напропалую. И все напоминал о завтрашнем визите якобы для решения каких-то наших совместных родственных проблем. Я твёрдо решила — непременно приглашу присутствовать Эвелину и Романа.
А когда гости разъехались, мне пришлось опять садиться за письма, и я уже который раз пожалела об отсутствии телефонов в этот дурацкий век. И все время не давала покоя мысль о мытьё головы. Следовало сразу же приняться за неё, да не могла я сделать это сама, хотя и располагала кучей прекрасных шампуней, до поры до времени вместе с другой косметикой упрятанной в сундучок, задвинутый в дальний угол гардеробной, чтобы лишний раз не травмировать Зузю. А для мытья головы вызвала парикмахера, известного специалиста в наших краях.
Когда наконец пришло время ложиться, спать совсем не хотелось. Напротив, захотелось есть, причём по-страшному. Вспомнила — ничего удивительного, ведь за весь день, почитай, ничего не ела. Я уже не говорю о втором завтраке с Гастоном, когда мне было не до еды, но и позже, угощая многочисленных посетителей, сама к еде не притронулась, слишком была взволнована. И все из-за паршивца Армана Гийома.
Что же делать? Весь дом давно спит, я допоздна засиделась над письмами, будить прислугу не стоит. Сама справлюсь, привыкла.
Не раздумывая долее, погасила лампы и в кабинете, и в спальне и вышла в тёмный коридор. Ну не совсем тёмный. С тех пор, как ещё при жизни мужа один из гостей, известный выпивоха пан Коморовский, украдкой отправившийся ночью на поиски так полюбившейся ему нашей смородиновки, с ужасным шумом свалился с лестницы, сломав притом ногу и вызвав панику среди гостей и преждевременные роды у впечатлительной многодетной баронессы Щепанской, я ввела в своём доме обычай оставлять на ночь освещение — малюсенькие лампочки, фитилёк, опущенный в баночку с растительным маслом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Когда все успокоилось и мы с Гастоном смогли вернуться к прерванной беседе, оказалось, что беседуется нам совсем по-другому: смех нас сблизил. Мы уже не были высокородными дворянами, познакомившимися всего два дня назад, а хорошими друзьями, знавшими друг друга с детства. Исчезли натянутость и сдержанность, мы болтали, не замечая, как летит время. Но вот пришла пора прощаться.
— Ах, пани! — почти нежно произнёс Гастон, когда я провожала его на террасу. — Как тяжко уезжать из рая! Для меня это был лучший, самый счастливый день в жизни. И я позволю себе…
— Пан может себе позволить все, что угодно! — лихо отозвалась я и, спохватившись, добавила: — Ведь я так страшно скомпрометировала себя в ваших глазах…
И не договорила, надо же ему предоставить возможность возразить. Он не замедлил ею воспользоваться.
— Как можно говорить о компрометации! — горячо воскликнул граф. — Дар небес! Счастливый случай! Если кто себя и скомпрометировал, так это я… ведь я осмелился… и теперь умоляю простить за то, что…
Тут уж я воспользовалась паузой. Очень тянуло закончить «не воспользовался случаем», но лицемерие опять заставило наивно поинтересоваться, за что именно.
— …что я осмелился поднять свой взор на богиню!
Чтоб тебе! Пора кончать с этими церемониями. И я шутливо заметила:
— Кошке тоже позволено глядеть на короля.
Воспоминание о кошке заставило нас опять рассмеяться. Так, смеясь, Гастон вскочил в седло и, обернувшись, крикнул на прощанье:
— Обожаю кошек!
Роман меня уже ждал.
— Что ясновельможная пани графиня намерена предпринять, пока пан Юркевич не привёз завещания? — без вступления начал он.
Увы, голова моя была занята отнюдь не паном Юркевичем и завещанием и я легкомысленно отозвалась:
— А ничего! Знаете же, что я люблю господина де Монпесака и намерена заставить его как можно скорее сделать мне предложение. В крайнем случае, могу и два раза выйти за него, с интервалом в сто лет! Я и на то согласна. А что?
— Пани изволит проявлять легкомыслие, чрезвычайно огорчительное для меня, ведь поблизости ошивается Арман Гийом. А я не знаю, что легче вывести из строя — карету или автомашину.
Радостное упоение меня не покидало.
— Как же, в карете ехать безопаснее, если её не слишком разогнать.
— Зато по обочинам больше деревьев. Прошу отнестись к делу серьёзнее. Господин де Монпесак сообщил то, что нам уже известно?
— В принципе, да, за исключением того, что Луизу Лера убили в её собственной парижской квартире.
— Для нас это без разницы, — махнул рукой Роман. — И при теперешних возможностях полиции им ни в жизнь не найти убийцы, разве что обратятся к какой колдунье за помощью. Я же лично считаю, что сейчас для убийцы более благоприятная обстановка, у него больше возможностей и, следовательно, для вас больше опасности. Так что, пока завещание не будет окончательно оформлено и подписано, я лично буду пани графиню охранять. Надеюсь, господин граф тоже. Надо ещё и то иметь в виду, что многие яды пока даже не открыты.
Только услышав страшное слово, я стала внимательнее слушать верного друга. И внесла интересное предложение.
— Яды действуют в обе стороны. В конце концов, не обязательно Арман Гийом отравит меня, могу и я его. Однако для этого непременно надо его чем-то кормить, а потому он должен быть здесь.
— Был вчера.
— Вот именно. И ничего не произошло.
Сказала и вспомнила ночные шумы.
— Ох, забыла поинтересоваться у пана Юркевича, не блуждал ли он ночью по дому, потому что я слышала, как кто-то ходил по коридору. Кроме пана Юркевича некому. А я уверена — шаги слышались в коридоре у моей двери.
— И что пани сделала?
— Да ничего, просто заперлась на ключ. А пройти ко мне через кабинет нельзя, я его обязательно на ночь запираю, там ведь деньги лежат.
Роман весь напрягся.
— Вы уверены в том, что ночью кто-то ходил?
— Ну, раз я говорю… А что?
— А то, что, уезжая от нас, пан Юркевич не мог нахвалиться, как славно ему у нас спалось, дескать, давно так спокойно не спал. Как лёг, сразу заснул, даже на другой бок не повернулся, горничной его пришлось на рассвете расталкивать.
— Роман, неужели вы можете предположить, что Арман Гийом как-то проник ночью в дом и пытался меня во сне… скажем, задушить?
— Почему бы нет? — пожал плечами Роман. — Да вы, графиня, и сами так думаете.
Помолчали. Вот, значит, какие дела.
— Вам известно, где он проживает?
Роман мрачно информировал:
— Под самым нашим носом, можно сказать. В нашей корчме. Заявил — любит чувствовать себя свободным, поэтому, несмотря на родство с пани графиней, не желает в её поместье проживать. В жизни не приходилось мне столько говорить с людьми, прачка из корчмы, небось, убеждена, что я женюсь на ней.
— Потерпите, Роман, ещё денька два — и все кончится. Подпишу завещание. Два денёчка выдержите?
— Не знаю, два ли, — возразил Роман. — Не было случая сообщить пани, что нотариус предвидит большие сложности, опасается, что без согласования с месье Дэспленом не сможет составить полноценный документ, чтобы не к чему было придраться. Разве он пани об этом не сказал?
Может, и говорил, да я слушала вполуха. А вот привезти через день завещание обещал, это мне запомнилось.
Поскольку Роман и в самом деле лучше меня разбирался в моих делах, у него наверняка были основания возразить:
— Сомневаюсь. Вот увидите, завтра он в лучшем случае привезёт предварительный вариант, чтобы его обсудить, окончательный же сможет составить лишь после консультации с парижским нотариусом, а когда от него ответ придёт — кто знает.
Все-таки канцелярские они крысы, эти нотариусы! Бывает, человек свою волю изложит на клочке бумаги без всяких согласований и в самых общих чертах, а все равно завещание считается законным и все его признают. Сколько раз случалось — завещатель сам не знал, чем располагает, и тем не менее все делалось по его воле.
Я высказала своё возмущение вслух, на что Роман возразил — да, такое случалось, но лишь когда не было никаких спорных вопросов и наследники были приличные люди. А сколько раз дело доходило до суда, именно такого рода завещания чаще всего опротестовывались. Достаточно было возникнуть малейшим сомнениям или какой забытый родственник предъявлял претензии — и пошло-поехало. В моем же случае и сомневаться нечего, такой родственник налицо, давно моей смерти ждёт.
Вздохнув, я не могла не признать правоту Романа, но дальнейшее обсуждение проблемы нарушило прибытие панны Цецилии Ходачкувны. Дальняя родственница покойного мужа, она долгие годы жила в нашем поместье, будучи сиротой-бесприданницей. Были у неё более близкие родственники, какие-то двоюродные братья и сестры, которым не хотелось иметь на шее старуху-нахлебницу. Незадолго до моего отъезда во Францию панна Цецилия отправилась к ним поразведать ситуацию и теперь вот возвратилась. Её причитания я ещё издали услышала. Слезая с брички привёзшего её торговца, она уже во дворе заголосила, обливаясь слезами:
— Родные называются! Как собаку приблудную меня приняли, признавать не хотели, в каморку тёмную приткнули, каждым куском сухого хлеба попрекали! А я так надеялась на них, родня как-никак, неудобно всю жизнь в Секерках у Катажинки в приживалках провести, чать, она и не родня мне, только от доброты сердечной и пригревала старуху. А теперь на старости лет и подеваться некуда, одна надежда — на Катажинку, её доброту ангельскую.
Удивили меня эти причитания, ведь панну Цецилию я знала давно и никогда не замечала в ней склонности к истерии и громким жалобам. Должно быть, довели родственнички бедную женщину.
Поспешив навстречу старушке, я обняла её и поспешила успокоить:
— Очень хорошо, что вернулись, дорогая панна Цецилия, комната ваша так и стоит незанятой, в моем доме всегда найдётся для вас место. Ну, ну, хватит плакать, Бог с ними, вашими родственниками, вы для меня как родная, и я рада, что опять будем вместе. Франек, отнесите вещи панны Цецилии в её комнату, а вы, Юзефа, наведите там порядок и помогите устроиться. Панне Ходачкувне надо отдохнуть после дороги.
У бедной старушки слезы полились с удвоенной силой, теперь от радости, и она кинулась целовать мне руки, громко заверяя, что такой второй, как Катажинка, в мире не найдёшь.
Жаль мне было её, ведь Цецилии ещё и шестидесяти не исполнилось, а совсем старуха, еле ноги передвигает. Невольно вспомнилась восьмидесятилетняя пани Ленская, бодрая и жизнерадостная.
С панной Цецилией я познакомилась шестнадцатилетней молодой хозяйкой дома, и уже тогда она мне казалась глубокой старухой, проживающей в приживалках в доме моего мужа. Я обращалась к ней на «пани», она меня попыталась было величать «графинюшкой», но я воспротивилась и сама настояла на уменьшительной «Катажинке», что было в самый раз, учитывая разницу в возрасте и её благородное происхождение из старинной сенаторской шляхты. Так и осталось. Старушка была тихой, спокойной, мне всегда хотелось её приободрить и приласкать, ведь жизнь и без того оказалась к ней слишком жестока.
Сейчас же я особенно была рада её возвращению. Ведь чем больше людей в доме, тем лучше для меня и хуже для злоумышленника. А панна Ходачкувна славилась тем, что сон у неё был чрезвычайно лёгкий, а слух просто поразительный, причём она не ленилась проверять каждый непонятный шелест. И Романа обрадовало её появление, он прямо расцвёл при виде старушки и тоже бросился помогать ей обустроиться.
* * *
В этот день нагрянула прорва гостей, все будто «по пути». Один Арман, без зазрения совести нанёсший второй визит за день, не притворялся, напротив, всячески подчёркивал, что прибыл по приглашению, и всем своим поведением и многозначительными словами давал понять собравшимся — мы с ним в особых отношениях, подлец! То и дело что-то интимно шептал мне на ушко, мерзавец! И такой хитрый, так умело демонстрировал нашу особую близость, что у меня не было возможности его резко оборвать. Вот и Альбина Корецкая, соседка-помещица, первая сплетница по уезду, уже стала поглядывать на нас с любопытством, а этот наглец знай компрометировал меня напропалую. И все напоминал о завтрашнем визите якобы для решения каких-то наших совместных родственных проблем. Я твёрдо решила — непременно приглашу присутствовать Эвелину и Романа.
А когда гости разъехались, мне пришлось опять садиться за письма, и я уже который раз пожалела об отсутствии телефонов в этот дурацкий век. И все время не давала покоя мысль о мытьё головы. Следовало сразу же приняться за неё, да не могла я сделать это сама, хотя и располагала кучей прекрасных шампуней, до поры до времени вместе с другой косметикой упрятанной в сундучок, задвинутый в дальний угол гардеробной, чтобы лишний раз не травмировать Зузю. А для мытья головы вызвала парикмахера, известного специалиста в наших краях.
Когда наконец пришло время ложиться, спать совсем не хотелось. Напротив, захотелось есть, причём по-страшному. Вспомнила — ничего удивительного, ведь за весь день, почитай, ничего не ела. Я уже не говорю о втором завтраке с Гастоном, когда мне было не до еды, но и позже, угощая многочисленных посетителей, сама к еде не притронулась, слишком была взволнована. И все из-за паршивца Армана Гийома.
Что же делать? Весь дом давно спит, я допоздна засиделась над письмами, будить прислугу не стоит. Сама справлюсь, привыкла.
Не раздумывая долее, погасила лампы и в кабинете, и в спальне и вышла в тёмный коридор. Ну не совсем тёмный. С тех пор, как ещё при жизни мужа один из гостей, известный выпивоха пан Коморовский, украдкой отправившийся ночью на поиски так полюбившейся ему нашей смородиновки, с ужасным шумом свалился с лестницы, сломав притом ногу и вызвав панику среди гостей и преждевременные роды у впечатлительной многодетной баронессы Щепанской, я ввела в своём доме обычай оставлять на ночь освещение — малюсенькие лампочки, фитилёк, опущенный в баночку с растительным маслом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61