– Но, робятки, не осрамись, дело такое...
Один за другим мужики-рыбари поднимались по трапу, не зная, куда идти дальше, что делать, кто тут старший – Лефорт ли в своих огромных локонах, Гордон ли, что задумчиво глядел на свинцовые воды Двины, Меншиков ли, что дремал в кожаном кресле...
Навстречу, размашисто шагая, вышел царь Петр, спросил громко:
– Матросы?
– Матросы! – выставив вперед бороденку, ответил дед Федор.
Петр Алексеевич добродушно усмехнулся, покачал головой, спросил:
– Что в коробах-то принесли?
– А харчишки! – ответил дед Федор. – Уговору-то не было, на каких харчах, вот и захватили для всякого случая, может, на своих велишь трудиться.
– Запасливые! – сказал Петр.
– А как же, государь! – ответил дед Федор. – Без хлебца не потрудишься...
Царь ушел, дед Федор, осмелев, повел поморов по кораблю. За ними пошли Меншиков, Иевлев, Апраксин, слушали рассуждения деда Федора.
– А ничего! – говорил он, задрав голову и оглядывая мачты. – Ничего лодейку построили, с умом. Ишь щеглы какие поставлены... и махавка на щегле, вишь...
– Какая такая махавка? – спросил Меншиков.
– По-нашему так говорится, по-морскому, – ответил дед Федор. – А по-ихнему, по-иноземному, – флюгарка.
Очень светлыми и зоркими еще глазами прирожденного морехода он в тишине, неторопливо оглядывал корабль и делал свои замечания – насчет мачт, которые называл щеглами, насчет рей, насчет парусов и всей оснастки корабля. И первым зашагал по палубе – смотреть, каковы люки, называя их творилами или приказеньями, как настелены палубы-житья, как построен сам корпус корабля, каковы на корабле казенки-каюты.
Потом, также не торопясь, окруженный своими мореходами, дружками и старыми учениками, разобрал фалы, определяя назначение каждой снасти, каждого каната, каждого узла и блока. Иногда он спорил с Семисадовым, но спорил мирно, уясняя с дотошностью назначение новых, незнакомых еще мелочей, поставленных иноземцами на этом корабле...
К вечеру, к прозрачным сумеркам, дед Федор был назначен боцманом, Семисадов старшим над рулевыми, Аггей – палубным, салотопник Черницын – учеником констапеля, другие – кто марсовым, кто трюмным, кто якорным. Митеньке Борисову дали назначение, годное при его убожестве: он теперь был старшим такелажником.
– Чего оно – боцман? – спросил дед Федор.
Воевода, отворотясь от деда, от которого страшно несло чесноком – он только что поужинал ломтем хлеба и двумя головками чесноку, – объяснил, кто такой боцман на корабле. Дед неразборчиво хмыкнул, и было неясно: понял он или не понял.
– Старшой, вроде бы?
– Боцман есть... – раздражаясь, опять начал объяснять Апраксин.
Но не договорил, махнул рукой и ушел.
В сумерки, под крик падающих к речным водам чаек, матросы, закусывая возле бухты каната, беседовали, какая у них теперь пойдет жизнь, сколько рублев будет жалованья, какую дадут рухлядишку на одежду и куда велят ходить, в какие земли...
– Поиграет царь и забудет, – сказал Нил Лонгинов, назначенный старшим палубным матросом. – На Москве-то почитай моря нет, не поиграешь. Одно хорошо – от монасей ушли...
– Ушли-то ладно, – молвил Аггей, – а вот ребятишек малых прокормить – то хитрость хитрая... Ни карбаса своего, ни сети справной, наготы да босоты изувешены шесты.
– Ныне весь день свое зоблим! – сердито сказал дед Федор. – Такого порядку мне и даром не надобно... Хошь бы требухи наварили, горяченького похлебать...
Копылов снизу вверх посмотрел на спокойно стоящего Рябова, сказал с укоризной:
– Подсудобил ты нам, Иван Савватеевич, работенку. Скажут тебе спасибо детишки наши...
Один Егорка Пустовойтов был доволен: тут тебе и пушки, и чиненные ядра, и в море, слышно, пойдем, и вроде бы пищаль дадут, или, на худой случай, алебарду. Пройтись бы с алебардою возле монастыря, попугать монасей...
Пока беседовали, подошел веселый Патрик Гордон, спросил:
– Матросы?
– Морского дела старатели! – ответил Нил Лонгинов.
– Старатели?
Гордон подумал, слово «старатели» ему понравилось, кивнул:
– Очень хорошо!
Сунув руки за широкий кожаный с медными пластинками кушак, долго молча смотрел на моряков, потом строгим голосом стал спрашивать, какая снасть для чего предназначена. Поморские названия он понимал с трудом, но бойкие ответы тоже понравились ему, как понравилось и независимое, свободное поведение рыбаков.
– Хорошо! – опять сказал Патрик Гордон.
И отправился наверх, туда, где царь Петр Алексеевич принимал гостей-иноземцев по случаю рождения еще одного корабля – второго в русском флоте. Там, наверху, иноземный искусник, матрос с «Золотого облака», пел и играл на лютне.
– Слышь, поет! – задумчиво молвил Аггей.
– Тоже песня невеселая! – отозвался Лонгинов. – Ихним матросам достается, не все гульба...
– Бьют? – тихо спросил Егорша.
– То-то, что бьют! Насмерть, бывает...
Рыбакам стало тоскливо, Рябов посоветовал:
– Спели бы, детушки...
– Не с чего петь-то! – отозвался Семисадов.
Сидели молча, слушали мерный плеск двинских вод, заунывные звуки лютни. Подошел Иевлев, помолчал, потом молвил:
– Что ж, братцы, скоро в море пойдем.
Матросы молчали.
– Готовы ли?
– А шхипером кто? – спросил Семисадов.
– Старшим будет у вас вице-адмирал господин Бутурлин... – не очень уверенно сказал Иевлев. – Бутурлин Иван Иванович.
Семисадов еще спросил:
– А море он видел... Иван Иванович-то?
Стало тихо. Вопрос был дерзок. Семисадов ждал. Ждали и матросы.
– Море вы, ребята, видели! – сказал спокойно стольник. – И не впервой вам по морю ходить...
Помолчали.
– Спать-то нам здесь повалиться, али как? – спросил опять Семисадов. – И с харчами отощаем мы, господин: на своих нам службу цареву служить, али от казны пойдут? Нынче вовсе не кормлены, – кто хлебца имел, тот и пожевал, а которые не взяли, те с таком остались...
Иевлев сказал, что распорядится насчет харчей и что харч теперь пойдет от казны. Поговорили еще – справятся ли с большим кораблем в море. Дед Федор обещал: коли буря не падет – справимся, а коли ударит торок, – все в руце божьей, тогда молиться надо.
– Не больно ты, дедуня, молишься в шторм-то, – весело сказал Семисадов, – кроме как срамословия, ничего от тебя не слышно на карбасе...
– Грешен! – сказал дед Федор. – Будут меня за грехи черти на угольях жечь. Да с вами, с лешаками безголовыми, разве молитвой совладаешь? Мирское слово – оно вроде бы и продерет...
Рыбари засмеялись, дед Федор тоже.
– Когда же в море пойдем? – спросил Семисадов.
Сильвестр Петрович ответил, что не так уж скоро. Царь Петр ждал еще корабля, который должен был прийти из Голландии, где его выстроили голландские мастера. Корабль добрый, многопушечный, шхипером на нем Ян Флам...
– То-то, небось, драться будет! – заметил как бы про себя Нил Лонгинов.
– Слышал я о нем, – сказал Иевлев, – человек честный.
– Поглядим! – усмехнулся Рябов.
И, вдруг поднявшись, пошел вслед за Иевлевым на ют. Возле трапа он шепотом спросил:
– Сильвестр Петрович, не слыхать ли чего с Крыковым с нашим?
Иевлев махнул рукой, поднялся по трапу наверх. Было уже далеко за полночь, гости разошлись. Меншиков дремал в кресле. Петр, сидя на краю стола, поматывая ногою в башмаке с бантом, неприязненно слушал дьяка Виниуса, который читал ему длинную челобитную. Ветерок едва колебал огоньки свечей, с близкого берега доносились голоса ночных стражей:
– Поглядывай!
– Слушай!
И сильный низкий бас конного пристава:
– Святой Николай-чудотворец, моли бога о нас! Похаживай, хожалые!
Сильвестр Петрович подсел к Апраксину, спросил шепотом:
– Чего стряслось, Федор Матвеевич?
– Все то же... На иноземцев челобитная. Серебро льют не серебряное...
Виниус дочитал. Петр молча стал набивать трубку. Виниус покашлял. Царь сказал угрюмо:
– Одного виноватого схватишь, другие – неповинные – испугаются, убегут за море. А мне мастера вот как нужны, искусники, корабельщики, лекари, рудознатцы. Сколь вам долблю в головы ваши медные: на Руси иноземцев издавна не терпят, не верят им нисколько, мы с тем обычаем, богу помолясь, накрепко покончим. Шишами называют, ярыгами заморскими, а то еще фря, али фрыга. Что за слова-то? Кто выдумывает? Для чего непотребство чинится?
Иевлев поднялся с места, подошел к царю. Петр Алексеевич взглянул на него коротко и, словно бы угадав несогласие со своими мыслями, продолжал говорить еще круче, злее:
– Нынче то и слышу, что жалобы. Не могут-де своими кораблями к нам хаживать, утеснения терпят великие. Шхипер достославный, давешний добрый советчик, не раз дружелюбство свое показавший, господин Уркварт, со слезами клялся, до того дошло, что некий свитский облаял его поносным скаредным словом шпион, что означает пенюар. И всяко ему грозился – сему негоцианту и мореплавателю, дабы оный Уркварт к нам более не хаживал. Я ему, стыдясь сей беседы, допроса не стал чинить – кто сей свитский, но вам говорю: еще услышу, не помилую. Слово мое крепко!
– Еще читать? – спросил Виниус.
– Об чем?
– Разные, государь, до тебя нужды...
– Погоди...
Встал, походил, остановился перед Иевлевым.
– Тебе чего надо?
– Государь...
– Ну? – крикнул Петр.
– Государь, Крыков поручик...
– Что Крыков поручик? – бешено спросил Петр. – Невиновен? Заступаешься? Мне за Крыкова, таможенного ярыги, всей торговли заморской лишиться? Заступаешься, заступник? Ой, Сильвестр, смел больно стал!
Губы его прыгали, лицо сводила судорога. Сильвестр Петрович побелел, стоял неподвижно. Виниус испуганно попятился.
Вдруг Меншиков крикнул диким голосом:
– Караул, горю! Тушите, братцы...
Петр круто обернулся. Меншиков действительно горел: вспыхнула на нем одна лента, потом другая. Петр рванул скатерть, накинул на него сверху, Апраксин плеснул квасу из жбана. Меншиков прыгал по палубе, орал благим матом...
– Тетеря сонная! – проворчал Петр. – Увился лентами, словно баба...
И приказал:
– Спать! Утром со светом побужу всех!
Александр Данилович, охая, подмигнул Иевлеву, сказал шепотом:
– Ну, ловко? Ты, Сильвестр, за меня век бога молить должен. Никак они не загорались, ленты проклятые... Ох, служба наша, и-и-и!
4. ВСТРЕТИЛИСЬ
Они встретились, почти столкнулись у сходен царевой яхты «Святой Петр». Антип – в новой шапке, в новом, тонкого сукна кафтане, в бахилах, за ночь сшитых для сего случая, и Рябов – простоволосый, перепачканный варом от канатов, с которыми занимался на яхте...
Бояре с царем стояли неподалеку на юте яхты. Апраксин был у сходен наверху. Шеин, Гордон и Лефорт, переговариваясь, медленно шествовали от дворца к берегу.
Антип огляделся.
Драться? Да разве можно, когда сам царь поблизости? Да если бы и можно, разве Ванька себя в обиду даст? Вскричать? Засмеют – дело верное. Да и что вскричать? Что дочку увел и свадьбу сыграл?
Багровея, Антип крепко стиснул узловатые кулаки.
Кормщик взглянул ему в глаза, уважительно, глубоко поклонился.
– Кланяешься? – тихо спросил Антип. – Змей подколодный...
– Прости, батюшка! – сказал Рябов непонятным голосом: то ли вправду смиренно, то ли насмехаясь.
– Я те прощу! Землю грызть у меня будешь! Кровью умоешься, тать, шиш, рыло твое бесстыжее.
– Ой ли, батюшка? – уже с нескрываемой насмешкой, но все еще кротким голосом спросил Рябов.
Апраксин сверху окликнул:
– Антип, что ли, Тимофеев?
Антип испуганно обдернул кафтан, стуча бахилами, словно кованая лошадь, взошел на яхту. Широкое лицо его, окаймленное светлой с проседью бородою, горело, как после бани. На ходу оглянулся. Рябов спокойно беседовал с Федором Бажениным. Так, едва дыша от бешенства, не успев остыть, Тимофеев предстал перед Петром.
Позванный пред царские очи, он подумал было, что зовут его по торговым делам, и шел купцом-рыбником. Но царь о рыбе не обмолвился ни словом, а спросил только, умеет ли Антип читать карту и знает ли компас?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102