Говори. Где был-то? В каких краях? Только прежде выпей вот сего вина. Оно легчит мысли, сердце открывает, который человек вполпьяна сим вином наберется – солгать не сможет.
Сильвестр Петрович улыбаясь выпил несколько глотков, келейник принес ему жареной с орехами лососины. Тихо, ровными языками горели свечи, бросая блики на дорогую посуду, на атласную серебряную скатерть, на гладкие голубые изразцы огромной печки.
– Учился за морем? – спросил Афанасий.
– Учился, отче. Изучали мы геометрию, астрономию, механику, фортификацию, тригонометрию, на досуге – медицину. Были во многих странах...
– Что коротко говоришь? Говори длинно. Мне знать надобно, я от незнания утомился. Говори все в подробностях. Что пустяк – сам пойму, что дело – тоже догадаюсь. Пей да говори...
Иевлев опять улыбнулся, стал рассказывать подробно. Афанасий хохотал, качал головою, веселился. Узнав, что в Голландии народ более всего ласков не к путешественникам, а к их деньгам, совсем развеселился, закивал, крикнул:
– Верно, верно. Штиверы им давай, а коли не дашь – нету от них гостеприимства.
Не торопясь, прихлебывая вино, Сильвестр Петрович рассказал, как шли из Кадикса, как капитан, узнав, что русские стольники цехинов имеют мало и что взять им денег неоткуда, вперед потребовал уплаты за переезд и за еду. Они уплатили, оставшись без гроша, а капитан кормил их только в пути, на стоянках же не давал и сухаря. По неделям и более голодали, в гавани воровским обычаем целый день петуха ловили. Так петуха и не поймали, зато иноземцы словили одного из воров, долго его бесчестили и даже глаз ему испортили, – с тех пор худо видит...
– То-то учение в голову шло! – сказал Афанасий.
– Обкрадывали нас кому только не лень! – рассказывал Иевлев. – Ихние иноземцы, когда мы в учении состояли, наши деньги от посланников в обмен брали, и плата шла вдвое, втрое против настоящих цен. Поверить нельзя, но кроме воды никакого питья не имели, рухлядишку, белье сами стирали. Как чего посмотреть для пользы, что нам неизвестно, – так нельзя. Единственно, что можно, – арифметику и тригонометрию, которые и дома весьма нетрудно при усидчивом прилежании изучить. Некоторые люди за большие ефимки могли еще пользу себе получить, а ежели по скудости по нашей, так единственно, что показывали, – диковины различных монстров: о двух головах младенец женского полу, да мужик в спирту весь волосатый, да еще печень человеческая в спирту, да крокодил, да скорпион...
Иевлев засмеялся, покрутил головой:
– Нынче и смешно и дивно, на что годы ушли! Цельный день ждешь, вдруг приходит наставник наш, сбирает с нас цехины – чудо смотреть. Идем, и что же за чудо? Мужик о двух головах, одна голова где надобно, а другая из брюха растет. Одной голове имя Матвей, другой – Иоганн. И друг с другом беседуют стихами. Посмотрел я, посмотрел, взял нашего наставника за глотку, тряхнул малым делом: «Для чего, спрашиваю, ты нам сие скоморошество кажешь?» Ибо нетрудно понять: два мужика в одной искусной шкуре запрятались и морочат людям мозги. Наставник – в обиду, посланнику жалобу, а посланник еще меня – по роже.
– Смотрю – многому там научены? – смеясь спросил Афанасий.
– Ежели чего узнавали – случаем. Шли морем из Кадикса, дружбу свели с навигатором корабельным, кое-чего узнали. В академии в лейденской сторож принял от нас подарок, зато видели искусства многие и ремесла, да только тайно, ночью. Однажды только подвезло нам: свели дружбу с иноземцем, – человек добрый и во многих науках даже превосходный. Он слушал от нас гиштории про Россию, узнавал обычай наш, уклад жизни нашей, как что повелось у нас от отцов и дедов. Нам же премногие свои показал искусства: как надобно крепости строить, в математических науках весьма нас подвинул вперед, фортификацию объяснил с азов, – мы ее учили хоть и многие дни, да без всякого толку. Крепко подружились с ним. Нынче приехал сюда, строит со мной цитадель, работник отменный – Егор Резен. Никакого дела не чурается, своему слову господин, таких бы нам поболее, да нету. Алчущие да жаждущие – те едут, а добрых нет...
Лицо Сильвестра Петровича стало приветливым, видно было, что ему приятно говорить о Резене.
– Многое нам хорошее сделал еще Резен Егор. Бывало глобус хочешь купить, али астролябию, али трубу зрительную, – такую цену говорят, что оторопь берет. А купец смеется. Твой, говорит, царь – богатый, что скупишься? Резен Егор ногами бывало на них затопает, вы, говорит, воры, берите правильную цену, иначе я на вас лист напишу королю... Много от него нам пользы было. Собор Святого Марка он нам показал, как строен и в чем искусство архитектора. Город Венецию показал, что в нем прекрасного и худого, гошпитали, какие с умом строены, а какие – с дуростью. На верфях на голландских Ост-Индийской кумпании многие ремесла перед нами открыл, а что худо – мы с его помощью тоже разгадали.
– Ну, а хороши ли в Голландии мастера? – с живостью спросил Афанасий. Он слушал с интересом, забыв про кубок, налитый доверху.
– Мастера хорошие есть у них, владыко, у голландцев, но работая там, все я нашего Ивана Кононовича поминал да Тимоху Кочнева, которые, математики не зная, дивные корабли одним только своим талантом да смекалкой созидают. Что же будет, коли обучат людей, подобных им, еще и математике. Не менее славные мужи, нежели англичанин Исаак Ньютон!
– Что еще за Исаак Ньютон?
Сильвестр Петрович рассказал, что довелось ему видеть достойнейшего Ньютона, который в качестве смотрителя монетного двора был представлен Петру Алексеевичу и его свите.
– Да чем он хорош-то, Ньютон твой? – нетерпеливо спросил Афанасий.
– Многим хорош! – задумчиво ответил Иевлев и неторопливо, стараясь говорить понятными словами, стал рассказывать Афанасию сущность Ньютонова закона всеобщего тяготения, Ньютонову небесную механику. Афанасий внимательно слушал, уставив на Иевлева умные глаза, и казалось, что он видит те движения комет, о которых говорил Сильвестр Петрович, видит приливы и отливы, видит лунные неравенства.
– Что ж, об сем книга написана? – спросил Афанасий.
– Написана, владыко. В Лондоне годов пятнадцать тому назад типографщик три тома выдал сего сочинения.
– А где взять? – с жадностью спросил Афанасий.
– Я сии тома привез. И вам, владыко, завтра же с нарочным из Архангельска пришлю.
– Пришли, пришли! – быстро и опять с жадностью попросил Афанасий. – Пришли, сыне. Ох, многое не прочитано, многое неизвестно, так и помрешь во тьме. Что ж сей Ньютон-то – какого роду?
Иевлев сказал, что не знает, но думает – Ньютон не графского и не княжеского происхождения, слышал-де, что оный Ньютон в младые годы беден был до самой крайности, а упражнения свои в механике начал с забав: устроил ветряную мельницу, управляемую мышью, водяные часы, самокат. Потом стал изучать геометрию Декарта и элементы Эвклида.
– Предивный умелец! – вздохнул Афанасий. – Такой бы к нам приехал погостить, дак ведь нет...
– Едут иные, – подтвердил Сильвестр Петрович. – Ой, едут...
– А что до умельцев, то встречал и я оных, – сказал Афанасий. – Не надивишься бывало. В Соловецкой обители монах Иеремия во-до-про-вод проложил, вода по трубам сама бежит, – таково искусно. Да Кузнеца возьми здешнего, сколь умен и учен в железных работах...
Говорили долго, Иевлев рассказывал о виденных городах – о Лондоне, об Амстердаме, о Риме. Келейник сменил сулеи, от вина стало жарко. Афанасий вдруг спросил:
– Да ты для чего ко мне приехал? Развеселить старика? Душеспасительно побеседовать?
И, скомкав в кулак бороду, хитро посмотрел на Иевлева. Сильвестр Петрович ответил, что-де нет, приехал по делу, просить милости, дабы монахи потрудились для Новодвинской крепости – камень возить, известку, лес. Возможно ли сие?
– Ну и пусть возят. Небось, для пользы мяса свои порастрясут, жиры сгонят. Благословлю.
– Так ты, отче, грамотку бы игумнам разослал...
Афанасий промолчал, словно бы не услышал.
– Далее за каким делом приехал? Не молчи – говори.
– Колокола буду по звонницам церковным да по монастырям снимать, – решительно сказал Иевлев. – Как Петр Алексеевич по всей Руси делает, так и мы станем. Пушки нужны, отче, обороняться от шведа нечем...
– Колокола снимать?
– Так, отче...
– Раскаркается, поди, воронье. Да ништо! – задумчиво молвил Афанасий. – Чистая молитва, я чай, и без благовеста до господа дойдет...
– Опасаюсь, владыко, как бы монаси да попы противностей не чинили. Вой подымут, нам и без того трудненько...
– В рассуждении противностей да ехидства – умнее черного моего воинства не сыщешь, – ответил Афанасий. – Вот, говоришь, грамотку отписать. Пошлю на монастыри грамотку, а они ее анафемской, антихристовой и ославят. Пойдут доносы один другого чище на Москву, к патриарху. Угонят меня, раба божьего, в дальнюю обитель игумном, а ты что делать станешь? Пришлют тебе чурбана в саккосе да в омфоре с палицей и панагией, будешь перед ним столбом столбеть. А я мужик прост, на Беломорье издавна, здешнее житьишко с младых ногтей знаю, святости во мне нет, да и не об ней речь, с пользой бы прожить, и то ладно...
Он поднес кубок к губам, но пить не стал, только посмотрел вино на свет.
– Пошлешь стрельцов своих, драгун, рейтаров, – наберешь монасей сколько занадобится. Они ко мне с доносом, а я что поделать могу? Царская воля, наслышаны небось, что Прохор на Руси творит...
– Какой такой Прохор?
– А Петр Алексеевич. Его во чреве материнском некий провидец юродивый Прохором нарек... И вот еще что скажу, сыне: ты на монасей две деньги кормовые не трать. Небось, жиру у них поднакоплено, не то, что у черносошного мужика. А коли занадобится – игумны для своих мошной потрясут, небось – не бедные. Деньги же кормовые на мужика отдай, как бы жертвенно, от монастырей...
Задумался, сердито морщась, потом сказал, словно отгоняя трудные мысли:
– Пусть жалуются, пусть! Я словом божьим их к смирению призову. Бери монасей, снимай колокола, только бы татя на землю на нашу не пустить. Воевода в твое дело встрянет, ты свое работай, да с ним потише, много навредить может, пес смердящий. Пронырлив, скользок, не ухватишь. И богат, знает, кому мзду в какой час дать. Вреден, ох вреден.
Иевлев слушал, с интересом и радостью разглядывая преосвященного.
– Кузнеца звать? – вдруг вспомнил Афанасий. – Пушки-то лить из колоколов надобно? Слышал, иноземец у тебя на Пушечном дворе. Свой-то лучше, хоть и дерзок! Ты с ним веру только не трожь, ты с ним, сыне, о деле потолкуй...
Кузнец пришел, сел на лавку, сложил на груди руки. Лицо у него было изможденное, бороденка торчала вкривь, зрачки злобно сверлили Афанасия. На Сильвестра Петровича он и не поглядел.
– Ожидаешь? Не наскучило? – спросил Афанасий.
– Ожидаю! – с вызовом в сиплом голосе сказал Кузнец.
– Сколько ж еще тебе ожидать?
– До масленой.
– А ежели не придут Енох с Ильей, тогда как?
Глаза Кузнеца дико блеснули, он сильно стиснул руки на груди, вздохнул.
– Слушай, Кузнец, – заговорил Иевлев. – Я про тебя ведаю, что добрый ты мастер. Великая беда, страшное разорение грозят городу Архангельскому...
Кузнец повел на Иевлева взглядом, отворотился.
– Чем лежать в гробу, – горячась и раздражаясь, говорил Сильвестр Петрович, – чем людей отвращать от истинного труда, ты бы пошел на Пушечный двор да за дело взялся. Али не русская кровь в жилах твоих течет? Все пушечное дело в руках иноземца, а свой искусник, ведающий то художество, лежит живой в гробу, дабы в нем страшного суда дожидаться. В уме ты? Сирот, вдов, стариков архангелогородских не жалеешь? Отвечай, что молчишь?
В лице Кузнеца ничего не изменилось. Он отвернулся и не сказал ни слова.
– Уведите его в келью! – приказал Афанасий.
Кузнеца увели. Владыко, проводив его взглядом, сказал:
– Пострадать ищет, да я не даю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102